Опыт(ы)

— Открой… Открой его. Ну же, открывай, доктор, Квинзель. Вот моя девочка. Умница… Время принимать таблетки, Харлин. Вкусные, полезные таблетки… Длинный ноготь царапает где-то далеко в глотке: Джокер пропихивает их очень глубоко, чтобы наверняка глотнула. Пытаясь вытолкнуть инородные объекты, Харли беспомощно кашляет — защитный рефлекс. Поздно защищаться, умница. Сегодня ты, похоже, сдохнешь. Или останешься калекой. Совершенно рефлекторно, на автомате Харли глотает и паникует: там была целая горсть непонятно чего. У нее может остановиться сердце в любой момент, критически упасть давление. — Вот умница… Это совсем не страшно, видишь? — Ч… что это? Что это было? — хрипит Харли. — Да это просто мятные леденцы! Не волнуйтесь, доктор… Харли припоминает: она на столе, как кусок теплого мяса на разделочной доске. Терпкий ремень меж зубов, холод у висков — он это сделал, как она сама просила, как сама его побуждала и на что сама согласилась. Харли еще кое-что вспоминает, и этим не гордится, но так было нужно: как пробралась к охранникам, как строила из себя глупую недалекую шлюху, дуя губы и стреляя глазками, как отключила сигнализацию. Помнит, как через секунду появились его люди, хаос и дым, взорванные двери, простреленные как решето грудные клетки, половина санитара с тянущимися за ним влажными кишками, пытающегося ухватить ее за ногу, предсмертный вопль, страх, агония и теплый пар. Мистер Джей. Ее сердце может остановиться в любой момент. Если бы уже не остановилось еще тогда, шесть месяцев назад. — Ну же, пупсик… Помнишь, ты меня этим кормила с ложечки? Говорила, что без них пользы от электросудорожной терапии — как от душевного разговора за вкусным ужином. А я потом слюни пускал на подушку, пасть свою не мог прикрыть, как те бедные детки с параличом… За что, Харлин, за что? Я разве сделал тебе что-то плохое? Скажи мне? Без релаксантов можно вывихнуть челюсть, даже позвоночник сломать — Харли сама ими его пичкала и поэтому знает. Но не в такой дозе. Выблевать это нужно в течение тридцати минут, и обратный отсчет уже пошел. Двадцать девять. Джокер пытается залить в ее глотку воду. В рот попадает мало — в основном, в уши, стекает по затылку и ключицам, холодная и равнодушная. — Запить большим количеством воды… Правильно? Часть Харли очень, очень боится. Животный страх смерти и адских мук, первобытный — молнии, человеческий — боли и уродства. Боится, но это лишь часть. Это лишь ничтожная, сопливая, большеглазая трусиха в детской пижаме и с дрожащими коленями. Просто нерешительная девка, набитая предрассудками, засевшая в ней где-то глубоко, истеричная дура, забившаяся в темный угол и визжащая оттуда что есть мочи, закрыв руками уши. Еще и слабачка, к тому же. Хорошо, что ты — только часть, детка. Ори хоть тресни надвое. Смотри, голосину не сорви. — Мистер Джей… Развяжи меня… Руки затекли, Харли их совсем не чувствует. Ее лицо горит, как обожженное, а раскаленная лампа, приставленная к лицу, расплавляет и так лоснящуюся кожу. Резкий ее свет заслоняет от глаз неспокойный, дергающийся сухощавый силуэт. Харли ненавидит эту лампу, всей душой ненавидит суку. С бледной грудины, куда-то чуть выше ее верхней губы, падает капля его пота. Токсичного, ядовитого, не соленого даже, будто нечеловеческого — она сразу пробует его на язык и глотает. — Развязать? Ну-у-у… Я думаю… что нет! Я думаю, что мы еще один сеанс проведем! Для закрепления эффекта. Вы же не против моей компании, доктор? Язык в ее рту становится очень большим, будто распухшим — как большой кусок вареного мяса за щекой. Это галлюцинация, игры разума — горе от ума. Напряжение сменяется расслаблением и наоборот, мышцы рвутся на тонкие нити. Харли как будто кричит, или это кто-то другой где-то в коридоре. Кажется, что ребра ломаются, что кости превращаются в прах. Больно физически, больно на девять по десятибалльной шкале, неужели она делала ему так же? — Вы посмотрите на нее! — гогочет Джокер, — Квинзель, чего ревешь? Мы же только начали! Большим пальцем Джокер утирает град слез с ее висков. Она не плачет — это физиологическая реакция, это та никчемная дура в темном уголке, которой надоело визжать, и она решила жалобно поскулить. Но боль вдруг уходит, и после третьего разряда мир вдруг становится четче, а сознание — кристально чистым. С глаз неожиданно спадает пелена. Разрядов нет, но Харли снова и снова перешибает током: это же оно — слово, которое она так искала. Состояние души, которое так пыталась найти в трухлявых книгах. Та эмоция, написанная витиеватым почерком на его поверхности, на самом его лбу. Это обида. Горькие пилюли в ее глотке и опаленные виски. Обида такая затаенная, что стала его вторым Я. Такая совершенная, что стала самой смешной его шуткой. Такая бездонная, что стала прогнившей дырой в его потной костлявой грудине. Харли плачет. Теперь она растирает по щекам сопли на пару с той пугливой дурехой в розовой пижаме. Джокер извергает желчь и ругань, фальшиво хохочет и называет ее самонадеянной малолетней стервой и неудачницей, но Харли уже знает, Харли уже все понимает, инстинкт теперь разрывает ее изнутри, там внутри, где все набухает, как мясистые весенние почки. Инстинкт защитить, уберечь — материнский, древний и бесконтрольный. Харли до мозга кости протрезвевшая. Только бы он оставил ее в живых. Только бы не сжег ее сознание дотла, только бы не всадил ей в кишки нож. Ей нельзя, нельзя уходить. Теперь он не сможет без нее. Просто не справится. — Ну, мне пора, Харлин. С тобой весело, конечно… Но меня ждут большие дела, понимаешь? Очень, очень большие дела. — Развяжи… Развяжи меня… Прошу. — Слушай, ну какая ты назойливая! Хочется тебя… — Джокер конвульсивно трясет руками со скрюченными тощими пальцами перед ее лицом и кривляется, — … хочется тебя как муху прихлопнуть, Квинзель! Чтобы кишки брызнули… — Джокер делает глубокий вдох, поправляет волосы. — Черт. Вот видишь? Ты во мне будишь самые плохие качества! Ты плохо на меня влияешь. Я же не такой, понимаешь, Харли? — Я могу тебе… Звонкая, мокрая затрещина — прямо в ухо. В голове шумит, Харли на пару секунд глохнет, упуская несколько его первых слов. — … по-настоящему. Веришь? Начинаешь бесить по-настоящему, Харлин, детка. Две тени натягивают на Джокера плащ. — Не уходи… Под вой сигнализации, от удара в висок чем-то тяжелым Харли куда-то уплывает, возвращаясь к реальности уже одна. И со свободными руками. Должно быть, прошло всего несколько минут, потому что копов еще нет, но полицейские сирены уже слышны. Нет, нет, ей нужно делать ноги — сейчас начнутся допросы, все будут ее жалеть и гладить по головке. Пока не узнают, что это ее рук дело. Что она уродливая химера с головой прекрасной девушки. Харли сползает со стола, громко рухнув на пол. Сраные миорелаксанты — от такой дозы она вот-вот станет овощем. Харли проблевывается трижды прямо здесь, запихнув пальцы глубоко в рот — времени ждать нет. Она заторможенная, с трудом вспоминает свое кино для взрослых на замедленной пленке. Пересохшее горло снова сжимается — та писклявая влюбленная шваль этого хочет, просто ей обидно и неприятно, она сильно рисковала и на что-то там надеялась. Харли дает ей полминуты на то, чтобы посидеть на полу, пожалеть себя, утереть жидкие сопли, сдвинуть полы рубашки и обтянуть строгую юбку. Полминуты — это все, что у тебя есть, Харлин. Джокер не убежит далеко. Он — давно потерявшийся пес, обнюхивающий периметр, но всегда остающийся на своей территории. Удерживаясь за облезлые стены мокрых домов, Харли босиком плетется домой. Ей нужно переодеться, эта юбка ее бесит. Джокер всегда говорил, что у нее скучные прикиды, что юбки слишком узкие, что это тесные рамки ее жизни, плотно натянутые на ее гимнастическую задницу. В ее маленькой квартире душно и темно, а в зеркале Харли вдруг видит безумного выродка с пылающим лицом, черными дорожками туши и синеющей ссадиной на весь висок, какое-то чудовище, морального урода с одышкой и потрескавшимися губами, не сумевшего помочь тому, кто так в ней нуждался. — Умница, Квинзель… Садись, два. У нее болят челюсти, опухли десна — возможно, даже зуб треснул, это бывает после ЭСТ. Харли распускает растрепанный пучок волос, в руке ее оказывается внушительный клок блондинистых волос с затылка. Она вскрикивает и стряхивает кистью, будто по ней ползают длинные черви. Это те двое психов, когда привязывали ее к столу. Харли раздвигает пальцами веки: сосуды в одном глазу лопнули, залив белок вокруг зрачка кровавым орнаментом, который сейчас словно вытечет наружу. Ее тошнит, от самой себя противно. Все лицо и шея в змеистой красной сетке, как рисунок хной — ток был сильный. Как и его обида. Харли ненавистно стягивает тугую юбку. Джокер ее не тронул, как мужчина. Не то, чтобы она этого ждала — не так, не там и не в тех обстоятельствах. Джокер выше плотских слабостей. Или может просто Харлин для него уродлива. Слишком скучная, очень предсказуемая, зажатая, чересчур закомплексованная. Харли не справилась, но еще не все потеряно — все только начинается. Ее клонит в сон, в стопах судороги, под ребрами саднит, но ледяной душ помогает. Там, у холодной плитки, она снова распускает жалкие текучие нюни и больно щипает себя за ручонку, до кровоподтека. Заткни пасть, стерва, и натягивай штаны. Джокер освободил ее, он помог ей прозреть сегодня, а теперь она поможет ему. Она исцелит его раны и вычистит из его души инфицированный гной обиды. Джокер — это ребенок, едва отлученный от материнской груди. Ранимый ребенок, потерянный в обиде, растворившийся в желчи, хохочущий на чужих могилах. Ребенок, оглушительно кричащий о помощи, но так ни до кого и не докричавшийся. Она нужна ему, и это очень просто понять: она еще жива, а значит нужна. Харли услышала тебя, Пирожок — ты очень громко кричал, услышала даже заложенным ухом, надруганным телом и треснутым зубом. Харли все услышала, ты только больше не молчи. Харли вычесывает вырванные колтуны, завивает волнами оставшиеся пряди. Из ноздри струится кровь — сосуды не выдерживают. Стирая липкую струйку под носом, Харли мажет помадой по ошметкам губ, нахлобучивает очки на припухшие глаза, продевает в уши сережки-жемчужинки и пялится в свое отражение: скучновато, но она исправится. По крайней мере, будет красива, когда найдет его.