Девушка из Берлина: Вдова военного преступника

Эрнст же проявлял гораздо меньше понимания. Может, потому что был эмоциональным австрийцем, как большинство из них, в отличие от пруссака-Генриха, гораздо более сдержанного в своих чувствах; может, потому что снова выпил слишком много бренди в тот день, читая новости с восточного фронта, я не знаю. Я помогла ему донести его бумаги в гараж, но там он отпустил своего водителя и попросил меня, нет, даже не так, велел мне поехать с ним домой. Может, ему опять было грустно и слишком уж тоскливо одному в чужом городе, - он не сказал, а я и не спрашивала. Он не очень-то любил изливать кому бы то ни было свою душу, это я уже к тому времени уяснила. Он хотя бы не заставил меня остаться на всю ночь; я так и не рассказала ему о нашем разговоре с Генрихом и о том, что он знал о нас, и Эрнст наконец-то меня отпустил, хоть и с видимым неудовольствием. Он проявлял всё больше и больше собственнических чувств ко мне, и даже не скрывал, что ревновал меня к собственному мужу, как бы глупо это не звучало. Но таким уж он был человеком, мой Эрни: он хотел либо всё, либо ничего. Другой причиной, почему он так искал моего общества, были наши разговоры, которые мы начали вести в последнее время. Мы ужинали вместе, а после того, как он отпускал свою домработницу, мы перемещались в гостиную, где он обычно усаживался прямо на ковёр перед камином и курил без передышки, в то время как я сидела подле него в кресле, подобрав под себя ноги, и слушала то, что было у него на уме. А на уме у него в последнее время было много, начиная от ситуации на фронте, и заканчивая программой уничтожения, военнопленными, и возможными путями того, как Германия могла выйти из этой кровопролитной войны с наименьшими потерями, пока было ещё не поздно. У него и раньше возникали все эти мысли, но, окружённый солдатами, готовыми слепо последовать за своим фюрером хоть в самый ад, он никогда не позволял себе по-настоящему к этим мыслям прислушаться. Он также слепо следовал приказам, которые пусть и знал, что были преступными и бесчеловечными, но всё равно ставил свою подпись под очередным документом с направлением на особое обращение. - Я никогда не забуду тот взгляд, что ты на меня бросила, когда впервые увидела, что именно я подписываю. - Он улыбнулся мне и зажёг очередную сигарету. - С таким негодованием и презрением, что я тебя пристрелить захотел прямо на месте. А потом и себя заодно... Знаешь, у тебя очень выразительные глаза. Я никогда не думала, что это имело хоть какое-то значение для него, мои взгляды или то, что я о нём думала. Он и сам-то толком не мог этого обьяснить, и только сердито дёргал плечом, когда я спрашивала. Я прекратила свои расспросы; он не любил пускать людей к себе в голову, вот я и сидела молча с ним рядом и слушала. - Если мы выйдем на контакт с союзниками в ближайшее время, если предложим им мир на приемлемых для обеих сторон условиях, то у них отпадёт нужда открывать второй, западный фронт. - Эрнст поднялся с пола и начал мерить комнату шагами, как он всегда делал, когда обдумывал что-то у себя в кабинете. - Советский Союз... Не знаю, какие они нам предъявят требования, но я уверен, что что бы там ни было, это всё равно будет лучше, чем полное и сокрушительное поражение, к которому мы медленно, но верно идём. Но кто сможет говорить от лица целой нации, кроме самого фюрера? Он никогда на такое не согласится; он и так уже приказал вешать и расстреливать всех, кто даже заикается о возможном поражении или переговорах с врагом. Так что же нам делать в подобной ситуации? Эрнст остановился и посмотрел на меня в растерянности. Больше всего я хотела ему помочь, подсказать правильный ответ, но только вот прав он был на сто процентов: мы были абсолютно бессильны, пока Гитлер был у власти. - С другой стороны, если переговоры пока для нас невозможны, мы можем сосредоточить свои усилия на чём-то другом. - Он снова перевёл взгляд на огонь и задумчиво потёр подбородок. - Можно начать с малого. Скажем, остановим преследование церкви. И нам совершенно точно нужно остановить программу уничтожения, как евреев, так и военнопленных. Этого нам союзники точно никогда не простят. - И как ты надеешься её остановить? - Поговорю с Рейхсфюрером. А может даже с фюрером, - просто отозвался Эрнст. - Ты же это сейчас не серьёзно, верно? - я выгнула бровь. - Никогда ещё я не говорил так серьёзно, как сейчас. - Дай-ка проясню: ты просто вот так возьмёшь, подойдёшь к Рейхсфюреру Гиммлеру и скажешь: "Эй, знаете что, а я тут подумал, почему бы нам не перестать убивать большевиков и евреев?" Если он тебя не отошлёт прямиком в психушку или не расстреляет на месте, то он задаст следующий вопрос: "Почему это?" На что ты ответишь примерно следующее: "Да так, начал крутить роман с одной еврейкой, и знаете, они не такие уж плохие, как их рисует Министр Пропаганды Гёббельс. Может, и вам стоит попробовать?" Ты так это себе представляешь? Эрнст запрокинул голову и расхохотался. - Нет, по правде сказать, у меня в голове был немного другой сценарий, но твой вариант мне нравится больше. - Опять ты дурачишься, а я между прочим серьёзно говорю. Ты хоть понимаешь, что жизнью будешь рисковать, если хоть заикнёшься об этом? - А вот тут ты ошибаешься. Они все наверху уже давно поняли, что шеф РСХА Кальтенбруннер - ненормальный и неконтролируемый эксцентрик, который слишком много пьёт и не всегда думает, что несёт. В случае, если Рейхсфюрер уж чересчур разозлится, я просто извинюсь на следующее утро и свалю всё на плохой французский коньяк. Он только посмеётся, вот увидишь. - Я всё равно не хочу, чтобы ты себя в неприятности втянул, - снова повторила я. Эрнст подошёл к моему креслу и сел на пол у моих ног, сияя от уха до уха. - Как приятно знать, что ты так за меня переживаешь. - Ну конечно, переживаю. Ты мне всё же не чужой. - Ты расстроишься, если меня решат казнить? - Эрнст! Перестань говорить такие вещи! - Будешь плакать на моей могиле? - Да что на тебя сегодня такое нашло? Перестань наговаривать! Он снова рассмеялся и, стянув меня на пол, усадил к себе на колени, завернув меня в тёплые объятия и привычный запах сигарет, одеколона и шерстяной униформы. - Да я же просто шучу, Аннализа. Ну, перестань хмуриться! Хочешь, торжественно поклянусь, что никто, ни союзники, ни наше собственное Гестапо никогда меня не поймают и уж точно не казнят. Ну как можно меня убить? Я же Эрнст Кальтенбруннер; я слишком очаровательный и у меня потрясающее чувство юмора. Они просто не посмеют! Я улыбнулась его игривому выражению лица. - Эрни... И за что я тебя так люблю?