Опыт(ы)

Тик-так, тик-так, тик-так. Бам-м-м. Бам-м-м. Джокер разлепляет один глаз, поднимая веко: два часа ночи. И почему он их так и не вышвырнул тогда из окна? Давно же руки чесались, эти ветхие часы со сраным маятником — от них только бессонница и трепка нервов. Долбаный стыд. Свет ночника болезненно резко прорезает сетчатку, будто саму кору головного мозга вспарывает, словно Джокер годами не видел света. — Харли… И годами не говорил: голос скрипучий, как какое-то несмазанное колесо старой повозки. — Мать твою… Тихий, вялый, пожухлый — он его не узнает, это голос чахоточного дедули со вставной челюстью. Джокер натужно откашливается и осматривается: в углу горит ночник, а Харли почему-то спит рядом, у кровати, в обшмыганном кресле, скрутившись жалким бубликом. Никогда не понимал, что у этой идиотки в той ее канареечной башке — еще бы на коврике у двери скрутилась. — Харли! Харли громко сопит, почесав нос и некрасиво кривляясь во сне. Джокер набирает в легкие побольше воздуха, вкладывает все силы, прилагает грандиозные усилия, но лишь кряхтит, как немощная старая псина — спит ведь всегда как убитая, гадина, почти как человек со здоровой психикой. Джокер хватает с прикроватного столика стакан с водой и запускает его в Харли — попадает ей в живот, наверное, не больно, — хотелось бы больнее — но полстакана воды заливает ее выцветшую голубую майку. Харли дергается в кресле, растирая глаза. — Наконец-то… Ты чего в кресле спишь, Харл? Совсем двинулась? — Что?.. О господи… О… Вместо того чтобы спокойно улечься на свою половину, вместо внятного ответа Харли срывается с места и устраивает какой-то позорный цирк — обнимает его, ревет, шепчет, что знала, знала, что не зря ждала, целует его в щеки, спрашивает, помнит ли он ее. — Ты что, совсем отупела? Отвали от меня. Во рту почему-то страшно пересыхает, хочется пить. Джокер отпихивает Харли ладонью в лоб, как назойливую осеннюю муху, и пытается встать. — Нет, нет… Мистер Джей, подожди, подожди, Пирожок, подожди… — Да отстань от меня, дура. Я пить хочу. Джокер больно падает с кровати на пол, как упитанный тюлень. Он пытается встать, но не может, — совсем нет сил — осматривает себя с ног до головы: две ноги, две руки, палка-палка-огуречик, все как обычно. — Что… — Пирожочек… Ты что… не помнишь? — Что я должен помнить? — Давай я помогу тебе, сладкий… Харли хватает его подмышки, но Джокер толкает ее в плечо кулаком, отползая от приставучей заразы, ползет на руках, посылает сигналы из мозга в ноги, — пора в путь, суки — но им, похоже, похер — нижние конечности его не слушаются: его костыли, как две никчемные тухлые сосиски, просто тянутся за телом. Джокер вопит благим матом, хрипит и плюется, паникует и снова орет, и снова не узнает свою трухлявую голосину. Он их не чувствует, не чувствует сраных ног. Шутка совсем не смешная, Харл, он потом посмеется. — Тебе пуля попала в позвоночник… П-Пирожочек… Ты два месяца пролежал,. — всхлипывает Харли, — пролежал в коме… Джокер безуспешно пытается встать. В коме. Что несет эта юродивая? Да это же она. Она это и сделала! Мечтала ведь всегда Джокером полностью обладать, тронутая, вот и получила, придумала-таки способ. Джокер беспомощно размахивает ослабевшими руками, как селедками, обзывает ее сукой, бьет суку в нос, но у той даже крови нет — сил набралась, пока несчастного Джокера к кровати пригвоздила. Нет уж, лучше сдохнуть, чем быть в ее власти — только револьвер найти и пустить себе пулю в башку. — Это ты… Это все ты, мразь… Власти надо мной захотела? Мало тебе было всегда? — Это не я, Пирожок, не я… — Все в свою пасть заглотнуть… — Это не я… Тебе несколько позвонков прострелили,. — жалобно хнычет Харли, все пытаясь поднять его облегчавшую оболочку. Джокер перестает сопротивляться: ну, пусть поднимет. Пусть только уснет — он вышибет мозг и ей, и себе. Долбанный стыд. Харли кряхтит, с трудом выволакивая его на кровать, приглаживает его волосы, целуя в лоб, но не уходит. Харли вообще ни на шаг от него не отходит, как цербер: спит теперь очень чутко, просыпается от его малейшего движения. Приносит ему воды, жрать, выносит горшки, моет его, бреет, красит ему волосы в зеленый цвет, меняет постель, и это унизительно, мерзко, позорно — долбанный Король Готэм-Сити, справляющий нужду в бутылку. Джокер не говорит со своей тюремщицей, вообще не вступает с ней в контакт — на ее вопросы не реагирует, игнорирует ее, будто ее здесь нет, а лишь ждет подходящего момента. Но Харли на это не ведется и упорно говорит с ним, говорит ему, что у него есть шансы — ей сказали, что у него может все срастись, и он снова пойдет, очень скоро, пичкает его из ложечки и кормит своими лживыми муторными сказками, хитрая мразь. Однажды безоблачным днем Харли устало засыпает, тихо похрапывая возле него на спине, и Джокер судорожно пытается вспомнить точное место, где у него припрятан револьвер, а когда не может точно вспомнить, вдруг впервые замечает, как она изменилась. Какая-то жалкая, обездоленная неудачница вместо сочной стервы Квинзель, совсем усохшая — похудевшая грудь, и так не завидного размера, прилипла к грудине, вообще не на что глянуть, только два соска под тонкой майкой — даже если бы член функционировал по назначению, то не встал бы, наверное. Кожа очень бледная, не видевшая солнца и свежего воздуха, под глазами синюшные впадины, неровные ногти в заусеницах, какая-то вылинявшая одежда. Джокера тошнит: это же все для него, это ее шоу, театр одного актера — чтобы Джокер видел, какая она самопожертвенная, какая у нее большая душа, как она его любит беззаветно, даже калеку, лживая сука. Неделю за неделей, Джокер впадает то в глубокую беспробудную депрессию, — спит по восемнадцать-двадцать часов, отказывается есть и пить, — то в стихийную ярость — швыряет в Харли любыми попавшимися под руку предметами, орет, что хочет сдохнуть, или чтобы она загнулась побыстрее. Харли не внимает его гнусным оскорблениям и обвинениям в ее адрес: каждое утро открывает шторы и окна, пресекает его попытки снести себе башку и все талдычит, что скоро произойдет чудо. Нет, гребаное чудо произойдет, если на башку этой фальшивой мерзавке упадет с неба кирпич — вот это будет настоящее чудо. Харли все меньше спит, выглядит все хуже, становится осунувшейся и сгорбленной. Она колет ему что-то из шприца, ставит какие-то капельницы, разминает его нечувствительные пальцы и массажирует икры ног, пока он спит или когда ему похер, и как-то рано утром Джокер просыпается не от резкого света в глаза из расшторенных окон, а от неожиданного покалывания где-то в коленях. Джокер сгибает ее. Сгибает в колене свою никчемную вялую лапу и ухмыляется: вот тебе и чудо, Харл. Господь ведь не позволит славному Джокеру сгнить в лапах этой пройдохи. Господь не пошутит с ним так жестоко. Впервые за почти четыре месяца Джокер хохочет, откинувшись на подушку. Его ноги очень слабы, мышцы атрофированы. Но он их чувствует, с каждым днем все отчетливей. Харли он не говорит — если узнает, эта психованная всадит ему еще одну пулю в сраный хребет, а потом и руки, глядишь, отрубит. Нет, он разрабатывает ноги незаметно, понемногу, встает, когда Харли готовит еду или моется. Вот будет ей сюрприз. Харли все чахнет, а Джокеру все лучше. Солнечным полднем Джокер просит Харли купить ему коляску — печально произносит, что хочет видеть свет, обреченно смотрит в ее запавшие, полные слез глаза, а самого распирает от смеха. Наивная, глупенькая Харли. Она уходит, а Джокер встает. Держится за стены, но идет. Тупая шутка, гребаная жизнь — Джокер даже не помнит, сколько ему лет, точно за сороковник, но он будто заново учится ходить, как сосунок. Он смотрит на себя в зеркало — бледный, высохший, но ухоженный, гладко выбритый. С такой-то сиделкой-энтузиасткой, еще бы. На спине Джокер видит три уродливо заштопанных шрама-дырки, вспоминает тот вечер: таки не она была, какой-то другой трусливый пёс ему в спину саданул, а Харли тогда рядом была и губы красила. Джокер хромает на кухню, ставит на огонь просмоленную почерневшую турку с кофе, вдыхая его наглый аромат, и ковыляет на задний двор, удерживаясь за мебель. Ну, привет, толстобрюхое солнце. Сколько лет, сколько зим. Хлопнув входной дверью, Харли видит его сразу же — она будто видит марсианина или химеру. Харли бежит и припадает к его ногам, обнимая их, трогая руками, будто пытаясь убедиться, что не мираж, а Джокер прыскает. — Плохо выглядишь, Харли. Постарела, осунулась. Иди голову вымой. Джокер щурится, очерчивая взглядом мутный круг изрытого солнца — оно сегодня как пьяное. Благодарности ждет, наверное, — да только он и без нее бы справился, жил как-то не тужил много лет без двадцатичетырехчасовой сиделки, давно уже взрослый мальчик, сам себе царапинки штопал и подорожник прикладывал. Кофе уже несет на весь двор, вот-вот сбежит: Джокер переступает ее, сгорбленную и содрогающуюся — надо же мышцы ног тренировать заново — и шатко плетется в дом. Твоя смена окончена, Харл. Теперь папочка уже как-то сам.