Паучья жизнь.

Идея: будильник, который после третьего нажатия на кнопку «отложить звонок» выпускает отряд голодных мохнатых пауков.       Шу со мной не разговаривает.       Сидит и тяжко вздыхает за стенкой, давя мне на нервы и совесть.       С тех пор как я очнулся в своей кровати. Как ни странно, чистый.       Чувство благодарности, робко всколыхнувшееся во мне, было безжалостно задавлено страхом и отвращением. Ну и гордостью, естественно.       Так вот будешь позволять себя лапать, и вообще чести не останется.       Но суть не в том. Молчание моего соседа уже основательно начало доставать меня, выводя из себя.       Сами понимаете, это довольно раздражающе.       Кроме того, так или иначе, чувствуешь себя виноватым. — Шу? — стучу сгибом пальцев по смежной стенке наших комнат. — Да? — откликнулся мгновенно и самодовольно. Гад.       Молчу, ожесточенно потирая лоб и размышляя, что сказать. — С тобой… все в порядке? — глупее фразы не придумать, но мне не привыкать. Чувствую вину.       Меня всегда легко заставить почувствовать себя виноватым, даже если я и не при чем.       Мою сестру же убедить в ее виновности попросту невозможно.       Когда ей было пять, а я был чуть старше, у меня жил хомяк: мистер Пушистик.       Первое и последнее моё домашнее животное.       Так вот, она абсолютно не чувствовала своей вины, когда скормила моего питомца здоровенному папиному питону.       Питон, к слову, тоже вскоре сдох.       На самом деле, Пушистик был уже старый, и я не слишком его любил, но сути дела это не меняет: сестра была уверена в своей невиновности и ничуть не изменилась и по сей день.       Я же мучаюсь угрызениями совести, даже когда случайно съем последнюю конфетку.       А что уж говорить про такую ужасную вещь, как оскорбление влюбленного в тебя че… создания в лучших чувствах?       Понятное дело, что чувствовал я себя отвратительно.       Хоть, прошу заметить, вины Шу ничуть ни меньше. — Не то что бы… — мерзавец притворно вздыхает и, я уверен, смиренно опускает глаза долу, словно смиряясь такой моей жестокости. — Я просто, — кровь приливает к голове, шумит в ушах, и я почти не слышу собственного голоса. — Ну… — кусаю губы. Говорить о своей фобии с ним бесполезно: зная паука, можно с уверенностью утверждать, что он тут же решит меня «излечить» путем постоянного пребывания со мной. А я и так тут на последнем издыхании. — У меня уже есть пара, — не придумав ничего лучше, выпаливаю на одном дыхании и тут же об этом жалею.       За стенкой гробовое молчание.       Тишина. Он там в порядке?       Поспешно стучу снова: — Шу?       Тишь. Слышно как рисинка упадет.       На мои мольбы он не отвечал весь день и комнату не покидал тоже. Мне даже пришлось признаться во вранье, (« Шу, ну прости меня, я не подумав ляпнул, ерунда все это, нет у меня никакой пары!»), но никакого результата это не возымело.       Зато утром я лицезрел перед своей дверью огромную подарочную коробку. Бомба там, что ли? Решил убить меня, потаскуна?       Однако в коробке оказались всевозможные сласти. Ни в глаз, ни в бровь: сладкое я вообще не люблю. Хотя мило. Он что это, решил меня таким способом добиться?       Зато хоть разговаривать со мной начал. — Тебе понравилось? — если бы он был собакой, вилял бы хвостиком. Лучше бы был псинкой. — Да, очень. Спасибо,— кривлю душой, лишь бы опять не впадал в депрессию. — А поцелуй? — Ты хорошо целуешься. — Великолепно я целуюсь! — От скромности ты не умрешь. — А ты плохо. — Вот спасибо! — И как твой парень тебя терпит?       Вот тут я не нашелся, что ответить, и быстро сменил тему: — А у тебя был парень? — Ну… — в его голосе сквозит удивление. — Что? — странным образом нервничаю. С чего бы? — А ты разве не знаешь? Ах да, я вечно забываю, что ты не отсюда, — судя по невнятной речи, он что-то жует. — Пока мы не найдем свою истинную пару, — то есть, до тех пор, пока я не нашел тебя, — мы, арахниды, встречаемся только с себе подобными. Безопаснее. А то повстречаешься с чьей-нибудь судьбой, потом лапок не досчитаешься.       От упоминания его лапок у меня по коже бегут мурашки.       Но он славный, на самом деле. Единственное, меня при нем блевать тянет. Но это мелочи, чего уж там. — То есть, встречался? — Это были чисто платонические отношения! — как-то он забеспокоился. Что я заревную, что ли? — Да-да, — хихикаю, но действительно чувствую неприятное ревностное ощущение в груди. Да нет, это просто отвращение. Да, только оно. — Так что? — деловито интересуется он и, судя по звуку, смачно потягивается. — Так что, что? — Когда плодиться будем? — тактично выражает Шу свои мысли. — Никогда. — Ну! В общем, все опять по-старому.

***

      Утром я не могу открыть дверь. Что-то мешается. А, это арахнид на коврике, под дверью.       Быстро запираюсь: — Ты чего?! — Я отсюда не уйду, — твердо, — пока ты не объяснишь мне, в чем дело.       Вот блин. — Я уже все перепробовал, — ну да, поплачь еще, бедолага, — чего только не делал! Неужели ты совсем ничего не чувствуешь?! Так не бывает!       Молчу. А что сказать? Что он неплохой парень, и симпатичный, и болтать с ним интересно, но он паук, и этим все сказано? — Я даже твоего имени не знаю, — его голос теряет прежнюю живость, становясь тусклым и вялым. — Я не виноват, что так получилось. Я не властен над тем, что чувствую, понимаешь? Это грызет меня, — сжимает и разжимает длинные пальцы, пальцы пианиста или художника, но никак не чудовища,— уничтожает, медленно, но верно, словно в моем сердце завелись термиты, — тяжело вздыхает, словно ему трудно дышать. — Я словно заперт, и эти чувства душат меня, но мои чувства к тебе сильнее меня. Меня влечет к тебе. Твой запах, твой голос и смех.       Его голос срывается и Шу замолкает.       Молчу мгновение, а затем открываю рот, чтобы утешить его, но тут же отскакиваю в сторону: арахнид с силой ударяет кулаком по двери, так что та вздрагивает: — Зачем ты мучаешь меня?! Тебе что, доставляет удовольствие смотреть на мои страдания и унижения?! — дверь сотрясается от ударов, но я стою, замерев на месте, и просто не могу пошевелиться. — Я бы рад разлюбить тебя, оставить в покое и не мучить больше ни тебя, ни себя, но я не могу, просто не могу сделать этого! — его приятный, бархатистый голос дрожит от гнева и боли, и я тоже дрожу, не в силах сказать хоть слово, чтобы утешить его, а дверь, кажется, вот-вот треснет. — Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу!       Вздрагиваю от каждого его «ненавижу». Не могу поверить, что Шу плачет.