Н И Х Р Е Н А
Она испугалась, словила паническую атаку, плакала, пыталась схватиться за ошалевшего Джима, но руки не слушались, ноги не слушались, тело отказывало и нестерпимо, мучительно, страшно жгло и разрывало каждую мышцу, выкручивало каждый сустав. Леонард МакКой — волшебник, чудотворец, гений медицины. Он что-то смешал, что-то ливанул на глаз, твёрдой рукой воткнул ей в плечо гипошприц. Сразу стало легче. Чувствительность вернулась в позвоночник, мышцы спины и пресса откликнулись и позволили ей сесть, но руки и ноги всё равно продолжали мелко подрагивать в лёгких судорогах, а пальцы оставались нечувствительными. — Это ненадолго. И я не уверен, что сработает в следующий раз. А ещё Леонард не врёт. Никогда. У него какая-то сумасшедшая медицинская честь и принцип — не лгать пациенту. Джим стоит у изножья кровати и руки у него мелко дрожат. Он не хуже Эйприл убеждал себя, что справится, что сможет себя сдержать. Но не мог, не справлялся. — Боунс? — Да. это-конец-Джим-это-конец-Джим-это-конец-Джим И он уходит. Оставляет их вдвоём. Делает правильную вещь, как и всегда. А Эйприл уже не уверена. Ни в чём, блять, не уверена. И этот больной взгляд Джима совершенно не помогает. Хотя, Господи, нашла кого обвинять! Это она виновата во всём. Не удержалась, не вытерпела. Сбежала из дома, чтобы не причинить никому боли, не заставить никого из родных наблюдать за своей смертью. А что вытворила? Прицепилась к без неё ломанному-переломанному человеку и решила его добить. Великолепно, Эйприл Комак! Лучшее, что ты могла сделать в конце своей никчёмной жизни! — Эйп. Она тянет к нему руку, он хватается за её пальцы. Эйприл прошибает пот. Она не чувствует ни тепла, ни шероховатости его кожи. Ничего не чувствует. — Ты обещал мне, что не расклеишься, — она улыбается, а Джима накрывает ужас. Он не умеет так светло и честно улыбаться, когда его изнутри рвёт на куски. Спок и Боунс щёлкают его на раз-два в подобных ситуациях, а у неё получается. — Не нужно меня жалеть. — Нужно, — она хочет сжать пальцы, притянуть его ближе, но не может, не чувствует. Джим всё понимает сам и садится почти вплотную к ней, Эйприл упирается подбородком о его плечо, не видеть его лица легче. — Мне страшно, — она тысячи раз клялась себе, что будет сильной в этот момент, что не распустит соплей, что сможет собраться с силами и выполнить задуманное, но как же это сложно, чёрт подери. Она хотела жить, хотела идти за Кирком, хотела получать по мозгам от Лена на планёрках, хотела пить чай с Ухурой на обеде и с улыбкой наблюдать за споко-джимовыми дебатами в критических ситуациях. Она не хотела лишать себя этого. — Нечего бояться. Там ничего нет, — она плечом чувствует, как он судорожно сглатывает и у него дёргается кадык. — Во всяком случае, я ничего не помню. После плачущей Нийоты перед глазами встаёт Боунс в гражданской медформе. Я так редко видел его в белом, обычно в красном кадетском или синем корабельном, что сперва подумал, что в рай попал или ещё куда, и встречать меня выслали такого дерьмового ангела. — Рай, серьёзно? Ангел Лен? — она фыркает ему в плечо, хочет по привычке зацепиться пальцами за китель у него на лопатках и подтянуться чуть выше, но не может, не чувствует. Эта блядская болезнь уже сгибает её. — По официальной информации ты не умирал в полном смысле этого слова. — Кабину нельзя было открыть раньше, чем через двадцать минут после перезапуска варп-ядра. Думаю, я откинулся где-то на седьмой. Таких продолжительных клинических смертей не бывает. Когда меня оттуда достали, я был мёртв, совсем мёртв, но не для Боунса, как ты можешь видеть. Хотя сейчас он тоже уверовал в «не было никакой смерти». Для него это тяжёлая тема. — Его можно понять. — Да. — Там правда ничего нет? — Я помню только темноту и немного голоса. Кажется, слышал, как плачет мама, и нотации Пайка. Аккурат перед тем, как услышал писк мониторов и увидел Боунса. Когда сказал ему об этом, он пожал плечами и заявил, что он хирург, а не психотерапевт. — Джим, пообещай мне кое-что, пожалуйста, — она чуть отталкивается от него и цепко вглядывается в невозможно голубые глаза. — Это сейчас прозвучит ужасно и чертовски эгоистично, но, знаешь, я не хотела, что бы это так получилось, понимаешь? Нет, не понимаешь. Я улетела с Земли, чтобы не причинить никому страданий из-за своей смерти. Космос же опасное место. Я надеялась, что погибну в какой-нибудь миссии или просто тихо проглочу таблетки в собственной каюте. — Эйп, я всё равно не понимаю. — Не нужно по мне скорбеть. Не нужно никаких поминок, прощальных служб и траура. Я не хочу заставлять кого-то чувствовать боль даже таким способом. Просто отпусти меня. И всё. И забудь. Пожалуйста. Обещай мне. — У меня не получится. — Нет, получится. Ты же капитан Джеймс Тиберий Кирк. Ты миллион раз обманывал смерть, обкрадывал Вселенную, обводил судьбу вокруг пальца. Для тебя нет ничего невозможного. — И вот Вселенная поймала меня за руку. — Джим, пожалуйста, — она утыкается носом ему в скулу, шепчет. — Пожалуйста. — Я попробую. Я ничего не обещаю, но попытаюсь. — Спасибо, — Эйприл отстраняется, улыбается и, чуть вскинув брови, утирает ему единственным сохранившим чувствительность большим пальцем правой руки уголок глаза. — Даже не вздумай, слышишь? Джим! Он горько усмехается и встряхивает головой, согласно кивает. Эйприл касается коробочки с таблетками на груди.Гиперсильный барбитурат и противорвотное. Остановка сердца примерно через пятнадцать, может, семнадцать минут.
— Знаешь, ещё кое-что — не выбрасывай меня в космос. Не нужно никаких традиций глубокой древности: захоронение моряков в море, космопроходцев — в космосе. Мне, после того, как узнала в детстве об этом процессе, месяц снились кошмары, что я стою на обзорной палубе корабля, продирающегося через горы трупов в пространстве. Ужас. Просто оставь меня на каком-нибудь астероиде, планетоиде, планете. Всё равно где, но не в космос. — Ты издеваешься? — Я серьёзно. — Хорошо. Не носить траура, а устраивать вечеринку; не в космос, а на твёрдую землю. Ещё пожелания? — Не злись. — Я не злюсь. — Побудь со мной, пока я не усну, хорошо? Только пока не усну, а потом позови Лена. Смерть — не самое приятное зрелище, — ей удалось вскрыть медальон с капсулами. — Я видел чёртову уйму смертей. — Джим. — Господи Боже, как я ненавижу тебя. — Я знаю. сейчас-сейчас-сейчас Она уже не может двинуть коленями, которые были вполне чувствительными пять минут назад. Как же быстро это происходит. как-же-быстро-как-же-быстро-как-же-быстро У Джима совершенно невообразимые голубые глаза, и она смотрит в них, проглатывая таблетки, замечает, как он вздрагивает, чувствует, как он вцепляется пальцами в её предплечье и с силой сжимает, наверняка останутся синяки, но разве теперь это важно? Успокоительное действительно сильное, ей уже совершенно не хочется говорить или двигаться, только лечь, только закрыть глаза, только забыться. Она ложится, но глаз не закрывает, смотрит на него и неожиданно вспоминает семейную поездку на озеро Эри в далёком детстве, мама тогда ещё была здорова. Тот день был солнечным, а вода в озере лазурной, ослепляюще блестящей. У Джима сейчас такие глаза, как вода в том озере, бесконечно синие и влажные. Ей хотелось прикоснуться к его лицу напоследок, почувствовать что-нибудь, но плечи были тяжёлыми, локти недвижимыми, и веки упорно смыкались, отрезали её от мира. Страшно не было. Она закрыла глаза. Ну не уйдёт же, засранец. Мелькнула последняя мысль. А дальше уже ничего.