A Case Of You

Огонь пожирает ее, медленно слизывая капли пота с кожи, заставляя их шипеть и испаряться. Слой за слоем, он снимает с нее всю шелуху, оставляя обнажённой, оголенной словно нерв, совершенно беззащитной и открытой. Элайдже это нравится. Это то, как он строит отношения со своими подопечными: пробирается к ним в голову, захватывает их мысли, уничтожает личность, заставляет подчиниться собственным правилам, обрядиться в безупречно выглаженные рубашки и смотреть на мир так, будто ходишь по земле уже тысячу лет. Не это ли залог превосходного ученика? В Джие слишком много жизни, слишком громко звучит ее собственное «я», и представить ее в белой рубашке вовсе нелегко. Элайджа прекрасно знает, что все когда-нибудь случается впервые, но не успевает осознать момент, когда пальцы тянутся к застежке ее платья, медленно обхватывая ледяной язычок молнии и опуская его вниз. Ему кажется, что от ее оливковой кожи идет душистый пар. И нельзя не вдохнуть, нельзя остановиться. Хотел ли он сдержаться? Мог ли думать о последствиях? О том, что она — всего лишь новообращенная, отданная ему на поруки? Осознавал ли, что Джиа — юная девчонка, которую привела в их город нелепая мечта? Она стонет ему в губы совсем не по-девичьи, но по-женски громко, уверено, и Элайдже удается убедить себя в том, что видение огня перед его глазами — всего лишь отголосок слепящего желания глубоко внутри. Слышит ли он голос Хейли? Видит ли, как она беспокойно мечется по холодным простыням, сжимая их в продрогших пальцах, повторяя его имя? Элайдже чудится, что это все лишь странный Гордиев узел, который он вот-вот разрубит затупленным клинком, и уже не имеет значения, что в сердце его еще есть место для волчицы… Он пилит чертову веревку, он обхватывает запястья Джии и заводит ей за спину, заставляя прильнуть к нему еще ближе. На вкус она напоминает и терпкий анис, и жженый сахар, и так легко — боги, как же легко — просто проникнуть пальцами в ее пылающее нутро, почувствовав влагу, жар, свободу, победу. — Элайджа, — ее голос как тихое рокотание огня, врывается в его душные мысли. — Посмотри на меня. Элайджа не хочет, не может, огонь, пожирающий ее, все еще яркой картиной стоит перед его глазами, и он лишь прикрывает их, слепо толкая ее к стене, чтобы расплавить Джию окончательно, превратить в прах. Еще сильнее сжать зубами напряженный сосок, скользнуть рукой по впадинке пупка, обхватить горячие бедра и насадить на себя одним резким движением, внимательно прислушиваясь к девичьему крику, повисшему между ними будто белый флаг. — Еще, — бездумно рычит он, будто пытаясь нагнать что-то, врываясь в нее еще сильнее, еще резче, до звона в ушах и сухости во рту, которую может восполнить лишь ее язык, так вовремя прикасающийся к его пересохшему нёбу. Элайджа знает, что сдаваться должна она, но Джиа лишь цепляется за его плечи, облегченно выдыхая, будто он внутри — это правильно и незыблемо. И первородному кажется, что можно и забыть на час — а может и на всю ночь — что он ее ментор, и все это не слишком правильно с точки зрения его сомнительной морали. * * * Джию пожирает огонь, медленно, но неумолимо. И крик Элайджи, ее предсмертный стон — всего лишь два бесплотных эха, повисших между ними, как объявление войны, исход которой предопределён. Она сгорит дотла, а он будет смотреть.