Закатное

У женщины, что тревожно оборачивается на отчаянный ричардов оклик, суровые и острые черты лица породистой северянки, хотя Эстебан откуда-то помнил, что эреа Мирабелла была рождена вдали от гиблых болот, зябких ветров и бесконечного снега. Юноша никогда не встречал ее, но уверен, что надорская герцогиня и не могла бы выглядеть иначе: подобно деревцу, что должно было бы сгинуть в немилосердном крае, она была невысокой, но крепко сбитой. Глубоко посаженные и оттого кажущиеся совсем уж черными глаза смотрели на них тяжело и всё еще по-живому надменно, как и полагается старой аристократии. Может, Закат и изжог из ее головы колкие замечания и горделивые речи, но от старых привычек избавиться сложно. Эстебан невольно хмыкнул: кажется, своей упрямостью Ричард пошел скорее в мать. Женщина недовольно поджимает тонкие сухие губы, да и вся она тоже словно иссохшая и вялая: Эстебан не ведется судить, дело то рук смерти или она всегда была такой — бледной тенью давнего и никому боле не нужного величия, законсервированного во льдах до лучших времен, которые не наступят никогда. Возможно ли, что и Ричард когда-то?.. Эстебан быстро переводит на него взгляд, и воспоминания первого дня в Лаик вдруг вспыхивают в нем необычайно живо и яро. Он приметил его на самом первом построении — этого хмурого и загнанного мальчишку с тяжелым, подобно колючему сквозняку пронизывающим взглядом, с горделиво вздернутой остриженной макушкой и с каким-то слишком уж отчаянным ужасом на самом дне серых глаз. Он был волчонком, по чьей-то жестокой ошибке выкинутым в мир людей. За первым завтраком Эстебан узнал его имя и совершенно бесстыже разглядывал его острые скулы на точеном лице, нескладные плечи и руки с затаенной в них силой. Было в этом опальном герцожонке нечто притягивающее, делавшее его не сколько загнанным хищником, сколько комнатной собачонкой, не знавшей о мире за пределами родового гнезда. Его хотелось подхватить под руки и растормошить, вырвать из леденящего кокона одиночества, сделать… Тогда Эстебан не рисковал еще загадывать так глубоко, но уже подсознательно понимал, что один лишь неосторожный жест — и назад дороги уже не будет. Так первая неоцененная шутка превратилась в первую желчную колкость, и более этого остановить не смог бы даже Создатель. Ричард не понимал его и захлебывался в этом цепком чувстве, зато для Эстебана он был открытой книгой, и видеть его неприкрытое пренебрежение и злость было… неприятно. Вызывающе. В моменты праведного гнева на скулах Ричарда вспыхивал болезненный румянец, больше походивший на лихорадку, а глаза угрожающе темнели, но он никогда не переходил черту. Они испытывали друг друга, каждый раз назначая новые границы дозволенного, и Эстебан с плохо скрываемым удовольствием исследовал их снова и снова. Иногда он их нарушал, нагло вторгаясь в чужое личное пространство, и вид чужих опасно поблескивающих глаз будоражил нутро сильнее любых смелых фантазий. Он уже и забыл, казалось, что в самом начале их глупых игр хотел стать Ричарду другом. Как и забыл, когда впервые захотел увидеть, как блеск превращается в болезные слезы. К Зимнему Излому Ричард будто ожил и даже начал улыбаться в ответ на приветствия и дружеские шутки. Когда Эстебан в одном из бесконечных серых коридоров Лаик перехватил одну такую — чуть неловкую, чуть застенчивую и явно адресованную младшему Савиньяку, — то даже для себя неожиданно обронил весьма нелестную фразу о том, что герцогу стоило бы лучше прятать свои нездоровые пристрастия в отношении других юношей, за что молниеносно оказался вознагражден уколом полных праведной ненависти глаз (они просто очаровательно темнели почти до черноты в моменты гнева) и ощутимым тычком в бок от какого-то из двух Катершванцев — в лицо унары не били никогда, не рискуя нарваться на выволочку от смотрителей. Результат, впрочем, стоил и подбитого глаза, и немилости Арамоны: едва ли Эстебан тогда понимал природу столь агрессивной реакции (как, наверное, и Ричард, и каждый участник потасовки), однако он знал наверняка, что попал. Однажды тот едва не сломал ему нос за особенно едкое замечание. С Ричардом было весело, да так, как не было с самыми верными товарищами, и тот факт, что Окделл принадлежал кому угодно (но уж точно не себе), лишь бы не Эстебану, будоражил и волновал сердце столь сильно, что порой эти чувства натурально душили его. Волчонка хотелось приручить, подчинить, подмять под себя и присвоить, сделать что угодно, лишь бы он не смотрел на других людей. Эстебан думал, что смерть и Закат изъели в нем это неразумное, моложаво-дурное желание обладать кем-то столь сильно, что разум мутнел, но сейчас, смотря, с какой тоской и надеждой горят ричардовы глаза, всё это кажется скорее самообманом. Эстебан вновь переводит взгляд на госпожу Мирабеллу и вдруг замечает, как за ее спиной неловко жмутся друг к другу три девчушки — сами как бледные призраки-отблески своей матери — и смотрят на него до невозможного знакомыми серыми глазами, чуть уставшими, чуть напуганными. — Как невежливо, молодой человек! Куда только смотрели ваши родители. — Эстебан вздрагивает от ее глухого и властного голоса подлинной аристократки. Тон женщины холоден, а в сказанном совершенно нет смысла. Ричард тоже обескуражен, непонимание искажает его мягкие черты. Он невольно отступает на шаг, но в нелепой мольбе протягивает вперед руки. Эстебан чувствует себя лишним и — внезапно — совершенно беспомощным, с горечью понимая, что ему вновь досталась роль наблюдателя в чужой драме. — Но матушка! — только и успевает подать голос одна их сестер — страшная, еще и почти их с Ричардом ровесница, но сказать наверняка не получится. — Это же… Мирабелла стремительно оборачивается, ее глаза вспыхивают таким страшным пламенем, что у Эстебана кровь в жилах стынет, а Ричард замирает, болезненно вытягиваясь струной, и, кажется, даже перестает дышать, в одночасье становясь опять тем зашуганным мальцом из первого построения. Эстебан нервно сглатывает, внезапно понимая со всей жестокой ясностью, что по сути никогда и не знал настоящего Ричарда: выросшего в вечном холоде и нищете, с жесткой матерью и заочно унаследованном у отца титулом предателя (никто из взрослых не говорил об этом открыто, но все знали), без друзей и надежд, что жизнь однажды изменится. Эстебан точно впервые разглядывает Ричарда, его трясущиеся руки и поникшие плечи, его приоткрытые в так и не высказанном вслух непонимании губы и понимает, что вообще-то он мог бы стать ему первым другом. Мог бы вытащить из этого беспросветного болота. Мог бы спасти — и, наверное, мог бы даже в итоге не умереть. — Довольно, я не желаю ничего больше об этом слышать! — злобно шелестит женщина, и девушка боязливо опускает голову, вспыхнув. — А что же касается вас, молодые люди, — она вновь обращается к ним, и Эстебан думает, что ни за что не хочет слышать ее следующие слова, — у меня нет сына. Нет и никогда не было. Фраза припечатывает Ричарда к земле, а Мирабелла уже стремительно уходит прочь. Девушки следуют за ней безмолвными запуганными тенями, и даже старшая не рискует обернуться на них, но Эстебан абсолютно точно уверен, что правильно разглядел в ее глазах узнавание. Он отмирает бесконечно долгое мгновение и позволяет себе тяжело вздохнуть, пока Ричард безвольно падает на колени прямо на снег, не обращая внимание ни на холод, ни на косые взгляды прохожих. На него не хочется смотреть, поэтому Эстебан осторожно опускается позади него и несильно приобнимает за плечи: он боится, что прочитает в чужом лице прежнюю пустоту или что-то похуже. — Пойдем, — наудачу произносит он, и в голосе проскальзывают хриплые нотки разделенной надвое боли, — пойдем домой. Ричард оказывается удивительно легким, почти как тряпичная кукла, когда Эстебан тянет его вверх и буквально втаскивает обратно в квартиру, когда помогает сбросить пальто и устроиться на кухне с кружкой теплого чая. Они молчат какое-то время, и тишина медленно сжимает пальцы на их шеях. Отправленный в пустоту отчаянный вопрос не предполагает ответа: — Так ты встретил свою мать, да? Мысль одновременно и спасительна, и тревожна: Эстебан ничего не знает о Ричарде Окделле и не может ему помочь, хотя и чувствует, что обязан. Это почти также иррационально, как и старые придирки из другой жизни, но и выплыть уже возможности нет. Только когда Ричард всё же поднимает на него тяжелый взгляд, Эстебан давится воздухом и вдруг решается на, кажется, настоящее безумство. Ричард никогда не принадлежал сам себе — холодной матери, страхам и предрассудкам, титулу, статусу, жестокому человеку с синими глазами, да, но не себе, — и обретши свободу только в посмертии совершенно не понимал, что с ней делать. Матери он был не нужен, как не был нужен ни своему народу, ни предназначению, ни даже монсеньору. Свободный Ричард резал себе ладони, чтобы почувствовать себя живым, свободный Ричард тосковал и запирался в себе сильнее обычного, свободный Ричард совершенно не понимал, что значит быть свободным. Так нужно ли ему это? — Если тебе некому отдать свою свободу, Ричард, тогда отдай её мне. Получается удивительно складно, и Эстебану вдруг дышится так свободно и просто, что он на миг словно чувствует себя совсем еще ребенком, не тронутом завистью, жадностью и пороком. Он подается вперед, перегибается через стол и целует Ричарда, чувствуя, что совершает наконец что-то действительно правильное, и сердце его пропускает удар, когда Ричард целует его в ответ с опустошающим отчаянием и ненавистью. Обезоруживающая чернота его глаз пленит, а цепкие руки притягивают ближе, заставляя опрокинуть чашку и позабыть обо всём на свете. Эстебан не помнит, как они переместились с кухни в комнату, как его избавили его от рубашки, но едва ли забудет жар чужого тела и тихие вздохи над ухом. Ричарда неожиданно было слишком много, как будто всё это — нездоровый сон, как будто всё это — нелепая компенсация за всё, что было между ними. Они цеплялись друг за друга в призрачной попытке удержаться на самом острие рассудка и не упасть в бездну безумной безнадежности, оба — потерянные и лишенные всего, по чьей-то лишь жестокой прихоти вновь встретившиеся посреди серой замерзшей неизвестности. Оба — лишь слабые отблески себя самих, отчаянно ищущие друг в друге то, что растеряли по дороге. Оба — всего лишь несчастные мальчишки, сгубленные собственной глупостью. Когда наваждение спадает, и Ричард в последний раз запечатывает чужие губы быстрым и горьким поцелуем, он начинает говорить. Эстебана баюкает его голос, так долго хранимый внутри, рассказывающий обо всех ужасах прошлого. О матери и доме, о друзьях и врагах, о войне, о предательстве, о ложных и истинных королях, о Королеве. И о нем, конечно. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы расслышать, как нежно Ричард обнажает эти стороны своих горестных воспоминаний, как выворачивает перед ним наизнанку собственную душу, потому что больше и нет никого. Только они есть, здесь, в этой разворошенной постели, пахнущей разделенным на пару сумасшествием, сексом и неразделенной первой любовью. Эстебан слушал о чужих чувствах, с затаенной грустью ощущая, как пульсирует, но наконец-то затягивается в собственном сердце рана. Увлечение, раньше казавшееся нелепой шуткой, переросло в молодецкую влюбленность так стремительно, так разрушающе и деструктивно, что стоило ему собственной жизни. Воспоминания о Ричарде Окделле в Лаик стремительно угасают в нем, низвергаясь до расплывчатых образов на границе сознания, что отдают обычно легкой тоскливой горчинкой в особенно ветреные дни. Эстебан может полюбить этого Ричарда, и впервые он сам волен решать. Он почти не слышит окончание рассказа, но чувствует, как Ричард осторожно и заботливо укрывает его одеялом, как поправляет подушку и устраивается под боком. Он засыпает, и его голова пуста.