На двоих

— Это какой-то совершенно особый вид мазохизма. Однозначно — мазохизма, — пробормотала Лашель, пытаясь замазать заживляющей мазью неглубокие следы укусов, блестящие не то от капелек крови, не то от крохотного слоя лимфы. Парень морщился, шипел где-то на грани слышимости и слабо пытался выдернуть руку — больше для вида. Надежды на то, что мазь правда что-то сможет заживить, почти не было, но у неё хотя бы был жуткий вкус, который точно заставит невыносимого сказочника поостеречься и не тянуться лишний раз зубами к излишне тонкой коже. «Случайно получилось», — извиняющимся полуоскалом Ааль пытается избежать гневной тирады, но почему-то как-то не выходит. Он правда не мог этого отследить: когда эмоций становилось слишком много, челюсти сами по себе впивались во всё, что попадалось на глаза. На глаза чаще всего почему-то попадались руки. От расцарапанных пальцев до сбитых локтей сплошным ковром содранной кожи, и чуть выше, на предплечьях — россыпью темноватых отметин. У Древней тоже как-то такое было — зимой, в чужом сезоне, в чужом мире, в эссенции из кошмаров и воплощённых страхов проснулось что-то злобное и хищное, пугливо-агрессивное, и, о, оно тоже с превеликой радостью вцеплялось растущими чешущимися зубами во всё, что видело. Но оно — никогда в себя. Но оно — от испуга. От желания защититься. От того, что, удлиняясь, острые иглы причиняли почти реальную боль. От чего это делает Замшелый — она не понимает. Хотя зачем — кажется, догадывается. Чувствует, судя по всему. В то, что тот просто поддаётся каким-то первозданным, основным, заложенным инстинктам — не верит. Ни на секунду. Слишком уж многое он сделал для того, чтобы доказать обратное — всегда превыше, всегда лучше ли, хуже ли, но точно на какой-то совершенно особой ступени мироздания. Может, с этим согласна только она, но. Но что мешает не обращать внимания на других? — А что, собственно, в этом такого плохого? — сказочник шипит на выдохе, потому что иногда Лашель очень и очень нравится разыгрывать придуманные ими когда-то сюжеты. К примеру, слишком сильно вжимать ватку в разодранные ранки, так, чтобы боль вспышками, искрами фейерверков распускалась где-то глубоко внутри. И плевать, что это они уже написали, что этот образ они уже использовали, когда рассказывали чужие жизни. Ей очень хочется, чтобы она и то, что она делает, было ничуть не хуже ярких, таких живых, таких настоящих [в отличии от них самих] слов, которыми он с такой лёгкостью расписывает всё, до чего только может дотянуться. Ей очень хочется однажды проснуться не здесь, разрываясь между желаниями и обязанностями, а там, в одной из тех историй, щедро рассыпанных по земле осколками стекла. Может, даже не главным героем — это ведь совершенно неважно! — но так, чтобы сказочник восхищённо пытался удержать в себе каждое её ощущение, каждое слово, каждое действие, прежде чем отпустить их в свободный полёт и позволить ей стать самостоятельным персонажем. Так, чтобы он напряжённо следил за каждым шагом, пытаясь предугадать, когда же и чем она повернёт его историю так, как угодно ей самой. Так, чтобы она была недостягаемым для людей-вне-страниц потоком, который нельзя удержать, нельзя подчинить — которым можно только восхищаться издалека. [так, чтобы он сгрызал руки в тщетной попытке дотянуться, удержать, почувствовать хоть огрызок безумного водоворота чужой жизни] [чтобы виноваты в бессоннице и бесчисленных повреждениях были не апатия, не пустота и не неумелая эмпатия незнакомых персонажей — а она] Ей совершенно по-детски хочется стать центром хоть чьей-то вселенной. Хотя бы на словах. Сказочник, в принципе, не против рискнуть. Взяться за создание нового совершенно безумного проекта. [даже если всё опять закончится горелыми руинами и агонией взорвавшихся нервов]