Будешь ли ты все так же любить меня,
Когда я перестану быть юной и прекрасной?
Будешь ли ты любить меня,
Когда у меня не останется ничего, кроме истерзанной души?
«30 октября.
Сегодня видела, как горят леса на окраине Готэма. Не знаю, как там оказалась. Просто проснулась от шума всесжигающего пламени с разбитой губой и замороженными от холода руками на свежей траве. Я была одета в пальто, чье — не знаю. Еще шлепанцы и белое платье, но не свадебное. Такое, будто я сейчас спать собиралась. Ничего не помню. Что было вчера до сих пор не знаю.
Небо было синим, солнца не видно, так что было примерно 4 утра.
Огонь был где-то в двухстах метрах от меня. Я видела, как сосна повалилась от его языков. Не было желание звонить куда-то и говорить о прошествии, я хотела, чтобы лес сгорел полностью. Не знаю, зачем. Была не в себе. Да и звонить не с чего. Я просто сидела и смотрела. Чувствовала жар от этого красного сердца. Хотела пойти туда
Домов вокруг не было, только дорога, а напротив — снова лес. Дым должны были увидеть. Сейчас уже тушат, наверное. Не хочу включать ТВ.
Когда была там, резко почувствовала запах сладкой ваты, а потом закричала, порвав и так разбитую губу.
В кармане нашла зажигалку и флягу, откуда разило бензином.
Возможно и да, и нет.
Не знаю, что делать. Я добралась до дома на автобусе, на который села на ближайшей остановке. Выгляжу паршиво. Вся бледная. Губы отсвечивают красным, будто светофор. На висках раны и свежая кровь. Будто тащили по земле лицом. Руки в царапинах, ногти в полном порядке — я не отбивалась. На ногах подтеки и синяки. Будто упала или били.
Ничего не помню. Кто-то мне что-то вколол. Или это сделала я. Сама. Я могла.
Я тону. Чувствую — задыхаюсь. Поверить не могу, будто сон.
Что со мной происходит»
Вечером, когда она вымывалась от грязи пыльных дорог и кашля старой бабки в том отвратительном автобусе, телефон зазвонил. Незнакомый номер. Она сразу схватила трубку, даже не рассмотрев цифры.
— Кара? Здравствуйте, — прорезался бодрый женский голос, а рядом пение птиц. У нее затряслись руки.
— Да? — она охрипла, она не узнает свой собственный голос — долго не говорила, да и с кем?
— Так, значит, я нашла ваш контакт в телефоне, что был при Освальде, — сердце пропустило удар, ноги не смогли удержать ее тело: она плюхнулась на пол. —
Здесь только ваш номер.
Кара чуть не застонала — и голос на той стороне услышал.
— А вы кем приходитесь?
— Э… Я, — она глотает слюни, впиваясь ногтями в свои ноги, — Друг.
Она не знает, зачем так сказала, не знает, почему просто не призналась, что его сестра. Все равно он мертв. Все равно уже поздно.
Но нет же! Она хватается за последнюю ниточку, что ведет хотя бы к его трупу.
— О, хорошо, хорошо. Я Айви. Я вытащила, — она ждет, неумолимо ждет словосочетание «его труп», и сама не знает почему. Ей кажется, что она избавиться от ноши смерти на плечах, — его из реки. Он сейчас у меня, мне нужна помощь. Он чутка плоховато себя чувствует.
Она плачет, но так названная Айви ее не слышит.
— Я… Говорите адрес, — она пытается говорить резко, чтобы не выдать стоны в голосе.
Она приезжает минут через пятнадцать, буквально налегке. На пороге ее встречает миловидная девушка с рыжими волосами. Ей кажется, что девушке дала краски сама осень. Ее лицо окрасило удивление, когда она увидела рост пришедшей. Она рассматривает ее, как игрушку, диковинку.
— Привет! — она улыбается. Мило улыбается. Кара буквально сопротивляется улыбнуться в ответ. — Он лежит у меня в саду.
Кара хлопает уставшими глазами и осматривает прихожую, вешая пальто на замысловатую вешалку. Красивый дом, как снаружи, так и внутри. Каролина вздыхает, вспоминая дом Освальда, и как он теперь оккупирован Эдвардом и его шайкой.
— Ты что, — девушка поворачивается, высматривая ее лицо, подходя ближе, — плакала?
Брови Айви становятся домиком, губы — линия. Она поднимает руку, касаясь ее лица.
— С ним все в порядке. Он просто спит, не переживай, — Кара чуть отстраняется. Не любит она это.
— Я… — «Сама осень посредине, а вокруг зеленое» — думает Кара, смотря в глаза этому чуду. Ей все равно приходится наклонить голову, чтобы посмотреть в глаза Айви. Разница в росте всего 10 см, а такое чувство, будто метр.
— Просто… Просто проведи меня к нему и скажи, что нужно сделать.
Каролина чуть наклоняет голову вправо, думая о Эдварде и как он взбеситься, что Освальд опять вышел из воды сухим. Буквально.
Она бы хотела увидеть удивление, страх, непонимание на этом лице.
— Сюда, — говорит Айви и ведет ее куда-то коридорами, а после Кара вздыхает с удивлением.
Она видит прекрасный сад, весь усеянный растениями, будто в ботанический попала, а не в чью-то квартиру.
— Здесь…
— Прекрасно? Да, знаю, — гордо заявляет девчонка и смотрит на шокированную женщину, — Я сама их выращивала. Растения лучше людей.
Каролина не может не согласиться.
Она осматривает огромную комнату, если ее можно так назвать, и видит посередине большую кровать, а подле — кресло. Она уже отсюда чувствует его запах.
— Освальд… — тихо говорит она, подбегая к его кровати. Она сразу же лезет проверять пульс.
Есть. Стабильный.
Она выдыхает.
— Он так долго спал. Дня два уже.
Она чувствует запах гари в воздухе.
— У тебя ничего не горит? — Она знает, что не горит. Она просто хочет, чтобы Айви отошла на несколько мгновений.
— Не-е-е-е-ет, — девушка оглядывается, — Не должно, по-крайней мере.
Она выходит из сада.
Каролина целует его лоб и руки.
«5 ноября.
Я здесь, с ним. Сижу, пишу вот это, смотрю, как он читает какую-то книгу. Проснулся вчера вечером. Весь бледный, кричит о возмездии Эду, но как только поворачивается на меня — смягчается. Айви бегает за ним, как за ребенком. Ведь и правда, он ребенок. Он обращается с ней грубо, слишком грубо, я корю его за это, сжимая крепко в объятьях.
Эдвард бесился все это время. Я не писала, сама не знаю, почему. Может, ручек не было. А Эдвард бесился. Шахматный убийца, ха. Или как он там… Загадочник. Отвратительно чувствовать хоть капельку гордости за него, если честно. Честно. Нужно здесь писать честно.
Он читает Достоевского. Ха. „Преступление и наказание“. Было бы ироничнее, если бы читал „Приговор“ Кафки, где сын утопился.
Чувствую рукой кожаную обложку, к горлу подходит тошнота, а за ней возвращается и ее сестра — тревожность. Не хочу думать сейчас об этом, но думаю — такова суть человеческая. Чувствую ручку, пишу автоматом, чувствую маленькую бархатную линию, предназначение которой — ставить паузу в нужных местах, чтобы вернуться к ним позже. Чувствую ли я их? Эмоции, при которых пишу эти строки? Переживаю, чувствую ли на вкус? Или чувствую только пепел? Эти вопросы хорошие. Слишком хорошие, чтобы на них отвечать. Они должны остаться загадкой для меня.
Айви готовит суп, крутясь у растений. Кажется, все неспроста. Она — неспроста. Я — неспроста. Освальд… Освальд — это Освальд. За него говорит все, кроме него самого. Смешно, да? Я тоже смеюсь. Веришь или нет.
Недавно ходила к Джервису. Принесла мандаринов, а он как впился в них. Сок потек по рту, а я помню, губы облизала. Подошла ближе, села на стол, съела дольку. А он смотрит. Зачем я это пишу? Смотрит глазами своими красивыми. Карими. Ему нельзя встать так как мне, я выдыхаю. Его руки в кулаках, щурится чуть-чуть, рот приоткрыл. Запястья красные от наручников, я там провожу рукой. Говорю что-то про отвратительное обращение. Руки у него холодные, опять смотрю в глаза, а челка, помню, все лезет и лезет. Рукой нахожу щеку и наклоняюсь. Наши губы соприкасаются. Он не кричит, не отскакивает, как я ожидала, а мило так приоткрывает мне рот. Я чуть ли смеюсь от радости, помню, прикусила губу его. Сейчас сижу и улыбаюсь. Отвратительно. Он хватает меня за голову, а меня кружит будто. Будто линию перехожу, физически это чувствовала. Он хватает меня, да. Огромными ручищами, а там бежит кровь, там ведь вены. И так, не знаю, хотелось, (боже мой) хотелось, чтобы трогал меня этими руками. Чтобы я боками и мурашками почувствовала эти вены. А он трогает, мажет ими по волосам, целует голодно. И так, знаешь, уютно в кой-то веки почувствовать себя важной. Будто вот сейчас отодвинусь от него, а он посмотрит так, мол, зачем? зачем отодвинулась, я хотел тебя целовать еще. Уютно контролировать ситуацию. Но мне как-то кажется, что это он мной руководит. Чувствовала, что дрожала, и, господь бог, как же это мне нравилось. Отдаваться. Нравилось отдаваться, представляешь? Как же мерзко звучит, но я не могу с собой ничего поделать. Отдаваться ему. Хочу отдаваться ему, хочу, чтобы он руководил мной, не хочу сопротивляться. Боже, я звучу как пятнадцатилетняя шлюха. На самом деле, это страшно.
Увидела на конце юбки маленькую дырку. Надо зашить. Или купить новую. Работу восстановить. Хочу работать. Забыться там; лучше вообще уехать, забыть всех и вся. Но ноги не несут.
Освальд кашляет и переворачивает страницу, чуть поглядывая на меня. Спрашивает, что пишу. Говорю, что ежедневник. Расписания, да и всего. Он хмыкает.
Мне пришла смс-ка от неизвестного номера с текстом „под мостом“. Сказать Освальду? Нет, он разозлиться и тут же поедет туда. Наверняка там вся банда. А я пойду. Возьму и пойду. Плевать. Не убьет он меня. Я — его прошлое. Его хорошее прошлое. Я его хорошо знаю. Хорошо знаю эту змею. Не хочу его убивать. Не знаю, что делать. Я такой беспорядок».
Она стояла под грязным, прогнившем мостом, пока ждала его. Черное платье и черный плащ откопала в своих вещах и решила, что это подходящая одежда. Она была права; плащ развивался на сильном ветру, а черное платье, заканчивающееся сразу после колен, прекрасно коррелирует с такой же шляпой с широкими полями. Волосы тихо и щекочуще трогали ее за щеки, отдаваясь порывами ветра.
Она услышала рев моторов. К ней подъезжает машина. Каролина вложила руки в карманы плаща, ей стало не по-себе. Эдвард, весь зеленый, будто на лугу, вышел из машины, а Кара чуть не засмеялась. Она скорчила странную улыбку, а после глаза поймали Барбару, Табиту и Бутча. Она, конечно, знала их имена. Кто же не будет знать? Они знамениты, знают они это или нет.
— Каролина, — Эд кашлянул и повернулся к ней; брови его были «домиком».
— Здравствуй, Эдвард, — она хотела, чтобы это звучало, как можно более ненавистней, как можно более депрессивно. Она хотела загнать его к мысли, что она сломлена, но не настолько, чтобы рыдать перед ним или молить о пощаде, тем более это… не в ее стиле.
Барбара сияла. Не только одеждой, но и на лицо; ее волосы как всегда были в прекрасной прическе; они — золото. Каролина невольно вспомнила свои ужасно черные и ровные патлы.
— Ты сказал, что будет кто-то важный, — Кин вытаскивает пистолет, и Каролина ежится. Она представила, как холодная сталь прижимается ей к горлу, — А не двухметровая секретарша Кобблпота.
Хорошо, хорошо. Она не знает, кто Каролина. Эдвард не рассказал. Кара выдыхает и улыбается так болезненно и по-дурацки, переводя взгляд на Эдварда, а он все еще смотрит, как щенок. Будто виноват, будто чувствует, что виноват. Кара смеется; на глазах появляются слезы.
— Боже мой, — кричит она, но выходит так тихо, даже шепотом. Эдвард подходит ближе, а ей даже не страшно. Она не знает почему так завелась, отчего? Только от этого? Это смешно, и она смеется сквозь слезы.
— Она сумасшедшая, — тихо говорит Табита на выдохе, оборачиваясь на Барбару.
— Каролина, — Эдвард слишком близко, он хватает за ее запястья в перчатках, и она смотрит на него. Ей кажется, что ее обнимают, но это же не так, она знает, Эдвард бы ни в коем случае ее не обнял.
— Почему? — «Ты не рассказал им?» — хочет продолжить она, но не может — рот не подчиняется ей.
— Ты в этом не замешана. Ты здесь не виновата. Это все
он, Каролина, — она вдруг вспыхивает, как факел.
Он.
Он!
ОН! Да как он посмел! Нашелся тут милосердный самый! Иисус херов. Она отталкивает его и случайно замечает, что ее слезы впитались в его странный зеленый пиджак.
— Эдвард, я тебя прошу, я не знаю, что здесь происходит, — ноги шатаются; она слышит, как Бутч спрашивает, кто она вообще такая у Табиты. Та мотает головой, отвечая, что не знает. Барбара выходит вперед, но Эдвард выставляет перед ней руку, шипя что-то, как змея, — Но прошу, будь разумным, хотя бы раз, хот я бы единственный ебанный раз, потому что прошлый…
Она молчит, молит и думает, что под платьем в чулках спрятан пистолет.
Эд думает, что она единственная, кто постоянно называет его «Эдвард».
— То, что твоя Изабелла так похожа на ту, что ты задушил так давно, не смущает? — говорит она после паузы, — Эдвард, послушай, все это…
— Ты ничего не знаешь… — скрипит он зубами.
— О, — она вертит головой и сглатывает, — я прекрасно знаю.
Барбара молчит, все еще оглядывая Кару с ног до головы. Она хочет понять, что в ней не так и что так. От этого Каролина хочет смеяться.
— Кто ты такая? Что за цирк ты тут устроила? — говорит Табита, подходя ближе. Каролине не нравится ее хлыст, он слишком быстрый, слишком хлесткий.
— Цирк, в котором только я одна — не клоун. Я пытаюсь вас всех вразумить, да что уж вас всех, хоть тебя, Эдвард, — она снова смотрит на него, а он направил взгляд куда-то, куда Каролина не собиралась смотреть. Она вздыхает, поправляю двумя пальцами очки.
— Ты — единственное прошлое, единственное хорошее прошлое, что у меня осталось, — она врет нагло, не стыдясь, пытаясь сохранить его разум, хотя знает, что это зря. — Пожалуйста, Эдвард. Мне кажется, ты можешь сказать тоже самое.
Кара чувствует поток холодного ветра и ежится.
— Каролина, — он серьезен, играет жилками, пытаясь показать, что он неизменчив.
Но она-то его знает, — Я попытаюсь не делать то, чего бы ты не захотела.
Она выдыхает, а Барбара сзади смеется.
— Эд, милый, ты серьезно? Будешь слушать ее? Да кто она вообще такая? Очередная твоя пассия?
— Эдвард, я знаю тебя, тебя прошлого, я просто хочу, чтобы все было как тогда, — она игнорирует Барбару и чувствует, как сталь ее собственного пистолета жжет ей кожу под чулком, — Помнишь?
Она приближается к нему, заглядывая в глаза.
— Они, — женщина глазами указывает на «компанию», — тебе ничего не дадут. Не забывай, в Готэме никому нельзя доверять.
Она выдыхает.
— Даже той, слишком похожей на твою прошлую любовь.
Женщина чувствует себя свободно после сказанного. Она отходит, подтягивая перчатки.
— Я, если честно, ненавижу тебя. Ненавижу за все, что ты мне сделал, за что сделал ему, нам всем, нам троим, за то, что связался с Ними, за то, что испортил все, что можно было испортить, и ты поплатился. Платишь. Заплатишь, в конце концов. Ты же это понимаешь, да? Твой ум не настолько загнил загадками?
Эд смотрит на нее испугано, будто увидел старого мертвого друга.
— Заплатишь, знаю. Все в конце концов платят.
Она думает — он выглядит растерянным, будто потерялся, не знает, что делать, не знает, кто его друг больше.
— Ты заплатил этим от меня. Не вполне, конечно, но заплатил, — ее несет; она никогда за последнее время так долго не говорила. Эдвард стоит в смятении, как и все остальные. — Я думаю, тебе плохо. Тебе не просто плохо. Тебе просто ужасно. Я понимаю это чувство, я через это проходила. Только я не принимаю галлюциногены.
Она видит, он шокирован, смотрит на нее с удивлением, а Кара лишь ухмыляется — она же медик. Думал, не заметила бы расширенные зрачки, дрожь в руках, сухость?
Барбара хмыкает позади него.
— Видишь его? Что он тебе говорит? — Каролина поправляет шляпу и смотрит на него через приоткрытые веки.
Эдвард молчит, он закусывает губу, а она вдруг понимает. Все, что говорил ей Освальд по поводу Эда, вдруг ударяет ей по голове, и она
понимает. Ей кажется, это даже смешно. Нет, не кажется. Это просто уморительно
Она улыбается, смотря на него.
— Все могло быть проще, Эдвард. Любите вы, мальчики, все усложнять, — ей внезапно так хорошо почувствовать его слабость. Она уверенна, он понял, что она имела в виду под «вы». Он должен был.
Каролина поворачивается спиной и стучит каблуками, выходя из-под моста.
Они отвратны. Все они.
