A Case Of You

Элайджа Майклсон живет прошлым. Вдыхает ли он пепельный воздух Лондона, прислушивается ли к шёпоту изысканных дам в ложе Гранд Опера или же всматривается в темные окна дома Дельфины Лалори, ожидая, что оттуда донесется предсмертный крик замученного раба. Загребает его руками, не хочет отпускать и глядеть на мир не глазами тысячелетнего старца, но молодого и полного жизни мужчины, которым он останется до скончания мира. Запонки обязательны, манжет рубашки накрахмален настолько, что кожу саднит, а ботинки идеально начищены. И иногда ему кажется, что он потерялся в бесконечном течении лет, забывая лица, государства и эпохи, что проскользнули мимо его глаз и рассыпались карточным домиком, исчезая — исчезая -исчезая. Он не помнит своих «впервые», своих «навсегда» и своего «желаю». Он не знает, когда заканчивается месяц и не замечает, как листва опадает, оставляя деревья голыми и сломленными. Элайджа Майклсон живет прошлым и чего-то ждет. Есть вещи незыблемые, и он держит их в своих руках отчаянно крепко, пряча за уверенностью и спокойствием беснующуюся пустоту под ребрами. Семья и искупление. Вот два столба, на которых держится мир Элайджи. И он готов жизнь отдать за амбиции братьев и желания сестер, ведь они — единственные, кто может ему напомнить о том, что время течет все так же неумолимо. Раз в столетие он влюбляется, жадно желая догнать ту остроту ощущений, ту эйфорию, которую успел забыть. Раз в несколько столетий ссорится с Никлаусом, чтобы показать себе и ему: они не обязаны быть связаны друг с другом. Раз в тысячелетие Элайджа срывается, изжигает свою душу до обугленных головешек, чтобы не дать себе забыть: он все еще жив. И когда Никлаус провожает его удаляющуюся фигуру потемневшим взглядом, внутри у старшего первородного клокочет гнев, а на лице появляется улыбка, потому что хоть одно чувство в его тысячелетнем сердце может вспыхивать с такой же силой, как в те времена, когда Хенрик был еще жив. Элайджа Майклсон живет прошлым, поэтому для него любая «шлюха» — куртизанка и любой притон — «дом терпимости». И есть в этом какая-то едкая ирония и большой самообман, ведь его манеры так безукоризнены, а руки так смертоносны. Скользит взглядом по лицам девушек, и… снова что-то ищет, только не помнит, кто когда-то зацепил его сознание так, что теперь он находится в бесконечном поиске ее бледных копий. Она не похожа на Татью или Катерину, но он буквально ощущает свое мертвое сердце в груди, когда подходит к ней, привычным жестом засовывая руку в карман. Склоняет голову набок и смотрит не оценивающе, не как на товар, а так, будто хочет спросить: «Мы уже встречались?». И от этого взгляда всегда бойкая девушка теряется, не понимая, отчего клиент так спокоен и терпелив. Он будто пришел в музей изучать картину, а не в притон за утолением голода. Они всегда разные. Иногда резкие и грубые, оставляющие синяки, порезы и ссадины на коже. Иногда отчаянные и сгорающие заживо. Признания в любви и показная нежность, в стремлении заполнить одиночество. Иногда безразличные и пустые, что та ваза на комоде ее маленького, убогого дома в Небраске. Ничего не говорят, молчат и смотрят в потолок. — Ты пойдешь со мной? — спрашивает так, будто у нее есть выбор, будто она не продает свою любовь и свое тело, а ищет утешения. — Еще спрашиваешь, — томно шепчет она, скользя по лацканами пиджака руками, хотя сердце падает куда-то вниз от непонятного, животного страха. Элайджа хмурится, слыша неприкрытую и поддельную страсть в ее голосе, но ему хочется вспомнить хоть одно «люблю», поэтому тянет девушку прочь, крепко держа ее чуть дрожащую руку. И когда он толкает ее к стене, то она послушно поднимает полы юбки, раздвигает ноги, позволяя ему уверенно обхватить ее под коленями. Этот жест привычен и набил оскомину, вот только тело ее будто помнит его горячие ладони, что скользят по внутренней стороне бедра изучающе и медленно. Из груди вырывается судорожный, неподдельный вздох, и тогда Элайджа обхватывает ее лицо руками, очерчивает пальцами острый подбородок и абрис челюсти и смотрит. — Кто ты? — спрашивает он, ощущая как подрагивают ее влажные губы под его прикосновениями. — Кто ты? Она не знает, не помнит, не хочет отвечать, и молчит так долго, что из глаз сами собой брызжут слезы. Почему-то так больно в груди, что она прижимает ладони к тому месту, где бешено бьется сердце, а Элайджа тяжело выдыхает, наклоняется к ней, целует и отчаянно хочет пробраться под кожу и узнать, как душа стенает и болит от того, что давно ушло и потерялось в веках. Как томится сердце у тех, кто может схватиться за клочок былой любви. Сам не замечает, как пальцы пробивают хрупкую грудную клетку и жадно ловит задушенные всхлипы боли, чувствуя как в ладони агонизирует ее сердце. Секунды текут медленно, будто мед. А Элайджа вспоминает лишь свой собственные шепот где-то в темном саду, у живой изгороди: «Навсегда». Девушка скулит и тяжело дышит, отдавая последние крупицы жизни, а первородный все еще не может отпустить, желая погрузиться в собственные воспоминания глубже, полнее, задохнуться. Скользит окровавленной рукой по каштановым волосом, отстраняется, смотрит в темные глаза, наполненные болью и… Отпускает живое сердце, дарит свою кровь, пока она дрожит и плачет от боли и страха, а он прижимает ее к себе, успокаивая и надеясь, что когда-нибудь и он сможет вновь испытать такой страх, почувствовать дыхание смерти и биение жизни настолько близко. — Я запомню тебя, — шепчет Элайджа Майклсон, запечатлевая в памяти каждую крапинку в карих зрачках. — Я запомню тебя навсегда.