Пересечения

      Не помню себя, в ватных руках стараясь рассмотреть намеки на факт собственного существования. Золото вокруг мешает фокусировать взгляд и давит на глаза увесистым грузом. Но на месте бледной кожи и грязноватых бинтов я узнаю лишь тьму неопределенности и собственные вопросы: «Кто я?»       И почему снова здесь?       — Папирус, — голос, принадлежащий не мне, так слаб; голос, не мой, окунает именно мою душу в неясный страх, — хочешь чего-нибудь?       И вдруг все вокруг наполняет четкость, доселе не существующая в моем сознании на протяжении целого всегда. Тьма, из которой я состояла ранее, шелохнулась и испарилась во вне, разрешая вздохнуть обжигающий воздух, наполняющий грудь. И вместе с ним меня наполняет реальность происходящего. Я оборачиваюсь с этим чувством кислородного голодания, чтобы словить его удивленный взгляд и раненное тело с в хлам убитыми ребрами.       Сзади тянется дорожка капель красного, будто бы уроненных и раздавленных лестных ягод. Да, в костях тоже есть кровь.       «Он ранен и пока не мертв, но ненадолго», — Чара звучит приглушенно и оттого странно зловеще. Я не могу разобрать интонации ее голоса и то, к кому же она обращается.       Не совсем ко мне.       Да ладно, а я не заметила, — язвлю, словно не осматриваю уже фактически мертвого товарища, которого примостила на пол.       Чакра не слушается, Мистическая рука дрожит, как в самый первый раз, а я теряю спокойствие и всякую надежду вместе с концентрацией, когда рассеиваю внимание на виновника происходящего. Как Санс вообще мог проиграть такой малолетке?       — Ты… еще один киддо, — выдает скелет, держась за рану и ни за что не цепляясь за нее взглядом, и последняя, наверно, действительно выглядит страшно.       — Что-то типа того, — расцениваю как вопрос и продолжаю диалог, хотя понимаю, что в нынешней ситуации он обречен и, в попытке исцелить его слабой медтехникой, я только растягиваю мучения.       — Я знаю тебя, но не помню твоего имени, — его руки, начинающие осыпаться, пытаются хвататься за мою одежду, пока я словно не замечаю этого — не свожу взгляда с низкой фигуры с испачканным лезвием в руке.       — Если бы ты назвал меня по нему хоть раз, то запомнил бы, — преувеличенно уверенно шепчу, смотря на начавшего наступление ребенка, двигавшегося резко и ломано, нервно. Посеревший от праха монстров свитер в полосочку растянулся и мешал на рукавах, но это не мешало им макать кухонный нож в чакру, как в красную краску.       Чара ведь с этим ребенком. Какая жалость. Контроль тоже у последнего.       — Останови… пожалуйста…       Мне не страшно его терять, я не привязана к нему эмоционально, даже когда кидаю понимающий взгляд на его искаженное этой вечной улыбкой лицо. После всего он спокойно закрывает глаза, сняв это груз со своих плеч.       Я держу в руках прах, наблюдая за раскалывающейся душой, которая следом осыпается блестящей серебряной пылью, тая на подлете к полу, иссякая в ничто.       Вот так вот все кончается для них.       Досадно, наверно, умереть от руки этой малявки. Но монстры действительно не столь уж сильны, как хотят казаться. А шиноби, что уж там, умирают и в более глупых, разве что не бытовых, ситуациях.       Мне незачем что-то говорить, пытаться переубедить ребенка или просто тянуть время, чтобы разогреться. Мне хватает мгновения, чтобы оказаться за их спиной, не вызывая на бой, как это обычно стараются делать другие монстры.       Их голова отдельно. Летит, но не касается земли, только успевая запачкать плитку кровью, цветом этой решимости. Мое видение выцветает и замедляется, в какой-то момент останавливаясь. Красное сердце раскалывается.       Сброс.       Не мой.       Стоя спиной к еще целому Сансу, который тоже не особо видит меня, очерчиваю губами:       — И… — разворачиваюсь, прохожу в зал по правую от него руку, не обращая внимание на то, как он вздрогнул и протер глазницы, начиная что-то шептать, — ты понимаешь, что происходит?       — Человек, — обращается, напряженно, словно мое присутствие полностью сковывает его своей неправильностью. — Тебя не должно быть здесь.       — Понятное дело, глупый, — уронила я, чувствуя себя на противоположном полюсе, почти на месте Санса, выступая против смутной фигуры ребенка.       — Ты… на моей стороне? — он смотрит с задавленной надеждой, и я, глядящая через плечо, медленно поворачиваюсь к врагу, доверяя Сансу свою спину и обдумывая ответ.       — Да, — пространство разбивает моим восприятием, замедляя мир, подсвечивая все слабые места, замеченные подсознанием, неоновыми вспышками. Мои глаза горят ледяными огнями; в такие моменты не отступают. — С некоторых пор — всегда.       Я нападаю на Фриск без предупреждения, Скальпелем Чакры открывая множественные внутренние кровотечения, что заставляет целую кожу темнеть до алой черноты.       Мучительная, но недолгая смерть.       На грани видимости скелет колеблется прежде, чем что-то сказать:       — Хах, ты хорошо справляешься, малая, — комментирует он, не смотря ни на кого из нас: ни на меня, спокойную и апатичную, перманентно находящуюся в боевой медитации, ни на оставляющего эту жизнь ребенка, у которого ни единой раны. Снаружи.       — Твой враг умирает от моей руки, а ты все еще хочешь называть меня так?       — А как мне тебя называть, убийца? — его зрачки трясутся, когда он поднимает на меня взгляд, наполненный болью и начинающимся сумасшествием. Мои брови взметаются вверх, делая мое лицо удивленным: он убивал этого ребенка многое количество раз, как он может предъявлять какие-то претензии? И этот ироничный вопрос он считывает мгновенно. — Черт… прости. Нервы на пределе. Я… ведь умер, да?       — Это так. Но ты попросил меня остановить их, — пауза, чтобы дать ему припомнить — он трет череп варежкой, выдавая крайнюю степень усталости, — и я сделала это.       — Спасибо, — еле заметно кивает, накидывая капюшон и отворачиваясь. — И прости, фактически я сам попросил тебя убить. Хотя это моя работа.       — Как ты можешь помнить, я и так убийца, так что все нормально, — кладу руку на его голову поверх ткани и треплю, так, если бы там были волосы. — Все будет ок, — неосознанно надеюсь, что смогу расположить к себе, используя его же слова. — Ты больше не будешь делать эту работу один.       — Малая… — в его дрогнувшем голосе то ли злоба, то ли отчаяние. — Не трогай меня, — сбрасывает мою руку, направляясь в конец зала, по-видимому, к королю, покидая это место, будто бы сбегая.       От меня?       Но не успевает. Ребенок наконец умирает. Решительное сердце раскалывается и…       Все начинается заново.       И снова.       Снова.       Я набираю УР, несмотря на то, что они сбрасывают раньше, чем их обычно мучительная кончина подходит к концу. Инвентарь и еда все равно не помогают против столь страшных медицинских вмешательств.       Я же лениво строю теории, почему сбросы не откатывают число назад.

***

      «Меня зовут Мия».       Через примерный десяток раз это прекратило быть актуальным. В смысле, мы все равно не говорили. Возможно, он ненавидел меня. Или нас обоих…       И меня, и себя.       — Разве не было бы легче пропустить их? — как-то раз спросила я.       — Тогда этот мир окончится.       — Они все равно вернутся.       — Но душа уже не будет принадлежать им, — Санс говорил низко и хрипло; возможно, ему уже, как и мне, на все было наплевать, и двигался он на чистом упрямстве.       — Откуда ты знаешь?       — Ты сама мне сказала.       Или только собираюсь сказать?       Ребенок зол, в самом-то деле. Он атакует с большим рвением; с большой агрессией в слезящихся глазах он умирает. Я пытаюсь забрать их душу и контроль, но не выходит.       А потом — сначала.       Но правда в том, что они не могут прыгнуть выше головы, не могут победить меня, как бойца более опытного и опасного. Санса — возможно, не под это он заточен… но не меня.       Не меня, развлекающейся с гендзюцу и после — с их поразительной регенерацией. Не меня, пытающей их, размалывающей взятой под контроль кровью их же кости. Им нужны годы тренировок и как минимум один хороший учитель, чтобы не проиграть мне.       Санс не подходит близко и отдает мне инициативу на поле боя, видя, что мне, в общем-то, даже весело. Но, наверное, так не может быть вечно.       — Кид! — его рука преграждает мне путь, а сам он оставляет впечатление фигуры, остерегающей от ошибок. — Что-то поменялось, — он украдкой смотрит мне в лицо, ища понимания и осмысленности — боится, что я давно сошла с ума, перестав говорить с ним в маленькие промежутки-отдыхи перед боем. — Их глаза.       — Открыты, — подмечаю я, кивая, аккуратно смахивая его руку, как недавно-давно он. — А еще они плавят своей решимостью плитку под собой, но на это ты обращаешь внимание в меньшей мере? — это кажется мне забавным, и ради услады своего шила в мягком месте я снова натягиваю на него капюшон, чтобы потрепать по голове. — Это Чара. И она, очевидно, более опытный чакропользователь.       — Чакро… что? — его очень сильно смущают мои слова. И за место «смущают» я, будь более честна, поставила бы слово «страшат».       — Она шиноби. Как и я. И именно поэтому это обещает быть интересным, — я улыбаюсь предвкушающе и, в какой-то мере, все же безумно.       Контроль наконец у нее.       — И если мы не хотим рисковать, — продолжила я, когда ребенок, источающий безумную мощь бесхвостого биджу, кем, по сути, Чара и являлась, встал прямо передо мной. — Давай работать в команде?

***

      Кунай плавится об ее нож, и обманки почти не проходят, хотя мне удается выбить ей танкецу в животе, оставляя колотые раны голыми руками. Изредка завидую коноховским Хьюга — все делают чисто, но не менее смертоносно.       Легко приземляется, не чувствует боли в чужом теле, на носках уходит вниз от бластера Санса, через миг возвращая баланс, отталкиваясь рукой от пола и проводя атаку в мою грудную полость, но та находит на блок, как коса на камень.       В отличие от меня, у Чары есть свой стиль ближнего боя, более того, она на нем специализируется, явно держа в далеком прошлом что-то намного серьезнее ножа, что делает ее очень неудобным для меня противником. Санс из-за нашей скорости перемещения по залу не может работать в полную силу, боясь задеть и меня; впрочем, выйти в ближний он тоже не может, хотя так мне было бы привычнее с моими барьерами и водяными техниками поддержки. Однако: нас мало того, что по-прежнему двое, — я выше рангом.       — Ты генин, не так ли?       — Думаешь, мне нечем удивить тебя? — ее глаза сверкают в теплом золотом свете зала, и я нахожу это завораживающим в ней как противнике.       — Попытайся.       И ее узкая огненная техника, похожая на кнут, не названная ею, находит на мой ответ:       — Суйтон: водяная стена! — огонь испаряет воду, наполняя Судный Зал паром, оседающим теплыми каплями на коже и волосах.       И, как, очевидно, я понимаю несколько позже, сюрприз в том, что у техники два этапа. И то, что вторая волна была послана отнюдь не в меня.       Сделанный мною водяной клон успевает применить технику замены на Санса, чтобы вытащить из-под атаки. Надвигающейся опасности из-за тумана он не увидел.       — Не теряй бдительности, — советую, стабилизируя его в пространстве после непривычного скачка, загораживая собой, позволяя быть той самой поддержкой и дальше.       — Откуда все это?.. — скелет дезориентирован, как я когда-то, но отчего-то не могу позлорадствовать… ах да, исход зависит и от его состояния тоже.       — Потому что это больше не тот человек, с которым ты сражался, — рассказываю очевидную вещь. Скелет криво усмехается и срезает путь за колонну.       — Похвально, — кричит Чара, пряча натужное, струной, напряжение в голосе: в отличие от меня, у нее ужасная видимость.       В то время как я уже искусственно поддерживаю этот туман.       Очередной клон побежал полукругом, путая подростка, заставляя недооценивать и — открыть спину, а еще — только фактом появления заставляя меня чувствовать себя почти пустой. У меня не слишком много чакры для полноценного джоунина. Из чего следует, что дальше я так показательно бой вести не смогу.       Технику создавать долго, и, у моих водных-то, слишком низкая меткость, не говоря уже о емкости — непозволительная роскошь. Пользуясь только тем, что она не успевает вовремя распознать подделку, я вплотную приближаюсь к ней с кунаем в руке.       Она успевает только обернуться, получая краем глаза мыльное мое изображение: под углом острие входит с филигранной точностью, между пятым и шестым ребром со спины.       — Кха, — а ей смешно, несмотря на то, что силы вместе с кровью ее стремительно покидают. — Прямо в сердце? Недурно.       Я проворачиваю по часовой, чтобы наверняка. Безжалостно и беспощадно.       — Полагаю, мы еще наговоримся в следующих разах, — безынтересно замечаю я, с силой забирая свое оружие обратно, резким движением смахивая кровь; алая артериальная жидкость толчками проливается на кафель — мышца все еще старается работать в том же темпе.       — Следующего раза не будет, — она падает, без всякой опоры и без сил, и ее свитер быстро окрашивается липким ужасом и смертью.       — Неужели?       Я позволяю воде в воздухе начать оседать на пол, избавляя всех от этой серости вокруг.       — Партнер устал и продал мне душу за мою победу. Но я проиграла.       — Значит, теперь ты вернешь душу им?       — Пусть мечтают, — жестоко, усмехается она, хотя эта усмешка дрожит. — Любые действия… имеют последствия, — ее голос, несмотря ни на что уверенный, слабеет, оставляя странное ощущение недосказанности, но ребенок мертв, Чара тоже, и ждать какого-либо продолжения явно не стоит.       — Какая жалость, — комментирую чужую смерть я, вздыхая и утирая окровавленным рукавом лицо. — Санс. Это закончилось, — повышаю голос, не скрывая облегчения, улыбаясь как-то слишком счастливо не то, что для ситуации, а для самой себя.       Признаюсь, я устала. Не физически. Морально.       Слишком много смертей.       — Приятно знать, что у меня хотя бы получилось вымотать тебя, — голос в голове заставил меня шокировано остановиться и обернуться. Но тело продолжило бездушно лежать, пропитывая остывающей кровью кафель.       Заметивший мое состояние Санс, тоже замер, уже выйдя из-за колонны на мой зов, и спросил:       — Киддо?       Но меня, повернувшуюся на ее голос, заволокла тьма, окунув в глухую, незвенящую тишину. Чара была за моей спиной, стояла, сложив руки в замок сзади, терпеливо ожидая, когда я ее найду и рассмотрю. Глаза, особенные, яркие, винного цвета, не блестели во тьме, но охватывали взором все пространство.       Была у нее эта способность: с моего позволения втягивать в мой же внутренний мир, пустынный и темный, как я сама. Здесь она обжилась, получив доступ к моим анализаторам, и почти не напоминала о себе, лишь паразитируя на моей душе, сидела тихо, наблюдая за мной и моими поступками.       Хотя в большей степени это был симбиоз: я позволяла существовать, она делилась остатками решимости. Мы обе выигрывали.       Вот только сейчас она выдернула меня сюда без моего согласия, что напрягло.       — Ты стерла мир? — предполагаю я, совершенно не подозревая, как это работает. Но она может сделать это в любой момент. Как и я.       — Нет, просто вернулась к тебе, партнер, но уже с более сильной душой, — ее лицо растягивается в подобии издевательской улыбки, искаженной силой. — Хотя ты права, — о, она и мысли читает, как я могла забыть.       — Но я сильнее тебя, — скрытой толикой снисходительности рисую ей неумелое подобие — никогда раньше не примеряла такую маску.       Чара фыркает. Я, меняясь, улыбаюсь по-настоящему, прокручивая воспоминания:       — Ты была достойным противником, — это можно считать похвалой из моих уст. — Ты выросла бы сильной куноичи.       Ее губы, несмотря на все самообладание, поджимаются в жесте скорби в купе с раздражением.       — Полагаю, есть вещи, о которых стоит поговорить, — она с тихим нервозом меняет тему, будто бы мои слова колют ей куда-то в призрачное сердце. — Ты знаешь, что произойдет с тобой, когда ты выйдешь за пределы барьера?       — Понятия не имею. Вернусь в наш с тобой мир? — я создаю себе прозрачную стену, на которую расслабленно облокачиваюсь; голосом выделяю последние слова, намекая на ее явное происхождение.       — Это возможно, я не отрицаю, — откровенничает подросток, начиная наворачивать круги вокруг меня с такой тщательностью, что я решаю просто позволить это ей. — Однако концовку выбираешь ты.       — Хорошо, но что это значит? — цепляюсь взглядом за яркую полоску на свитере, которая светится в моей тьме, словно луч золотого света.       — Ты умерла на войне. Не надейся, что это просто так, никак не аукнется, — она улыбается, пока я еще вижу чужое лицо на отрезке привычного вектора ее движения: для нее моя история ничего особо не значит, никакого базового сочувствия, разве только не издевается.       Я заставляю себя не передернуть плечами от воспоминаний о вспышках боли:       — В какие рамки меня ставит этот факт?       — Ты можешь выйти только вместе с монстрами. Саму по себе тебя ожидает лишь тьма, — она останавливается и зависает, стоя спиной ко мне и словно игнорируя мое присутствие. — Понимаешь, к чему веду?       — Сейчас я лишь подозреваю, что ты хочешь меня дезинформировать и заставить вывести монстров на поверхность.       — Я не планирую тобой манипулировать — ты можешь попробовать и сама понять, что я права. Однако… я лишь хочу попросить тебя не вести их в жестокий мир шиноби, — ее голос ослабел к концу и едва не дрогнул, хотя я уловила эту тонкую грань колебаний.       — Хочешь, чтобы я пожертвовала своей прошлой жизнью? — бесцветным тоном осведомляюсь.       — Это достойная плата за возрождение! — рычит она, и я чувствую, как звенит в ней сопротивление и странная зависть. За счет чего в ней так много эмоций?       Я молчу, она тоже, со временем успокаиваясь и облокачиваясь на невидимую стену с обратной стороны.       Она мечтала освободить их, ради этого она даже умерла, поделив свою душу с Азриэлем. Но наивный добрый мальчишка отказался убивать других. И вернуть все, как было, им уже не стало суждено.       Такая вязкая атмосфера молчания, обтекающая нас, улеглась под отяжелевшие ноги. Чара задумчиво смотрела в бесконечно несуществующую даль, не роняя ни звука, испытывая мое терпение.       Она решительна. Я — нет.       Поэтому я сдаюсь:       — Как ты это себе представляешь? — глухо вопрошаю.       Она терпит желание вспылить, затем резким шагом с разворота сближается со мной: стоит лицом к лицу, смотря снизу вверх, как на равную.       — Концовку выбираешь ты. Ее решают твои поступки. И твое желание.       — То есть?       — Лишь пожелай. И любой мир на твое усмотрение будет за барьером. Слышала про кота Шредингера?       — Нет, — настороженно звучит на ее ехидный вопрос.       — Мысленный эксперимент с принципом неопределенности. Кот в коробке с капсулой кислоты может быть мертв, а может быть жив. Все будет ясно только тогда, когда откроешь коробку.       — И какой мир мне выбрать? Придумать? — без раздражения снисходительно устало улыбаюсь, спрашивая это.       — А зачем тебе тогда прошлая жизнь, куноичи?       Во мне расползается черная дыра ощущения осознания, и не проваливаюсь я только потому, что вовремя формирую пол. Даже получив необходимую для дополнения паззла информацию, я не догадалась о том, зачем мне все эти воспоминания. Это почти стыдно.       — Мироздание все продумало. Выбор есть.       Она сжимает мои руки, смотря в глаза, но не произнося то единственное, что читается в винных глазах:       «Сделай верный».       — Верного выбора нет.       — Нет. Но есть менее травматичный. Причем даже для тебя.       — И? — пусть она на это додавит, а я лишь поддамся.       Столь пассивно.       — У тебя никого там не осталось. Ты ненавидишь тех людей, как и я. А здесь Ториэль, которую ты так хотела защитить. Здесь даже этот комик, для которого ты сражалась со мной.       — Я… — «ничего не чувствую к нему»?       — Не спорь со мной.       Надо же, если бы она сказала мне это таким тоном в нашу первую встречу, то я бы непременно предприняла попытку ее убийства.       — Хорошо, — киваю, улыбаясь грустно и тяжело, чувствуя разительное в себе изменение, вспоминая уже отпущенное. — Но когда ты сбросишь мир, чтобы я могла приступить?       — Сброшу? — ее голос звенит от удивления, а затем она заливается контрастным себе смехом. — Ты действительно не помнишь, каким образом оказалась здесь?       Я сконфуженно молчу, осознавая, что она имеет в виду не внутренний мир.       И сзади из темноты накрывает волна образов и воспоминаний.       И вот так это все случилось?..       — Тогда, — я выдыхаю, — хочу побыть тут еще немного.       — Конечно, — она отвечает позволительным тоном. — Сколько продержишься.       Санс не знает точно, нужно ли ему атаковать, но он снова зовет меня.       По имени:       — Мия?       И я наконец оборачиваюсь, смотрю, как в первый раз, словно не сразу узнаю:       — Я… в порядке.       Общая секундная заминка сеет сомнение во всех.       — Не похоже. Ты слышала что-то? — без тени веселья в голосе спросил, всем своем существом, я видела это, опасаясь, что мои слова про конец — ложь.       — Полагаю, теперь я… обладаю некоторой информацией, — уклончиво, из-за контекста его вопроса, прозвучало от меня.       — Неужели? — его глазницы погасли, пока я наконец осознавала, как сама выгляжу с этим побледневшим лицом и горящими глазами, источающими медчакру.       Но так-то не время было отступать:       — Санс. Отведи меня к барьеру.       Несколько костей пролетают над моей головой — и я не двигаюсь, видя, что он в последний момент искривляет их траекторию. Кто-то не в силах больше сдерживать излишние эмоции.       — Ты издеваешься?!       — Нет, на полном серьезе.       — Этот мир… этот таймлайн теперь держится на тебе! Ты хочешь просто уйти?! Оставить все так?! — его голос осип от эмоций и громкости.       Вообще-то, он прав лишь частично. Контроль у Чары целиком и полностью, однако она не способна существовать без меня… Но сие только условность.       «Я не пропущу тебя!» — вот что кричал мне весь его вид, его сжатые кулаки, пропитанное холодом стали напряжения тело.       Смерть ребенка всегда означала либо продолжение битвы, либо сброс и исправление ошибок — надежду на счастливый конец. Да и любой другой конец всегда был бы лучше — и он всегда пропускал человека.       — Конечно же, нет, — мягко шепчет мой голос, пока я иду прямо к нему.       Его тело слишком отягощено этим страхом, самой ситуации ли, меня ли, чтобы даже просто попятиться.       — Ты же понимаешь, что не преодолеешь барьер так просто? — голос от неестественно высокого падает до шепота.       Вечные эти условия. Ничего нельзя добиться просто так. Добро пожаловать в жизнь.       — Понятия не имею, о чем ты, — нагло вру; хоть Чара и не освятила этот аспект, но нужно быть наглухо лишенной всякой логики, чтобы не понять, что для преодоления барьера нужно несколько душ (вывод-минимум): иначе бы ей не было смысла подбивать на какой-либо план Азриеля. — Но ты, похоже, понятия не имеешь, почему я хочу его увидеть, верно?       Молчит, смотрит, я уверена, пустыми глазницами мне в лицо.       — Пожалуйста, — наконец из себя выдавливает, — сбрось.       Я падаю перед ним на колени, и не имеет значения, потому ли, что он подчинил себе мою гравитацию, или же — мою волю. На мое опущенное лицо падает тень:       — Таков твой приказ?       — Да, — не колеблясь и даже не спрашивая себя, подчинена ли я ему.       Потому что его брат мертв. Потому что все мертвы.       Моя рука тянется к его рукам в невзаимном пока жесте надежды на принятие. Он выжидает, рассматривает разные варианты трактовок.       А потом его ладонь в моей.       — Это так не работает. Я о сбросе, — выдыхаю, закрывая глаза и чувствуя, как он ломает мне запястье от накатившей неконтролируемой злости и отчаяния мгновенной интерпретации смысла слов. Свет магии левой его глазницы бьет по зрению даже сквозь тяжелые веки. И я говорю, устало и с приглушенной болью: — Проснись.       Проснись.       Накатывают помехи. Его удивленный вздох тонет в них; в них разрываются остатки сего мира. . .       Это есть покой? .       Впервые ощущаю подобное.