A Case Of You

Бекка так отчаянно жаждет любви, окрашивая губы в развратно-алый цвет крови, что перепачкала манжеты его рубашки, что Колу буквально тошно от слепящего желания схватить ее за горло, когда она нагибается, чтобы застегнуть ремешок туфель на высоком каблуке. Рассматривает свое отражение в полутьме комнаты. Скептически, придирчиво, дотошно. Так, будто не замечает обжигающе-ненавидящего взгляда брата, который говорит о том, что она так красива, что за нее хочется сдохнуть. Отдать бесконечно долгую жизнь, пожертвовать проклятием, которым одарила их мамочка. И усмехается, когда Кол, вертя в изящных пальцах охотничий нож, слегка прищуривает глаза и наставляет на нее острие, светящееся серебристым, словно путеводная звезда в мраке и грязи, что так ему любимы и привычны. — Выглядишь как шлюха, сестренка, — едко выплевывает Майклсон, наблюдая как Ребекка склоняет голову набок и криво ухмыляется, перехватывая его взгляд, ведь знает, чувствует, осязает то, что сидит у него голове, точит мозг до крови из глаз и безудержной ярости по ночам, будящей монстра, который, на самом деле, никогда не спит. — Заткнись, Кол, — беззлобно огрызается она, наблюдая за тем, как нож чуть дрожит в его руках. — Ты слишком долго лежал в гробу, чтобы разбираться в моде. — Я разбираюсь в мужчинах, — Майклсон расплывается в ехидной улыбке, видя, как по лицу сестры проходит тень, и оно приобретает слегка обиженный вид, как в те времена, когда она повсюду таскалась за Клаусом, а он лишь бесился от столько навязчивого внимания. — И во всех эпохи женщина в таком платье будет считаться шлюхой, которой легко воспользоваться, а потом выбросить. Кол нелюбимый брат. Запасной. Слишком импульсивный и жестокий, неуправляемый. Одиночка. Элайджа предан Клаусу до мозга костей, готов вырвать собственные кости, чтобы простелить братцу дорогу к трону. Ребекка обожает Клауса, принося ему в жертву многочисленных мужчин, словно жрица приносит жертву кровожадному богу. А Колу трон не нужен, жертв он находит сам, всегда съедаемый жаждой крови, потрясающе липкой, вязкой, словно мазут, словно благословение для его темной-темной-темной души, что вечно жаждет того, что никогда не будет принадлежать ему. И он вечно зол, вечно горит в пламени собственных желаний, неуемных желаний, которые рано или поздно выплывут на поверхность, как лава при извержении вулкана. Неся разрушение и хаос. О да, Кол это умеет. Ребекка злится, так злится, что у него покалывает кончики пальцев, когда она разворачивается к нему лицом, — лицом ангела, которого совратил сам дьявол, — и смотрит. Долго и пристально, до того момента, когда у смертных глаза начинают слезиться, а голова гудеть от напряжения, что бьет под дых и пахнет… Кровью. Но не той, что Кол так любит проливать на мокрый асфальт в долгие южные ночи, а той, которую он отчаянно жаждет ощутить под фарфоровой кожей. — Неужели? — наконец шипит Ребекка, медленно направляясь к нему, и стук ее каблуков отдается у Кола где-то в районе паха. Такое развращённое, прекрасное и запретное, что Майклсон закидывает голову назад, жадно облизывает губы и ждет, когда сможет ножом разрезать этот кокон, в который его помещает удушливый и желанный запах, который лишь усиливается, ведь Ребекка склоняется над ним, обдавая сладким жаром своего дыхания. — На этот случай, братик, у меня всегда остаешься ты, — шепчет Ребекка, крепко и цепко обхватывая его пальчиками за подбородок, чтобы увидеть, как темнеют его глаза, а вены уродуют лицо, выступая на коже вечными рунами, что напоминают о том, насколько сильно они связаны друг с другом. И Кол смеется. Смеется так громко, что стены Бойни покрываются зловонными трещинами, пропитанными желаниями и горьким, едким, уничтожающим одиночеством, когда он думает: осталась ли в королевстве его брата хоть одна не осушенная им светловолосая девка с такими же развратно-блядскими губами, как у его любимой сестрицы.