Космос и ангелы-хранители

Леонарду всё время казалось, что эта девчонка взялась из ниоткуда и что что-то с ней определённо не то. Он бы с удовольствием не доверял ей, гнал от себя в шею и вообще выкинул бы её в хренов космос. Он не верил вечной улыбке, глупому выражению глаз и круглым щекам. Не верил и всё тут, но этому верил Джим. Джим, обозлённый на весь мир за Кэрол и их ребёнка, кидающийся на любого встречного-поперечного или сосредоточенно кромсающий себя изнутри, пугал Леонарда. МакКой думал, что Джим сломался опять. — С одной стороны, какой, блять, из меня отец? Я понятия не имею, как им быть. Я ни черта не умею. Я бы облажался по всем фронтам. Но с другой… — Добро пожаловать в клуб, парень. МакКой гадал, как снова вытащить золотого капитана из-под побитого судьбой парня. И МакКой порядочно охренел, когда это сделала она — Эйприл Сандрес, одна из его медсестер. Порядочно охренел, когда увидел снова ожившего Джима, генерирующего тысячу глупых идей в миллисекунду и вываливающего их на Спока, отсеивающего их всё ещё быстрее. Порядочно охренел, когда заметил, как Джим смотрит на неё и как ей улыбается. Порядочно охренел, когда увидел, что показывал ему трикодер, и уставился на неё, пять минут назад пришедшую к нему с глупой просьбой просканировать её нервную систему. — Вы понимаете, да? — она не смотрит на Леонарда и видно, что чуть не плачет. — Это, — он запинается, но берёт себя в руки, врач он, чёрт подери, или кто, — это спиноцеребеллярная атаксия? — совладать с голосом и избавиться от вопросительных ноток всё же не получается. — Да. Условно первого типа, но я чувствую, как она прогрессирует. Я уже не могу бегать. И наверняка начинаю странно ходить. — Как ты продержалась так долго? Ты же, чёрт подери, должна уже быть как минимум частично парализованной! — Доктор, Вы не в курсе, о Вашем умопомрачительном чувстве такта, ещё не ходят легенды? — она смотрит на него обиженно и презрительно гнёт губы. — Лучшие медицинские умы Федерации придумали умные пилюли, которые убили мою мать и поначалу выворачивали меня наизнанку, а потом внезапно начали помогать. Медицинское чудо. Знаете, такое бывает. — И как тебе удалось собрать эти лучшие медицинские умы Федерации? — Это не мне удалось, а моему отцу. Пришло время поднимать занавес, да? Меня зовут Эйприл Комак, доктор. И я здесь, чтобы умереть. И я знаю, что я не должна была и на полкорабля приближаться к Джиму. Но просто, — она жмурится и как-то по-детски сжимается, становится меньше. — Это сильнее меня. Я должна рассказать ему, да? Это правильно — рассказать ему? Леонарда будто бы пыльным мешком из-за угла шарахнули. Комак, медицина? Она дочь адмирала Комака? Она здесь, чтобы умереть? Джим? Что с Джимом? Что за хрень?! Хочется высыпать всё свое непонимание на неё, но МакКой берёт себя в руки. — Сначала ты расскажешь всё мне и мы свяжемся с твоим отцом. Адмиралом, если я правильно понимаю? — Правильно, но мы слишком далеко от Земли. — Ухура придумает что-нибудь. Когда вскрылась страшная правда, Леонарду до онемения в пальцах захотелось вернуться к своим ироничным домыслам по поводу ушлости этой девчонки. Адмирал Комак рвал и метал на испещрённом шумами и помехами экране, кричал на беспечно улыбающуюся дочь, грозил трибуналом всему «Энтерпрайз», а потом успокоился и просто попросил Леонарда позаботиться о «глупом ребёнке» и верить её словам. — Ты уверена в том, что делаешь? — адмирал жадно всматривался в лицо дочери. — Нет, па. Я уже косячнула с капитаном. Я не должна была, но не смогла запретить себе напоследок… Она недоговорила, но Леонард знал, что она хотела сказать: «Напоследок погреться, почувствовать немного живого тепла». И никто на всём корабле (да во всей Вселенной, чёрт подери!) не смог бы помочь ей с этим лучше, чем Джим Кирк, раз за разом перекраивающий себя, чтобы спасти и вытащить других. — Может, тебе стоит вернуться? Объясним всё капитану Кирку… — Нет, па. В этом я уверена. Я не буду, как мама, — она сжала серебряную коробочку, подвешенную на шее. — Мы уже говорили об этом. Прощай, пап. И прости меня, пожалуйста. Она оборвала связь. Адмирал не успел даже попрощаться. Леонард представлять не хотел, что чувствовал Комак, но представлял и чувствовал, и ему казалось, что кто-то вырвал его сердце и растоптал. — Расскажи Джиму, — хрипит он. — Вместе ему расскажем. Прямо сейчас. Она открывает рот, чтобы возразить. — Он не простит тебе, если ты скроешь это от него. Он не простит лжи. Она возмущённо вскидывает брови, но МакКой снова не даёт ей раскрыть рта. — Нет, ты лжёшь, ты обманываешь его надежду. Он должен знать. Он не простит. — Хорошо, — она кусает губу и дрожит. — Идем. Леонард не знает: хватит ли ему сил сказать лучшему другу, что его вновь обретённый якорь умирает, крошится и вот-вот исчезнет; хватит ли ему сил смотреть, как сам его лучший друг снова будет раскалываться и собирать себя по кускам. Но Леонард знает, что он должен сделать, как друг, и он это сделает. Чёрт подери, когда уже Джиму повезёт в чём-то, кроме смерти?!