Кэналлийская клетка для надорского вепря

Странное утро сменил не менее непонятный день, который любой уважающий себя дворянин счел бы оскорбительным, но герцог Окделл принял решение – он дождется вестей от Рамиро. У мрачных дум слишком много места в его голове, пора потеснить их сиюминутными заботами и обязанностями. Стоило признать – он все еще боится верить кэналлийцу и презирает в себе этот страх. Алва действительно спасал его не раз, искал дружбы, одаривал вниманием и заботой, причем не только самого северянина – до сих пор грела душу мысль, что Рамиро нашел слова утешения для скорбящего о потере котенка Дикона. Сам он не справился бы лучше. Наследников великого рода следовало воспитывать в строгости и скупости чувств, Алан попросту не знал слов утешения. Молчание куда сострадательнее пустой болтовни, так, кажется, говорил его отец, когда им выдавалась возможность побыть наедине. Нынешний герцог Окделл хоть и не ставил под сомнение правдивость таких взглядов, со своими детьми изображать каменную статую не стремился. Достаточно и того, что собственную жену ограничивал и в любви, и в страсти, заполняя недостачу бездонным уважением и нерушимой верностью. И теперь не мог позволить себе поблажки, раз уж решился довериться Алве и выполнить его приказ. Женевьев имела право на объяснения и их давно уже пора предоставить. Он расскажет ей все, что она захочет узнать, а ему, скорее всего, придется признаться в слабости сомнений, одолевающих ум с бесцеремонной частотой. Не сделать этого – означает расписаться в трусости. Стоит ли беспокоиться об очередном унижении, что приходится сносить от близких или утешиться тем, что они желают добра? Алан не желал тратить время и сочинять речь. Тщательно выверенные слова свойственны кэналлийцу, северянину они не к лицу. Окделл стремительно поднялся по лестнице к ожидавшей его супруге. Настороженные слуги приветствовали господина теплыми взглядами. Женевьев стояла у окна, сосредоточенно глядя во двор. Герцог Окделл позволил себе несколько мгновений рассматривать ее изящный профиль. Ему принадлежала женщина невероятной красоты, он же преступно мало говорил ей об этом. - Вы необычайно прекрасны сегодня, сударыня. – Женевьев вздрогнула, словно очнувшись от грез, и посмотрела на мужа удивленно. - Вы здесь… – едва шепнула она и шагнула к нему. Алан заметил, как расслабились ее плечи, будто избавляясь от неимоверной тяжести. – Хвала Четверым. Где-то внутри кольнуло воспоминанием, но Алан отвлекся, принимая руку жены и касаясь губами идеальной кожи, немного темнее его собственной. Воспоминание так и осталось неясной тенью, истаявшей за ненадобностью. Окделл сопроводил свою герцогиню к одному из массивных дубовых кресел, что располагались по обе стороны от окна, учтиво дожидаясь, пока она отнимет руку, позволив отойти и сесть самому. Но Женевьев не спешила расправлять складки на платье, как делала всякий раз, супруга сжимала его руку прохладными тонкими пальцами и смотрела снизу вверх искрящимися от счастья медовыми глазами. Алан с кристальной ясностью осознал, что ее обычно темно-карие глаза всегда делались такими после совместно проведенных ночей, когда они лежали обнявшись, и Женевьев заглядывала ему в лицо, ласково и невесомо оглаживая лоб, скулы, губы кончиками пальцев. Как давно они не смотрели друг на друга вот так – открыто, не вскользь, измотанные усталостью и вечными переживаниями. - Я рада видеть вас в добром здравии, – светло улыбнулась герцогиня, чуть сжав его пальцы, прежде чем отпустить. Алан легко притронулся ладонью к ее щеке и, быстро наклонившись, благодарно поцеловал в висок. Расслабленная ничего не обещающая ласка и слабый укол неловкости от собственного поведения. Он отошел к другому креслу и опустился в него, полный внутреннего напряжения и недовольства. - Что происходит? – взгляд глубоких темных глаз остановился на его лице. - Хотел бы я знать. – Герцог Окделл подавил желание по-детски зажмуриться и тем попытаться скрыть истинные чувства. Он не желал обрушить на супругу всю глубину своих переживаний и неуверенности, и потому голос его звучал почти непринужденно и беззаботно в наполненной солнечным светом комнате. – Все, что известно прямо сейчас: ваш муж не участвовал в очередной бойне, затеянной бастардом до первых лучей солнца, вынужденный оставаться здесь по приказу кэналлийца, который – надо же чудеса – ныне Первый маршал со слов его людей, любезно охраняющих Обитель Скал от неизвестной ее хозяевам угрозы. - Ничего не понимаю. Алва – Первый маршал? – удивилась Женевьев. – Разве такое возможно? - Хотелось бы надеяться, – усмехнулся без тени веселья герцог, подивившись схожести волнующих вопросов. Себя он спрашивал о том же. Никто из Людей Чести не принял бы такого, разве что – он сам, еще Шарло. Или не только? – Тогда не все потеряно быть может. - Для Придда это точно приговор, – без сомнения произнесла Женевьев, от слов которой Алан ощутил, как внутри проходятся щекоткой острые когти настороженности. Заносчивый слепец не сдался бы ни в жизнь. И все же, смерти Эктору Повелитель Скал не желал. – А что же бой? Окончен? И где же… Герцогиня смолкла, на мгновение задумавшись. Взгляд умных глаз не отрывался от него. Женевьев умела держать себя в руках получше многих мужчин, а кузен так и вовсе проигрывал ей стократно. - Вы доверяете ему? – спросила с окделловской прямотой. - Создатель видит как хочу, – с жаром произнес Алан, с недовольством подмечая дрожь в собственном голосе. Горесть вновь охватила его, – но получается с трудом. Скупых, туманных фраз от кэналлийцев мне оказалось мало. Я виделся с Корнэ. - Но что же в таком случае приказ? - Я слова не давал, что принимаю Алву. Супруги понимающе друг другу улыбнулись – Высокого Совета не было. Поставить перед фактом можно друга, также и вассала, но Алва слишком гонит лошадей, при этом ухитряясь карты припасти и не раскрыться. - И что узнали вы? - Шарль, так же как и я – заложник обстоятельств. – О том, что родич без охраны кэналлийской упоминать совсем уж не хотелось. Тут даже Гонт додуматься бы смог, что Повелитель Молний принял кэналлийца, не только лишь мятежною душой, как Повелитель Скал, а лично слово дал. Другого объяснения быть не может. – Наши люди в казармах полагаю. Где Алва и бастард – кошатник знает! Возможно, продолжая тут сидеть, позор я навлекаю и на себя, и Ричарда, и вас. - В любом решении мой долг – вас поддержать. – Пришел черед Алана удивляться словам жены. Он не ждал, но она поняла все правильно. И его желание следовать за Алвой, и опасение тем самым вовлечь себя и близких в бесчестье тайн и коварство интриг, столь любимых морисcкими родичами Рамиро. Сила предрассудков, играючи Алвой подпитываемых, намертво цеплялась за свою пошатнувшуюся власть в русой голове северного герцога. – За эти дни мы все устали, а вы особенно. По правде рассудить, за эту передышку я лично благодарна кэналлийцу. Женевьев грациозно поднялась и приблизилась к креслу Алана. Все еще пораженный, он продолжал смотреть на нее с благодарностью и восхищением. Она подала ему руку и, приняв ее в свою широкую и крепкую ладонь, Окделл встал ей навстречу. Супруги замерли, застигнутые внезапной близостью. На лице жены застыли смятение и решимость. Все в ней, от высокой линии шеи, горделивой посадки головы, трепетания длинных ресниц взывало к чувственности, отозвавшейся в теле герцога медленно расползающимся жаром. Таким знакомым, ошеломляюще неотвратимым. Поддавшись неожиданному порыву, Алан склонился к лицу Женевьев. На одно короткое, бесстыжее мгновение он захотел овладеть ей прямо сейчас, выпустить наружу то первобытное, глубинное, что будит в мужчине лишь бой с равным себе противником и чистое телесное наслаждение, что несет в себе женское тело. Завороженная безумным блеском мрачных серых глаз, Женевьев вспыхнула стыдливым, жарким румянцем. По телу герцогини пробежала дрожь, обессиленная, она закрыла глаза и подалась к твердокаменной груди мужа. Но все, что случилось далее – лишь поцелуй, немного властный и грубый, но целомудренный. Алан Окделл обуздал свою страсть, так и не избавившись от оков благоразумия. Женевьев позволила ему отступить, опустошенная и все еще очарованная совершенством из благородной крови и плоти. Яркий свет превращал его красивое лицо в скульптурное подобие гальтарских богов – грозных, величественных и недостижимых, ушедших из мира, но не из памяти. В безмолвную тишину комнаты настойчиво вторглись со двора звуки кэналлийских голосов. Южане пытались вести себя сдержанно, особенно в первые часы по прибытии, но природное любопытство и горлопайство легко одерживали верх, чему немало поспособствовало отсутствие каких-либо ограничений и презрительных выпадов со стороны северян. Алан, по понятным причинам пропустивший утренний прием пищи, был уверен, что кэналлийцев не оставили голодать. Его люди, как и он сам, выглядели больше непонимающими, чем разозленными вторжением. Уж слишком примелькались кэналлийцы в Обители Скал, благодаря своему ветреному герцогу, осаждавшему жилище Повелителя Скал подобно летнему муссону, следующему одному ему известному принципу и несущему с собой неиссякаемый источник живительной силы. Мысли Алана вновь вернулись к Рамиро. Не было силы, способной отвлечь от них надолго. Смиряясь с этим, он устремил взгляд за окно, в яркое синее небо, запятнанное черными клубами дыма. Там страдала Кабитэла, и Алану было нестерпимо больно смотреть издалека. Но если Алва сумеет прекратить ее страдания, Окделл готов потерпеть. - Вы правы, – вырываясь из плена мыслей, тихо произнес Алан. – Мне следует навестить Ричарда. - Он будет счастлив. Мы так давно не обедали все вместе. Жена не упрекала его, но он чувствовал себя виноватым за то, что почти жил в казармах, предпочитая разделять трапезу со своими людьми, есть то же, что и они в условиях осады. Его воины умирали во имя Чести Великого Дома. Отказ от молока и мяса – малая плата за их подвиг. Герцог Окделл сожалел лишь о том, что отдалился от супруги и наследника, но сегодня, благодаря Рамиро, он это исправит. Дикон нашелся в библиотеке. Тоненький и хрупкий, так похожий на детские портреты самого Алана, он сидел, невидящим взглядом уперевшись в раскрытую перед собой книгу, и сжимал в ладошках деревянную фигурку кота. Наверняка работа Фрэнки, упрямого, как сотня мракобесов, надорца. Слуга очень хорошо ладил с деревом и души не чаял в маленьком господине. Алан присел рядом с сыном, но тот не повернул в его сторону головы, только сжал крепче деревянную фигурку бледными пальцами. Прятал блестевшие глаза, догадался Алан. Ричард с малолетства был таким, если привязывался к чему-то – то навсегда. Потеря Барса оказалась первой серьезной утратой, оставившей след в его детской душе. Герцог учил своего наследника воспринимать смерть как нечто естественное и неизбежное, несущее освобождение от бремени старости и болезней, но убийство – совсем иное дело, и Ричард был достаточно взрослым, чтобы осознавать разницу. - Дикон, – позвал Алан, положив руку на русую макушку сына. – Я знаю, ты скучаешь по нему, но Барса больше нет среди живых, зато есть тот, кто, так же как и ты, скучает. – Ричард вопросительно посмотрел на отца темно-серыми печальными глазами. – Особенно по яблокам, что ты утайкой ему носишь. - Задира? – губы сына тронула несмелая улыбка. – Вы не уедете на нем сегодня? - Нет, мы с ним сегодня остаемся дома и будем развлекать грустных маленьких надорцев, – весело усмехнулся Алан и притянул сына к себе, крепко обнимая и довольно ощущая объятия в ответ.