Драмиона. Сборник колдографий

      Всюду белым бело. Ноги по щиколотку утопают в сухом снеге, а холодный ветер яростно треплет волосы. Неподалёку слышится детский визг и смех, от которого хочется спрятаться, поглубже зарывшись в сугроб. Так больно смотреть на счастливые лица малышей, когда понимаешь, что и сам мог бы быть среди них, если бы сделал правильный выбор; на меня не смотрели бы с презрением и ненавистью каждое утро в Большом зале, не игнорировали бы собственные однокурсники…       Крики детей постепенно становятся громче. Чёрт, эти паршивцы меня всё-таки заметили, надо убираться отсюда.       — Смотрите! Все сюда! Это Малфой!       — В атаку на него!       — Снежками его, снежками!       Прибавляю шаг, но они уже догнали меня и теперь принимаются что есть сил лупить снежными комьями мне в спину. Один особо меткий парнишка попадает снежком в затылок, и я уже поворачиваюсь, чтобы послать детей к мерлиновой бабушке, как ещё один снаряд впечатывается в моё лицо. Пока я отплёвываюсь от снега, ещё десяток белых бомб больно ударяются о мою грудь, заставляя согнуться в три погибели. Инстинктивно делаю шаг назад и, зацепившись за спрятанную в сугробе корягу, падаю на спину.       Вопя победные речи, дети принимаются засыпать меня снежками практически вплотную, не обращая внимания на то, что я уже задыхаюсь от такого количества снега на моём лице. Не желающая таять масса потихоньку забивала мой рот и нос, мешала открыть глаза — дезориентировала и пугала. В какой-то момент меня посетила шальная мысль, что, пережив войну, я задохнусь из-за идиотской шалости. Даже до палочки дотянуться не мог.       И тут звонкий девичий голос перекричал несносную детвору.       — Немедленно прекратите! Он же сейчас задохнётся! — град ударов прекращается. С трудом поднимаю ладони к лицу и начинаю счищать налипший снег. Уши тоже забиты так, что я еле слышу, как моя спасительница снимает баллы с нападавших. — Ещё раз увижу подобное, и попадёте на отработку у Филча. Не думайте, что вам всё дозволено. А теперь, марш отсюда!       Возмущённые дети обзывают девушку «лохматой занудой», за что моментально лишаются ещё двадцати баллов. Слышу их отдаляющиеся шаги и недовольные шепотки.       Наконец я смог избавиться от снега на лице и с ухмылкой воззрился на свою спасительницу.       — Знаешь, Грейнджер, ты могла бы и не спасать меня. На кой чёрт я тебе сдался?       — Дурак ты, Малфой, — она приближается и садится на корточки так, что наши лица оказываются наравне. — Жить надоело?       Я хочу ужалить её словами, но захожусь хриплым кашлем. Только ангины мне хватало, придётся возвращаться в замок. А Грейнджер лишь качает головой и слабо улыбается.       — Так и заболеть можно. Кто же так легко одевается? — поднимаю на неё взгляд как раз в тот момент, когда мягкая шерстяная ткань окутывает моё горло. Её шарф. Её красный гриффиндорский шарф согревает моё лицо и дрожь немного отступает.       Смотрю в её глаза и утопаю в них. В карих глазах Грейнджер горит огонь и доброта, к которым хочется прикоснуться. Окунуться в этот омут с головой и утонуть в нём…       Вздрагиваю и резко открываю глаза. Меня трясёт, и я судорожно хватаю ртом воздух не в силах надышаться им. Убираю с лица прилипшую чёлку и снова откидываюсь на спинку кресла. Это был снова тот сон. Сон, в котором я начинаю тонуть, как только заглядываю в глаза Грейнджер.       После того дня она стала моим наваждением: каждый день я безуспешно пытался поймать её взгляд, улыбку, вслушивался в её голос, а по ночам она приходила в мой сон, каждый раз спасая от обнаглевших детей. За последний год учёбы в Хогвартсе я кое-как смог завоевать её доверие и вскоре мы подружились. Потом было три года восстановления репутации семьи, стажировка, поиск работы. И за всё это время я ни разу не видел Грейнджер, пока однажды не столкнулся с ней в Министерстве. За этой встречей последовала другая, во время которой мы с ней весь вечер просидели в кафе, расспрашивая друг друга о жизни.       Сначала наши свидания происходили раз в месяц, затем каждую неделю, а после мы уже не могли провести ни дня, ни разу не увидевшись. Это было, словно какое-то наваждение, и не только я поддался ему. С каждой встречей улыбка на лице Грейнджер становилась всё шире, а глаза сияли всё ярче.       И всё это продолжалось больше полугода, пока однажды мы не поссорились. Мы и до этого иногда цапались, но в этот раз разругались полностью. И повод был пустяковый: сначала она приревновала меня к моей секретарше, а потом я напомнил ей об Уизли, и понеслось. В итоге каждый из нас трансгрессировал к себе домой, затаив обиду.       Мы не продержались и недели: когда я дописывал письмо с просьбой о прощении, в моё окно постучалась её сова. Ещё несколько месяцев прошли в отчаянной попытке наладить и починить пошатнувшиеся отношения, но с каждой встречей всё становилось только хуже.       Вчера я отправил Гермионе очередное письмо с просьбой о встрече. В итоге уснул прямо в кресле разморённый алкоголем и теплом камина. И снова приснилось это…       Раздаётся шорох крыльев и через открытое окно в кабинет влетает мой чёрный филин — Лювак. Он садится на моё плечо и протягивает лапку с привязанным к ней посланием. Моментально оживляюсь и слегка дрожащими пальцами отвязываю пергамент. Конверт закрыт сургучной печатью с изображённой на ней выдрой, которую я мягким движением ломаю и достаю письмо.       Строчки сливаются воедино, невольные слёзы застилают глаза, а в голове какой-то туман, разогнать который я не в силах. Не дочитываю письмо полностью, потому что взгляд цепляется за две последние строчки — самые страшные, которые я только читал:       Прощай,       С любовью, Гермиона.       Роняю руки на колени не в силах поверить написанному. Она что, действительно бросила меня? Вот так просто решила забыть всё, что между нами было?       Вскакиваю с кресла, спугнув задремавшего Лювака, хватаю со стола полупустой бокал с виски, осушая его одним глотком, и в ярости бросаю в стену. Осколки летят во все стороны, но мне всё равно.       Обхожу стол и резко открываю один из ящиков: он весь заполнен письмами от Гермионы, перетянутыми алой атласной лентой. Я беру в руки десять последних писем и лихорадочно перечитываю их содержимое. И нигде не могу найти и намёка на то, что она собиралась со мной расстаться. Чёрт возьми, Грейнджер! Ты ведь даже не намекнула на то, что тебе нужно знать мои чувства. Неужели мои поступки не были красноречивее слов?       С меня хватит. Выгребаю все бумажки из ящика и, не секунды не колеблясь, отправляю их всех в камин. Пусть они сгорят, исчезнут из моей памяти!       Я слежу за тем, как пламя безжалостно пожирает стопку писем, и это невероятно завораживает меня. Взгляд невольно цепляется за чёрные строчки из последнего послания: «С любовью, Гермиона». И тут в моей голове что-то щёлкает, и я, сорвавшись с места, бегу к камину, падаю на колени и голыми руками лезу в огонь, чтобы спасти от сожжения такие дорогие сердцу бумажки. Каким же я был слепым идиотом! Она ведь последние два месяца этой фразой завершала все письма. «С любовью».       Шиплю от боли, но упрямо извлекаю из камина остатки писем. Снова и снова мне на глаза попадаются те слова, на которые я не обращал внимания: «У тебя всё в порядке? Я волнуюсь», «Я скучаю, давай встретимся…»       Права была Грейнджер. Я идиот. Не смог увидеть её настоящих чувств и о своих умалчивал. Теперь слишком поздно. Эту игру я проиграл. И всё, что мне остаётся на память — её гриффиндорский шарф и стопка обугленных писем.