Успел ли ты потерять то, чего уже не вернуть? Любил, но так и не смог научиться на своих ошибках? Огонь боли выдохся, но всё ещё обжигает. И никому нет до тебя дела, Никого нет рядом. Было ли тебе настолько больно, что становилось тяжело дышать? Плакал ли ты так сильно, что от слёз глаза едва видели? Ты во тьме совсем один. И никому нет до тебя дела, Никого нет рядом. <…> Был ли ты разбит, но так и не смог оправиться после удара? Было ли тебе настолько больно, что, казалось, пришёл конец? Ты потерял своё сердце, не зная, когда успел это сделать. И никому нет до тебя дела, Никого нет рядом… The Script — "Flares"
***
— Вот и ты. Наконец-то. Ну, здравствуй… Азриэль Дримурр. Тот, к кому я обращалась, поистине ошеломлённо уставился на меня огромными глазёнками насыщенного гранатового оттенка, параллельно в неверии ощупывая собственное заново обретённое тельце и натужно дыша. Одетый в полосатый свитер да в тёмные штанишки, миниатюрный, клыкастый и пока безрогий антропоморфный козлик со свисающими книзу, обрамляющими продолговатую мордашку ушами да белоснежной шерстью… Весь в мать и отца. Дружный вскрик Короля с Королевой свидетельствовал о том, что и они получили возможность узреть, в кого превратился злой цветочек, за малым не уничтоживший весь мир. Я поспешила моментально встать на подкашивающиеся ноги да отшатнуться, совершив несколько шагов назад и поравнявшись с привычно загадочно скалящимся комиком, поскольку супруги Дримурр в мгновение ока, не сговариваясь, ринулись к по-прежнему ничегошеньки не соображающему сыну. Они, наперебой тараторя что-то воистину радостное, начали тискать беднягу в цепких объятиях, периодически целуя. И эти трое выглядели столь счастливо. Из уже давненько слезящихся очей потекли горячие капли, которые я немедленно принялась осторожно стирать подушечками подрагивающих пальцев. На заднем плане слышались завывания аналогично растроганного подобным зрелищем Папируса да явно одобрительные восклицания Андайн. Маленький принц, неизменно будучи в шоковом состоянии, продолжал оторопело таращиться по направлению ко мне поверх плеч подхвативших его на руки родителей. Улыбка никак не могла сойти с моего лица. Правда, ровно до того мига, пока в ум вновь не возвратились воспоминания. Все те ужасные, рвущие душу на жалкие ошмётки воспоминания. Веки распахнулись шире. По парализованному телу прокатилась волна гадкой дрожи. Губы искривились уже из-за усердно подавляемого желания заплакать навзрыд, как это с особым успехом проделывала сейчас Королевская семья. Однако отнюдь не по причине безграничного счастья, как это было в их случае. Плач радости за друзей исподволь перевоплотился в горестные рыдания от несвоевременно резанувшей по душе острейшей, как наточенный кинжал, зависти. Пришлось отвернуться в сторонку от стоящего слева и до сих пор вполне бесстрастно давящего какую-то странноватую лыбу Санса да со всей мыслимой мощью притиснуть ладонь ко рту, чтоб не всхлипывать в голос. «Я не вынесу больше! Банально не сумею!» «Нет, надо… Надо продержаться ещё немножечко. Хоть чуть-чуть». Сомкнула очи, сделала вдох поглубже, отняла кисть от лица, расправила плечи и, пребывая в истинном отчаянье, сипло вскрикнула: — Т-ториэль! Увы, я не могла придумать чего-либо получше. На сие элементарно не хватало сил. Мне необходимо было хотя бы как-нибудь успокоиться да отвлечься. Окликнутая леди встрепенулась и, недоумевая, оглянулась на меня, неизменно держа в объятиях их с Азгором сына. — Да, дитя? — негромко осведомилась она, пока я, прилагая титанические усилия, собиралась с мыслями и духом. — Ты что-то хотела? — Да. Точно, — цепляясь за последнюю её реплику, как за спасительную соломинку, кивнула я человекоподобной козе, — я хотела сказать тебе, — и на выдохе с неописуемым облегчением произнесла: — спасибо. — Прежде, чем она залепетала бы нечто о том, что я вовсе не должна её благодарить, мне пришлось как можно быстрее добавить: — А ещё… на самом деле ты оказалась права. Насчёт того, что я была несчастна там, на поверхности. Точнее, таковой я стала прямо перед падением в Руины. — Теперь довелось обхватить себя трясущимися руками да отвести расплывающийся взгляд в сторону. Женщина ошарашенно на меня воззрилась. То же самое сделал и её муж. Ну, а перманентно сжимаемый ими Азриэль завороженно взирал в моём направлении, будто бы находился под некими чарами. — И я… я так сожалею, что не послушалась тебя тогда, — всё же вероломно всхлипывая да кусая сухие, потрескавшиеся уста, продолжила говорить на грани слуха в воцарившемся вокруг гробовом затишье. — Я… Если бы я только знала… Прошу, извини меня. Я так перед тобой виновата. — О, д-дитя, — в искреннем удивлении выдохнула антропоморфная козочка, становясь в пол-оборота и желая уже, по-видимому, кинуться ко мне, — ты совсем не обязана… — Нет, — не ведая, куда себя девать, перебила её я, отрицательно помотала головой да вскинула ладонь вперёд, меж тем постепенно, шаг за шагом отступая к выходу из тронного зала, — нет. Я… Мне, — пришлось прерваться на мгновение, чтобы шмыгнуть носом и втянуть в лёгкие побольше недостающего кислорода: — Мне нужно… Простите, — заламывая руки, невпопад выдавила последнее слово, следом за чем, не разбирая дороги да едва не спотыкаясь, опрометью бросилась прочь, в тот дверной проём, не желая слышать молниеносно раздавшихся в унисон встревоженных возгласов Королевы и обожателя спагетти. Ибо чувства, каковые нещадно терзали мою душу, больше не давали возможности сдерживать горьких слёз. Сумела остановиться лишь тогда, когда стремглав пронеслась по серым коридорам, а затем и по помещению, где происходил так называемый «суд». Притормозила около смотровой площадки рядом с лифтом. Не придавая особенного значения живописному виду города, который можно было лицезреть отсюда, ухватилась подрагивающими ладонями за металлические поручни да склонилась книзу, глотая солёную влагу, струящуюся по щекам бесконечным потоком. «Это всё невыносимо. Попросту невыносимо». Так и застыв, ссутулившись да переклонившись через ограждение, в каковое вцепилась мёртвой хваткой и аж до побеления костяшек, я всматривалась размытым, безучастным взором в далёкий асфальт внизу, на улице Нового Дома. А заодно бесцельно наблюдала за непрерывным падением тёплых капель из своих глаз да банально отказывалась верить в правдивость всех тех утерянных крупиц памяти, что, наконец, в одно мгновение возвратились ко мне в ум. Треплемые лёгким ветром волнистые локоны волос мигом соскользнули с плеч, ниспали, застилая половину обзора. Нет. Нет, это совсем не то, чего я желала! Не то, о чём порой позволяла себе мечтать, находясь в Подземелье. Абсолютно не те образы, которые я иногда надумывала себе перед сном. Не то, не то. Не то, чёрт подери! Всё. Не. То! Господи, но как же всё так обернулось? Как? Как я могла поступить тогда подобным образом? Неужто я в действительности являлась тем человеком, воспоминания о каковом вернулись ко мне? И неужели все те люди, о которых я позабыла, были… такими? Боже мой, ну как же… как же так?..***
Голова, кажется, уже готова трещать по швам. Налившиеся, по ощущениям, самым натуральным свинцом веки слипаются. Виски чудовищно ноют. Прикрываю глаза, упираюсь локтями в столешницу (и заодно в лист ватмана, лежащий на ней), а далее медленно да со всей мощью начинаю их массировать. Морщусь. «Чёртов проект. Если не закончу его до понедельника, то плакали наши денежки. А вдобавок и новые очки для моего чада». Резко выдыхаю через зубы и распахиваю очи, чтобы упереться расфокусированным взглядом в чертежи на аж посеревшей из-за длительной работы ластиком бумаге. «Кабы не бессонная ночь на смене в кафе, у меня бы сейчас, верно, всё получилось без подобного труда… Угх, моя бедная башка!..» Ещё пуще обхватываю руками жутко гудящую голову да еле уловимо постанываю. Да уж, что ни говори, а подработка официанткой в местной забегаловке явно не идёт на пользу моему здоровьицу. Но нет, это ещё далеко не предел предназначенных мне пыток. — Мам! Мам! Глухо шиплю сквозь стиснутые челюсти и гораздо крепче смыкаю веки, параллельно активнее массируя кожу на висках круговыми движениями. «Она же ушла гулять. Так какого лешего уже вернулась?! Божечки, и как, скажите на милость, мне работать в подобных условиях?» Она подбегает ближе, неизменно, беспрестанно да чрезвычайно громко зовя меня. В конечном счёте, я всё же не выдерживаю, ибо каждое её восклицание отдаётся адской болью в висках: — Чего тебе, Фриск? Я занята. Не видишь, что ли?! — и раздражённо взираю на неё. Порой мне мерещится, что она вовсе не моя дочь. Уж слишком она на меня не похожа. И этот факт, к слову, заметен почти всем окружающим. Взять хотя бы реденькие каштановые волосы, что едва достают ей до плеч, в то время, как моя весьма длинноватая чуток волнистая шевелюра имеет светлый, даже, вероятно, белёсый оттенок. Следует отметить, что вышеуказанная черта передалась моей дочери от её отца. Но о нём ни говорить, ни даже думать желания как-то не возникает. О таких-то гнусных изменщиках, как он, в нашем доме вообще запрещено упоминать… Из-за совершенно недавно ухудшившегося зрения малышка-Фриск вечно щурится. Не так уж и давно мы с нею ходили к окулисту. Выписанные новые очки обойдутся для кошелька нашей небольшой семьи, в каковой работаю одна лишь я, в копеечку. А пока дочке чаще всего приходится подходить к каким-либо предметам прямиком впритык, дабы понять, что это такое. Глаза у сего чада, кстати, карие, в придачу приобретающие чарующий золотистый отлив при воздействии солнечных лучей. И опять же отличаются от моих зелёных, буквально сочетающихся с малахитом насыщенного цвета, очей. Правда, сейчас-то они, пожалуй, значительно потускнели, попросту бесповоротно утратили прежнюю яркость. Уж не ведаю точно, что конкретно послужило тому виной. В общем, могу сказать исключительно одно: единственными чертами, унаследованными от меня моим дитятком, являются тонкие губы, слегка смуглый оттенок кожи да нос с еле заметной горбинкой. Вот, собственно, и всё. И кабы не все те мучения во время родов, я бы определённо не поверила, что она мой ребёнок. Однако всё-таки под конец, когда мне вручили сие крохотное, завёрнутое в пелёнки чудо, я осознала, что это поистине того стоило. Пожалуй, тогда я всё же была по-настоящему счастлива. Правда, теперь, когда мы едва сводим концы с концами, у меня в мозгу частенько да абсолютно непроизвольно образовываются мысли совсем противоположного характера… — Мам, — периодически дёргая мой рукав, вновь вопит она, широко улыбаясь и тем самым демонстрируя отсутствие парочки зубов во рту, — ребята хотели пойти гулять на гору! Можно мне с ними? Я уже успела собрать рюкзак, — и девочка с мольбой да неудержимым весельем заглядывает в мои глаза. — Что? — До меня далеко не сразу доходит смысл её просьбы. — Конечно, — я за малым не давлюсь воздухом, поскольку худо-бедно докумекиваю, о чём говорила дочка, тотчас же обрадовавшаяся одному моему словечку, однако мгновенно утратившая прежний счастливый настрой из-за следующего: — нет! — Но… ма! — «Ну, естественно. Она ведь никак не может сдаться так просто и смолчать». — Это же просто-напросто экскурсия. Туда все пойдут! — Ну и что? — обрываю канючащую дочь, сверля её грозным взором. — А если все с моста прыгать будут, ты также прыгнешь? — «И куда уж без любимого аргумента?..» — Я сказала «нет», значит, нет! Тем более, гора Эботт — опасное место. Да там люди пропадают! Так что никаких «экскурсий». О да, про то местечко ходит много легенд в нашем городишке. По сути, это единственная здешняя достопримечательность, которая из-за повышенного внимания заинтересованных феноменом таинственных исчезновений туристов из соседних селений приносит дополнительный доход для всех горожан. В основном истории об этом странном высоком холме, расположенном неподалёку от поселения, на окраине какового в обветшалом домике проживаем и мы с Фриск, любят повествовать старики. Они постоянно болтают о всяких чудовищных существах, что обитают где-то там, внутри Эботт, и которые стремятся лишь к одному — убивать всех, кто угодит к ним. На самом же деле, как мне сдаётся, люди теряются в том месте элементарно по причине своей небрежности да чрезмерной любопытности. Зачем вообще ходить туда, где отнюдь не безопасно? Ясен пень, что ничего хорошего не приключится, если ты самостоятельно и без чьей-либо поддержки взберёшься на гору. Несчастные случаи ещё никто не отменял. Посему я не собиралась отпускать свою дочку на такую сомнительную прогулку по горам. Тоже мне, альпинистка тут выискалась! Однако девочка отступать явно не намеревается: — Мам, ну пожалуйста… И я не выдержала. Вспылила. Подобное сейчас происходит всё чаще и чаще по вине навалившихся на мои плечи проблем, каковым нет конца-краю. — Я, кажется, человеческим языком выражаюсь? — гневно ударяю кулаком по столешнице под аккомпанемент побрякивания испуганно подпрыгнувших карандашей да линеек. — Хватит пререкаться! Сказано — нельзя, значит нельзя! Я так сильно устала, так вымоталась, что банально срывала злость. Разум на тот момент помутился из-за плавно нарастающей в душе ярости. «Она никогда меня не слушает! О, как она надоела!.. Я стараюсь, вкалываю на двух работах, лезу из кожи вон, чтоб прокормить нашу семью, достать ей вещи, из которых она излишне быстро вырастает. А что в благодарность? Правильно, вечное непослушание. Как же меня всё это достало!» Ребёнок сжимается в комок, но по-прежнему продолжает ныть: — Но я… я так хотела пойти… — Мало ли, что ты там хотела! Я тоже много чего хочу, — мне довелось раздражённо всплеснуть руками да сдуть с лица мешающуюся прядь волос. — А я тебе запрещаю! Слышишь? Пока я — твоя мать, и пока ты живёшь за мой счёт, именно я вольна решать, что тебе делать и куда тебе идти. Вот когда вырастешь, тогда и вали на все четыре стороны! Я тебя держать не буду, даже самолично из дома выпровожу. Точно так же, как со мной поступила моя матушка. — Озлобленно поджимаю уста да через нос втягиваю в лёгкие побольше кислорода, дабы скорее возвратить самообладание, после чего уже на порядок уравновешеннее, заодно с шумным выдохом произношу: — А пока сиди и не рыпайся, ясно тебе? И спустя секунду безмолвия она вдруг предпринимает отчаянную попытку выпросить у меня разрешение на прогулку к Эботт. Достаточно ошибочную попытку, стоит заметить. — А папа, — она запинается, засим, стиснув ладошки в кулаки да зажмуриваясь, истошно восклицает: — папа бы наверняка мне разрешил! Оглушающий в воцарившейся неживой тишине шлепок незамедлительно эхом разлетается по комнате. Моя до сих пор отведённая в сторону ладонь мерзко пульсирует и потихоньку алеет, впрочем, как и кожа на щеке у отпрянувшей да за малым не повалившейся навзничь Фриск. Она мигом крепко-накрепко прижимает свою миниатюрную ручку к месту удара и ошарашенно глядит на меня во все глаза с непередаваемой разочарованностью да, пожалуй, испугом. Ясен пень, воспитательных бесед у нас с нею было предостаточно. Пару раз и без пускания в ход ремня тоже не обошлось. Однако руку на собственное дитя я ещё ни разу вот так ни с того ни с сего не подымала. — Не смей упоминать о нём при мне! — не видя ничего из-за гнева, практически целиком застилающего обзор, вкрадчиво, с расстановкой шиплю сквозь зубы я. «Мы говорили с ней на сей счёт. Так зачем она сделала это?.. Снова напомнила мне о нём — чёртовом предателе, не умеющем отвечать за собственные поступки и выполнять обещания?!» Пауза определённо затягивается. С натугой дыша да распахивая веки до предела, я наконец-то постепенно осознаю, что натворила. Весь давешний яростный запал сходит на нет. А дочка в некоем неверии и истинном разочаровании продолжает взирать на меня. В очах у неё стоят слёзы. Сие окончательно приводит меня в чувства. Пробую приподняться со стула, на каковом сидела, но от подобного действия малышка исключительно пуще прежнего стушёвывается да начинает пятиться. Стараюсь подобрать и выдавить из себя хоть какие-либо слова оправдания или хотя бы что-нибудь смахивающее на них. По щекам у дочери катятся мелкие капли, оставляя на своём пути влажные дорожки. Однако она перманентно не издаёт ни звука, только сдавленно всхлипывает. А потом рывком разворачивается на сто восемьдесят градусов да, еле не врезавшись в дверной косяк, вихрем вылетает из дома. Попутно во всё горло выкрикивая о том, как она меня ненавидит, и что самостоятельно пойдёт на ту треклятую гору. Входная дверь громогласно хлопает у неё за спиной. Словно бы опустошённая изнутри, я примерно с минуту истуканом застываю в прежнем положении, пялясь затуманенным взором пред собой, а дальше в порыве очередной вспышки гнева явно запоздало восклицаю: — Ну и пожалуйста! Беги куда пожелаешь! Есть захочешь — всё равно вернёшься! — и размаху скидываю со стола все канцелярские инструменты, а также лист с дурацким чертежом. Параллельно горлопаня в пустоту комнаты ещё множество обидных фраз. Вместе с тем абсолютно не замечая, что по коже моего лица ползёт омерзительная, тепловатая влага. Приходила в себя да успокаивалась весьма долго. Дабы отвлечься от довольно мощных ощущений вины и стыда, стискивающих сердце в своих противных лапах, собрала разбросанные всюду вещи да уселась обратно за работу. И таки сумела невольно забыться, поскольку завершила её аж где-то под вечер. Правда, вышло, наверное, просто отвратительно. Впрочем, плевать. Отложила карандаши с линейками в сторонку. Неторопливо, будто в полудрёме, прошлась до кухни. Закинулась парочкой чашек кофе. Потом отрыла зажигалку и сигарету. Не то, чтоб я была таким уж заядлым курильщиком, однако в подобные моменты жизни мне без сего попросту никак нельзя. Липкое, гадкое беспокойство меж тем непреклонно нарастало, просачивалось ко мне в душу. Оставила окурок в пепельнице, измученно выдохнула да упёрлась копчиком и ладонями в кухонную тумбочку позади, заодно внимательно наблюдая за витиеватыми облачками плавно рассеивающегося дыма. А её всё нет и нет. Поджала губы да нечаянно наткнулась взглядом на старый, изрядно потрёпанный походный рюкзак, водружённый на стул, который размещался подле столика. «Забыла, что ли? А так хвасталась тем, что снарядила всё для своего дебильного похода». Не удержалась от горького хмыка. Мне чудилось, что вот-вот стукнет входная дверь, и вместе с этим звуком возвратится моё обиженное чадо, попросит прощения, а затем — кушать. Естественно, я пожурю своё дитя. Чисто для проформы. Но ни в коем случае не откажу ей. Однако, когда я в очередной раз выглянула за окно, то осознала собственную оплошность. На улице уже начинало темнеть. А сие не сулило ничего хорошего. Сосредоточенно нахмурилась, с резкостью оттолкнулась от тумбы да размашистым шагом двинулась к стационарному телефону, располагающемуся на подоконнике. Ну и влетит же ей за подобное. Как пить дать, попадёт. Я не собираюсь шутки с ней шутить. И наказания она вряд ли избежит. Всё зависит, конечно, от того, где её черти носят на данный момент. Наверняка она попросилась переночевать у кого-нибудь из тех «приятелей», каковые надоумили её на этот дурацкий поход. Что ж, если такими действиями она решила мне насолить, то у неё действительно вполне неплохо получилось. «И кого я только воспитала?.. Ха. Несносную, неисправимую девчонку, вот кого». Сумерки неумолимо становились гуще, когда я уже обзвонила всех соседей и родителей тех, с кем дружила моя дочь. Ни у кого из них её не было. Будет враньём, если я скажу, что это не заставляло меня жутко волноваться. Да я буквально не ведала, куда себя девать из-за несусветной тревоги и чувства вины! Недолго думая, сцапала с вешалки первый попавшийся под руку элемент верхней одежды, наскоро обула кроссовки и, попутно захватив ранец дочери вместе с карманным фонариком, отворила входную дверь, после чего закрыла дом на ключ. Мимоходом натягивая прихваченную ветровку, спешно пошагала по почти безлюдной улочке, регулярно задерживая взгляд на любой низенькой фигуре, ибо в сгустившихся сумерках детали рассматривались уже слабовато. На улице, между прочим, чай не месяц май, слава Богу. Я-то вырядилась по погоде, ну а эта маленькая дурочка отправилась на ночь глядя на «прогулку» в одних тонких штанах да в лёгком полосатом свитерке. «Проклятье, да где ж она?! О, только не говорите мне, что…» Чудовищные догадки подтвердились, когда я уже не в первый раз тормознула прохожего, оказавшегося пожилой дамой, вышедшей на вечерний променад. Она сообщила мне, что в действительности видала, как какой-то ребёнок ещё днём очень быстро бежал в сторону местной ландшафтной достопримечательности. Не дослушав подсобившую с поиском информации женщину до конца, я со всех ног ринулась к выходу из поселения. Туда, где предположительно находилось подножье Эботт. Сие возвышенное рельефное образование к слову, преимущественно смахивало на простой массивный холм. И как оно вообще до сих пор носит гордое звание горы? Ума не приложу. Впрочем, на размышления по этому поводу времени катастрофически не хватало. Всё кругом заволокла тёмная пелена ночи. Довелось воспользоваться фонариком, чтобы озарять себе путь да ненароком не споткнуться о бугристую почву под ногами. Я бывала неподалёку от Эботт и раньше. Примерно после того, как сразу переехала жить сюда, однако рисковать и взбираться на саму гору ни храбрости, ни желания как-то никогда не хватало. Да и это было без надобности. Но не теперь… Безо всяких сомнений я продвигалась далее, вверх по покатому склону, ступая по неясно кем протоптанной зигзагообразной тропинке. «Господи, она же сейчас одна-одинёхонька. Наверное, замёрзла, проголодалась. О, Боже, да она ведь темноты боится!» Но гордость, определённо унаследованная от меня, не даёт ей вернуться обратно. Я же была настолько обеспокоена, что сие отвратительное ощущение банально притупилось. И плевать я хотела на все те байки стариков! В эту секунду я, как никогда ранее, боялась за собственного ребёнка. Поэтому попросту целенаправленно продолжала идти вперёд, чеканя шаг. Свет фонарика вылавливал из практически непроницаемой тьмы то ветви деревьев или кустов, то стебли густых трав, бесшумно шелестящих на слабом ветерке. Видимые клочки чёрного неба украшала россыпь мелких белёсых точечек, коими являлись такие далёкие звёзды и планеты. Луна спряталась за облаком, словно за мягким одеялом. Иногда мимо ловко прошмыгивали летучие мыши, привлечённые моим единственным средством освещения пространства вокруг. По аналогичной причине ещё чаще ко мне цеплялась порхающая повсюду мошкара и моль. Но я не придавала значения всей окружающей мешающейся ерунде. Элементарно целеустремлённо прокладывала себе путь через особо высокие заросли да раз за разом обирала с одежды навязчивые липучие растения. Звать Фриск резона не было. Она обижена на меня и, скорее всего, не откликнется, а наоборот спрячется ещё надёжнее. Ну, ничего. Когда-нибудь эти безумные прятки всё-таки должны закончиться. И возможно, как раз тогда, когда я поседею из-за переживаний за свою сумасбродную дочурку. Будь оно всё неладно, ей-богу! Мотая головой да отфыркиваясь от паутины, в которую умудрилась влезть лицом, я внезапно вышла на более-менее просторную от достаточно пышной растительности территорию. Почва под стопами по мере продвижения к воистину неизвестной цели уже давненько из мягкой и рыхловатой превратилась в твёрдую да каменистую. И всё же гораздо сильнее меня поразил не вышеуказанный факт, а кое-что иное: чернеющая пещера, вход в каковую я и приметила поодаль. Уставшая да крайне изнеможённая из-за подобной ночной «пробежки» по опасной горе, я поплелась туда, мимолётом вытирая выступивший на лбу пот. Либо некое шестое чувство, либо просто-напросто неспокойное материнское сердце подсказывало мне, что необходимо проверить и там. Впрочем, то настойчивое ощущение не подвело меня. Как только я вошла в пугающий, тёмный да округлый проход, кружок блеклого, рассеивающегося света фонаря озарил очертания миниатюрного и узнаваемого силуэта, виднеющегося далеко впереди, у противоположной стены грота, в которой, кстати, также имелся выход. Куда он вёл, я не ведала. И уж тем более не могла понять, что конкретно испытывала в тот момент. Радость с облегчением? Или бешенство да раздражение? О, то были довольно смешанные чувства, разрывающие мою душу в клочья. Видимо, именно из-за этого я — торопливым и весьма уверенным шагом обогнув небольшой провал по центру оплетённой всякими-якими вьющимися растениями и толстыми лианами пещеры да замерев напротив прорисовывающейся на фоне ночного неба крохотной фигурки — снова сорвалась, тотчас же принялась требовательным тоном с примесью ярости приказывать ей, чтоб она немедля подошла ко мне. Лишь сейчас, когда я хорошенько осветила фонариком здешнюю местность, стало ясно, что дочь моя, по-видимому, стояла аккурат пред обрывом, что вёл как раз таки наружу из грота, где мы пребывали. Вероятно, до того, как я пришла сюда, она… любовалась звёздами?.. Теперь же лицо вмиг развернувшейся ко мне девочки, озаряемое светом фонаря, исказилось от страха, вызванного моим поистине нежданным появлением. Обилие наверняка обидных слов да нескончаемых повелений, непрерывно вырывающееся у меня изо рта, прекратилось когда моя дочка, смотрящая до сего мгновения по направлению ко мне неким пустым взором, внезапно зажмурилась пуще обычного и в неподдельном отчаянье заявила, дескать, я её ненавижу. Громко выкрикнутая ею фраза ещё долго отдаётся эхом от пещерных сводов, с каковых мерно капает вода. На полминуты между мною и дочерью повисает звенящее молчание. Луна по излишне резкому дуновению ветра, всколыхнувшему наши с Фриск волосы, вдруг выглядывает из-за облачка да довольно-таки яркими бледными лучами озаряет всё место действа. Мне не было ясно, как реагировать на подобное высказывание. С чего она вообще взяла, что… Господи, неужто я столь отвратительно вела себя, что сумела заверить собственного ребёнка в своей же ненависти к ней?! «Ну, нет. Что за ересь? Я ни в коем случае не ненавижу её! Как я могу?.. Я элементарно не имею на это права. Просто настали тяжёлые времена, и я банально не справляюсь с эмоциями. Мне не хватает нервов, вот и всё». Посему как можно твёрже да на полном серьёзе стараюсь уверить безостановочно содрогающуюся и сжавшуюся в комок Фриск в обратном. Со всем возможным спокойствием объясняю, что тут очень опасно и, в конце концов, просто-напросто прошу возвратиться домой вместе со мной. Ведь здесь достаточно холодно да темно. Говорю со всей мыслимой убедительностью. И, видимо, она действительно помогает. Дочь, наконец, совершает робкий шажок вперёд. Ободряюще ей улыбаюсь да приговариваю нечто поддерживающее, уже даже намереваясь снять с себя ветровку, чтобы отдать её своему чаду. Но в этом нет нужды. Поскольку в последующий момент собирающаяся подойти ко мне девочка… неуклюже запинается из-за лианы, попавшейся ей под ногу. Словно в замедленной съёмке, она падает навзничь. Туда, где располагается обрыв. Все слова застревают у меня в пересохшей глотке. Я рефлекторно подаюсь вперёд, тщетно тянусь рукой к единственному родному мне человеку во всём мире и вскрикиваю. Впрочем, как и моя дочь, тельце которой в следующую секунду молниеносно исчезает из поля зрения, соскальзывая вниз. Предпринять хоть что-либо я элементарно не успеваю. Мои приоткрытые уста трясутся, искривляются в немом вопле. Веки широко распахиваются. Очи начинают слезиться. Спина прогибается в позвоночнике. Я банально не желаю верить ни собственным ушам, ни глазам. Мне даже не до конца понятно, что конкретно только что стряслось. Противный хлюпающий звук, подозрительный хруст да с резкостью оборвавшийся возглас, перевоплощающийся в почти неслышимые хрипы со сдавленным бульканьем, — вот что доносится до слуха с лёгоньким порывом ветра откуда-то снизу, где мгновение назад пропала моя дочка. Пропала. Меня колотит из-за переполняющего душу мощного и чистейшего ужаса. «Этого… не может быть. Она не могла…» Пытаюсь окликнуть её. Без особого успеха зову по имени, регулярно переключаясь на неразборчивое бормотание, суть какового полнейшее отрицание произошедшего. Параллельно на ватных, непослушных ногах передвигаюсь ближе и ближе к обрыву да буквально молю дочь, чтоб она отозвалась. Спрашиваю о её самочувствии. Безответно, конечно же. — … Дочень… — Мало-помалу подбираюсь к кромке земли. Взираю вниз и цепенею, не смея оторвать вмиг расплывшегося взгляда от освещённого лунным светом искорёженного, окровавленного тельца, лежащего там, на шипастых камнях. И исключительно засим в изумлении, неописуемом страхе сипло выдавливаю из себя окончание слова: — …ка. «Что же… что же я наделала?..» Фонарик выскальзывает из ослабших, подрагивающих пальцев. Сердце трепещет с неимоверной быстротой. «Нет, я не верю! Это всё происходит не со мной. Это просто дурное сновидение! Надо лишь скорее проснуться». Неспешно щипаю себя за предплечье. Отголосок острой боли ощущается весьма отчётливо. В истинном ужасе отшатываюсь обратно да с горем пополам пячусь, дабы не созерцать ту жуткую картину. Слёзы без остановки струятся по щекам. Мир предо мною двоится, троится, кружится. По-прежнему не могу окончательно осознать, что минуту назад я потеряла единственного родного человека, который по-настоящему меня любил. Вероятно, именно поэтому я продолжаю нечто невразумительно бормотать, обращаться к теперь мёртвой дочке, умолять её хоть о каком-либо ответе. Нет, отныне она не откликнется. И всё это по моей же вине. Мотаю головой. Прижимаю ладони к ушам. Заливаюсь слезами. Захлёбываюсь рыданиями. Бесконтрольно сотрясаюсь. И, не останавливаясь, шепчу какую-то бессмыслицу, параллельно неизменно отступая назад. При этом совершенно забывая о кое-каком немаловажном факте. Впрочем, мне явно не до того. Из-за неожиданности протяжно взвизгиваю на последней ноте очередного бессвязного причитания, ибо нога запутывается в растительности, коварно плетущейся по земле. А в следующий момент меня настигает участь Фриск. «И поделом». Неловко взмахиваю руками и так же, как давеча она, падаю навзничь. Искренне надеюсь, что просто умру, раскрошив череп о твёрдую горную породу. В сей миг я и вправду очень сильно желаю погибнуть. Мне нет прощенья. То, что я сотворила со своей дочерью… Это попросту кошмарно. Для наказания за подобный грех недостаточно будет, верно, даже и смертной кары! Нет, лучше уж мне просто-напросто сдохнуть. Сейчас. Да побыстрее. Взамен же мой полёт оказывается значительно дольше. Но я перманентно ничего не соображаю. Будто под гипнозом, смотрю прямёхонько перед собой, стремглав летя куда-то вниз. Это ли она испытывала, когда умирала? Неизбежность?.. И видела ли она, как вся жизнь проносится у неё пред глазами? По крайней мере, у меня определённо пронеслась. В особенности — все те предательства, подлости со стороны окружающих. Мама, с омерзительной вежливостью намекающая, мол, я ей вовсе не нужна с дитём в подоле и что мне необходимо перебраться жить к отцу ребёнка. Тот же парень, который так и не стал мужем, хотя и мог. Он изменил мне в нашем общем доме, причём с моей лучшей подругой. И как раз пока я вынашивала наше дитя. Просто я ему надоела со своими капризами да резкими переменами настроения. Родной папа, буквально аналогичным образом покинувший мать незадолго до моего рождения. Прискорбно. А все остальные «товарищи», каковые довольно удачно сыграли свадьбы и, одурманенные иллюзорной любовью, отвернулись от меня, банально бросили, забыли… Они элементарно пользовались мною, когда им было удобно. «О, я вечно мечтала вычеркнуть их всех из памяти! Навеки». Всеми покинутая. Всеми, кому доверяла. Никому не нужная. Никому, кроме неё… Что ж, во всяком случае, я заслужила подобный исход. В конце концов, я — самая натуральная убийца. Убийца собственной дочери. Единственной на всём белом свете, кто взаправду ценил меня. Что же, теперь-то мне понятно, кто я. Я — никто. «Именно». И у меня даже не появилось желания удосужиться почувствовать то, как всё моё тело обдало неким странным, тёплым да в разы уплотнившимся воздухом, полоса из которого — когда я со всего маху погрузилась в неё, аки под воду, и дальше попросту пролетела насквозь — чуток притормозила затянувшееся падение да в мгновение ока забрала… практически всё. А может, причина тому совершенно иная? Для размышлений времени, увы, нет. Дыхание на миг прерывается. В памяти молниеносно образовывается дыра. Будто с рисунка моей жизни ластиком стёрли всё самое важное. Однако такое отвратительное, столь нежеланное. На место воспоминаний обо всех, кто хоть капельку был мне близок, а в придачу о том, что стряслось на горе Эботт, приходит нерушимый вакуум. Абсолютная пу-сто-та… Оглушительный рёв воздуха и гулкий стук крови в ушах. Неумолимо удаляющееся, едва заметное сквозь чуть сомкнутые веки пятнышко света. Безжалостно треплющий волосы и бьющий в спину ветер. Мерзейшая влага, текущая по щекам. Отбивающее барабанную дробь сердце. Резкий, чрезмерно неожиданный, пускай и смягчённый чем-то удар сзади вышибает весь воздух из лёгких. Боль. Чересчур яркая. От неё глаза до предела распахиваются. Плотная, словно бы живая темнота да еле брезжащая светловатая точка в центре неё: единственное, что они могут узреть. «Упала»…«Ну и?.. Рада теперь? Ведь твоя мечта сбылась!»