Грек
20 января 2017 г. в 14:48
Утром, ещё до рассвета, Грек выходил из дома, шёл на детскую площадку, на которой, помимо железных горок и качелей, ржавел турник. Подтянувшись несколько раз, Грек опускал ноги на землю, ходил вокруг, встряхивая руками. Тянул шею, поворачивая стриженную голову из стороны в сторону, вращал плечевыми суставами, сгибая красивые, сильные руки. Подходил к турнику походкой волка. Цеплялся. На вдохе подтягивал тело к перекладине — пальцами к себе, на выдохе медленно опускался вниз. Висел, растягивая спину, позвонки трещали, вставая на места. Ноги согнуты в коленях, голень на голень — турник был слишком мал для его роста. Ещё. Вдох, задержка дыхания (бля-бля-бля! Ну же, с-ка!), грудь упирается в перекладину, медленный выдох, разгибание рук. Однажды во время дождя он зашёл в зал, но тот его разочаровал — убогий и нищий, как в школе. Ничего похожего на то, что он видел по телику: никаких красоток с блестящей кожей, никаких снарядов и тренажёров — только ржавая штанга в углу и олимпийский мишка, выложенный мозаикой на стене. Махая лапой, мишка улетал на шариках в светлое будущее — «Счастливо оставаться, неудачники». Грек ненавидел окружающую его убогость — до нервной дрожи, до скрежета зубов.
Ему хотелось восхищения — его телом, силой, красотой, но если вдруг находились свидетели его утренних упражнений, они только и делали, что советовали бросить эту дурную затею. Убеждали, что спорт больше вредит здоровью, чем его укрепляет, но расходились во мнении, о чьём здоровье идёт речь: о здоровье Грека или его будущих жертв. Первые делились опытом и отечески предостерегали от лишних усилий и разочарований, от других несло враждебностью и злобой: они были уверены, что он качается, чтобы впоследствии их ограбить и убить. На это Греку возразить было нечего, он ненавидел неудачников, они заставляли его чувствовать себя ни на что негодным дерьмом.
Неудовлетворение и раздражение, которые он испытывал почти постоянно, гнали его на улицу к турнику, к шакалам, в лес, к чему-то бóльшему, яркому, сильному — такому, что встряхнёт весь мир, перевернёт с ног на голову, но выходила всегда только скука. Туша называл это Молохом — этот дух отупения и статики, царящий в мире уродливых высоток, равнодушным божеством Порядка Вещей, — Грек подозревал, что уже сдался ему, продался с потрохами за фальшивую шакалью преданность.
Его родители никогда не жили вместе. Долгое время Грека ничего не связывало с отцом-шакалом, кроме редких встреч и барака в Карфагене. Батя жил не высовываясь, и никто не пророчил, что Гречка пойдет по его стопам — никто не знал, что у него вообще есть отец. Пока однажды на старшего Грека не вышли по какому-то делу, а он вместо того, чтобы тихо-мирно сдаться, принялся палить в милицейскую машину из ружья. Никого не убил, зато наделал много шума. В газетах написали, что он уважаемый в определённых кругах бандит, которого подставили из-за дележа территории и прибыли. В статье, которую Гречка сохранил и любил перечитывать, батя выходил благородным бунтарём, пострадавшим почти безвинно. Мать уверяла, что в этом, как и во всех остальных версиях произошедшего, нет ни слова правды, но Гречка ей не верил. Ему хотелось, чтобы написанное в газете было правдой, даже несмотря на то, что это расходилось с его собственными воспоминаниями об отце. Слава бати-шакала вскружила ему голову. Он перестал отзываться на Гречку и стал целыми днями пропадать в отцовском бараке. Выбитые стёкла и дырки от пуль наполняли его сознанием собственной значимости. Тогда же он стал качаться, чтобы догнать выдуманный образ в реальности. В школе его стали обходить стороной — одни смотрели с опаской, другие с уважением, а третьи, — как правило, из верхушки псиной иерархии, — с презрением. И то, и другое, и даже третье Греку льстило. Он обзавёлся массой шакальих привычек и забил на стаю почти на целый год.
После подтягиваний Грек отправлялся на пробежку. У соседей это вызывало недоумение: «О, бля, американец! Делать больше нехуй? Лучше б матери помог!» или шакалье манерное: «Резинку на лоб натяни, пидрилка!» — теперь Греку было невыносимо думать, что он пытался им подражать.
Грек бегал по лесу. Дом, в котором он жил с матерью, стоял на отшибе, его окольцовывала дорога, ведущая к кооперативным гаражам, а за ними стоял лес. В этом лесу родилась игра в волков — родилась, когда они были ещё совсем детьми и выросла вместе с ними.
Шакалы не только приняли его в свой круг, но и стали его слушаться. Это происходило само собой: Грек говорил, они исполняли. Он не задумывался, почему это происходит, он считал, что это в порядке вещей, ведь он — вожак, сын уважаемого шакала. После ему пришлось доказать свою силу на деле, и он не сплоховал. Греку понравилось внушать страх, быть презираемым, опасным, внушительным. Пиная псов-неудачников, Грек не думал о том, что поступает дурно. Шакалий порядок казался ему естественным и справедливым. Кто сильнее, тот и прав. Мать горбатилась швеёй в поганом ателье и едва сводила концы с концами, пока другие выдавали своим сосункам суммы размером в её зарплату на карманные расходы. Так что выбивая деньги, он возвращал мир к правде, призывал равнодушного Молоха к ответу. В этом он не сомневался и сейчас.
Пульс бил по барабанным перепонкам, дробя слова-мысли на слоги. Лесная дорога утопала в грязи. Сначала Грек пытался оббегать лужи, а потом забил — снял обувь, связал шнурками и повесил на шею. Бежал неуклюже, боясь поранить ноги. Грязь скользила под подошвами, в кожу впивались веточки и мелкие камни, но ощущение было приятным. Утром лес был другим, не таинственным и молчащим, как ночью, а свежим, жизнерадостным. Дожди прекратились, зной ещё не наступил, деревья дышали влажным теплом.
В тот день он, как обычно, припёрся к сваленным за бараками плитам, где обычно отирались шакалы. Они курили, пили пиво и сладкие баночные смеси, травили тупые анекдоты и ржали. Ржали, сдавливая смех меж челюстей, от чего он выходил каким-то гнусавым, идущим не изнутри, а изо рта, прямо из-под нёба — так смеются только шакалы. Грек сразу сообразил, что что-то не так. Никто не отреагировал на его появление, не протянул руку, не хлопнул по плечу, не впустил в круг, делясь сплетнями и планами. Грек остановился. Не стал улыбаться и мямлить, надеясь свести всё к шутке, как поступил бы любой другой на его месте. Он знал шакалов — это был знак неуважения. Бунт. Его не интересовали причины этой перемены. Важно было только, что его брали на понт, и нужно было правильно ответить. Ударить стоящего ближе всех Косого? Или прорываться сквозь толпу к тому, кто это, скорее всего, затеял? Но поганая гиена Яшка Крюк мог всё свести к шутке, и Грек бы только опозорился. Он не мог себе этого позволить. Он ведь должен держать лицо, иначе хода в Карфаген больше не будет. А тут барак, батя, сила. Другие шакалы не останутся в стороне, накинутся. Или будут стоять и ждать, кто кого — это вернее, и всё же… Нет, на них рассчитывать нельзя. Шакалы всегда принимают сторону сильного, а сейчас он в меньшинстве. Грек растерялся. Замер в нескольких шагах от Косого и Перхоти и жёстко тупил. Если накинутся — насрать, он в долгу не останется, даже если все на одного — это даже почётно, не убьют же в самом деле. Эти шакалы — дворовая шпана, а не мафия. Ну а если просто засмеют? Выставят дураком? Что тогда? Дело было не в репутации, а в чём-то более важном. Тогда всему конец. Тебе, Грек, конец. Кранты карьере. Мелькнула мысль: они знают. И Грек испугался. Да-да, они прознали, что ты голый король. Фальшивка. Хуйло на мыле. Пришедшая мысль была абсурдной, но она проняла до костей. От иррационального и дикого стыда хотелось выть, бежать без оглядки. Как такое может быть? Ничего они не знают, подумал он с усилием. Нечего тут знать... И вдруг накатила тоска — такая, что шакалий вызов утратил значение. Исказилось даже зрение: он видел воздух, перхоть на кожанке Перхоти, каждый предмет в отдельности, но не всё целиком. Грек повернулся и пошёл прочь, трёп за спиной прекратился, кто-то засвистел вслед, не оборачиваясь поднял руку с оттопыренным средним пальцем. Его тошнило. Просто так, ни почему, как любила говорит Ива.
Грек выкурил оставшиеся полпачки в отцовском бараке, уснул, а когда проснулся, пошёл к Очкарику.
— Мне нужна стая. Я объявил войну шакалам. Вы со мной?
Грек говорил спокойно, рассудительно, без каких-либо сомнений и чувства вины, словно виделись вчера.
— Туша и Халк — они не смогут, — Очкарик поморщился, но договорил. — Они слабаки. Пойдём вдвоём.
Грек покачал головой.
— Ты не понял, Очкар, мне нужны волки. Если они зассут, если они — слабаки, значит, никакой стаи нет, значит, всё это пиздёж.
Очкарик молчал, откинул голову назад и глядел на него через толстые линзы очков в своей манере.
— Ладно, — сказал он. — Пойдем. Спросим у них.
Шли молча. Грек злился, ждал трусости и отмазок, думал о том, что сам отпиздит каждого жалкого неудачника, смеющего называть себя волком, но когда вышел Туша, злость притупилась. Толстяк молча кивнул, вернулся в квартиру, а спустя насколько минут вышел одетый и с рюкзаком, словно собрался в поход с классом. Грек бросил взгляд на Очкарика, тот пожал плечами: «Я же говорил». Толстый выглядел совсем плохо — серое опухшее лицо, мутный, обдолбаный взгляд, грязные волосы, и во всём этом чудилось что-то знакомое — то, что не хотелось вспоминать. Выяснилось, что Туша осенью чуть не умер от воспаления легких, ещё больше сошёл с ума и перешёл на домашнее обучение. Он выглядел больным, но Грек всё равно потащил его на разборку.
Грек перешёл на шаг, через полсотни шагов остановился и согнулся пополам, сжимая ляжки пальцами. Он глубоко дышал. Вокруг головы вились насекомые, лезли в глаза и ноздри, вгрызались в распаренную кожу. Захотелось зачерпнуть жидкой грязи и умыть в ней лицо. Отмахиваясь, Грек сошёл с тропы и присел на корточки, сплёвывая вязкую слюну на землю. Отдышавшись, закурил, выдохнул в мошкару дымом. Возле Лужи их были целые полчища. Грязь спасала от укусов, но они всё равно лезли в глаза. Грек прихлопнул комара и сдул серый трупик с предплечья. Лесная дорога перед ним была исполосована чёрными контрастными тенями.
Никто не сказал ни слова против. Халк трещал без умолку, прыгая вокруг, как кузнечик, сияя от счастья, как медный таз. Его настроение передалось другим, оттаял даже Туша — взгляд прояснился, словно кто-то зажёг внутри его тесной и тёмной черепушки маленькую электрическую лампочку. Оттопырив лямки рюкзака, он шагал вперёд и кротко улыбался, время от времени переругиваясь с Халком. Никто не заговаривал о предстоящей драке. Очкарик молчал всю дорогу, а Грек, кроме сказанного ранее, отчего-то избегал этой темы. Лучше уж так — без всякой стратегии и обсуждения, по наитию, как повезёт. Надежды на победу было мало, но когда они подходили к Карфагену, Грек смог себя убедить, что у них получится. Просто потому, что они — волки, а волки стократ лучше шакалов. На их стороне правда.
Грек шагал по мокрому мху. Стоило поднять ногу, ямку заполняла вода. Она была холодной, но всё же не такой ледяной, как в реке возле Лужи. Под мхом и тонкой прослойкой земли дрожало болото. Словно ступаешь по застывшему холодцу. Вокруг росли папоротники, медуница, ситник. Грек не очень-то разбирался в ботанике, зато знал, что некоторые из папоротников — те, что с рыжими мохнатыми стеблями — съедобные. Нужно вырвать пучок и найти внутри белую завязь — её можно есть. Когда-то это знание казалось им чрезвычайно важным: со дня на день они ждали войны и собирались скрываться от врагов в лесу. Строили ловушки для мышей, ели сырых улиток и больших жуков, чтобы подготовить желудок к новой пище, и не смогли определиться только в одном: должны ли волки заниматься партизанской войной? Это было очень давно, спустя два года он их предал и ушёл к шакалам.
Грек видел, как кулак лысого, коренастого шакала врезается в живот Туши, и тот складывается пополам. Его валят на землю. Туша корчится в пыли, закрывая наиболее уязвимые места от ударов, а Перхоть ржёт и, обходя стороной, подло пинает его под зад. Туша лежит не шевелясь, не издавая ни крика, ни стона, ни вздоха. Грек плюётся кровью, бьёт, не разбирая лиц, что-то орёт, свет раскрашивается красным. В следующий раз, когда Грек находит Тушу взглядом, он висит на Перхоти, как гиря, схватив его за ворот куртки, и душит, а тот размахивает руками и вертится, пытаясь достать его. От смеха болит лицо.
Они налетели без всякого плана. Подбадривая и выпендриваясь перед друг другом, дошли до Карфагена и, увидев впереди шакалов, просто побежали вперёд, не давая себе времени на раздумья. Очкарик дрался умело и отчаянно, Халк больше поражал противников устрашающим воплем, чем тощими кулаками, но всё же смог навалять Косому, а Туша… Туша, как обычно, повёл себя нелепо. Бросил рюкзак, ринулся вперёд, сжимая кулаки, и мог бы попасть в удивлённую рожу повернувшегося к нему шакала, но в последнюю секунду сдрейфил и просто пихнул его двумя руками в грудь, как дошкольник. Грек знал, почему — чтобы бить человека, который тебе ещё ничего не сделал, нужна смелость. Спустя десять секунд Халк уже валялся на земле, пятясь за наваленные для строительства шлакоблоки. Очкарик двинул Дохлому бутылкой из-под пива, потом разбил её о плиту, держа за горлышко, и едва не сдёрнул кожу с губастой морды Крюка. Шакалов было шесть-семь, силы с самого начала были не равны, но, как ни странно, Греку казалось, что так и должно быть. Драка без шансов на победу была наказанием за бегство.
После удара по голове мир померк. Когда Грек очнулся, на зубах скрипел песок, он лежал лицом вниз, пыль под ним разбухла от крови и соплей. Отплёвываясь, он поднялся на четвереньки, но кто-то наступил ему на спину, заставляя принять лежачее положение, затем нагнулся и надавил на затылок. Лицо снова обожгло болью, ноздри и рот наполнились тошнотворной жижей: кашей из земли и крови. «Жри говно, сучара. Как очухаешься, забирай своих шавок и съёбывай отсюда. Чтобы я тебя здесь больше не видел». Оттирая вонючий плевок Яшки с лица, Грек был на удивление спокоен.
Он остановился у реки. Сел на примятую, почти что вытоптанную траву на берегу, с которого они обычно прыгали в воду, бросил кроссовки рядом. Ветер разметал мошкару и комаров, и они больше не беспокоили. Зато начало припекать солнце. Сутуло изогнув спину, он положил голову на сложенные на коленях предплечья. Повернул лицо к сигарете, затянулся дымом, выдохнул. Железобетонный Молох не мог до него добраться здесь, но ему и не нужно было. Молох — не тот, кто охотится, Молох — тот, кто ждёт. Ждёт, когда ты дашь слабину. Когда сядут батарейки. Грек ощущал себя китайским пластмассовым плейером: пока живы впечатления от «ночи», от действия — он живёт, но потом они выветриваются, кассета начинает тянуть, заедать, сжёвывая слова, и его заполняет тоска — без причины, без смысла, просто так, ни почему. И с каждым разом нужно всё больше, ярче, преступнее, чтобы заполнить себя до краёв, чтобы поверить, что живёшь. Он знал, что другим это не нужно, что они ощущают себя волками и стаей и так, без всякой подпитки, и оттого чувствовал себя предателем, который однажды приведёт всех к гибели. Однажды он их уже предал.
Щелчком пальцев Грек отправил окурок в полёт, повернул голову и остолбенел — на противоположной стороне реки стоял волк. Волк, которых тут отродясь не водилось. Умные ясные глаза глядели без страха и агрессии, шерсть переливалась на солнце. Грек выпрямил спину и замер, боясь пошевелиться и спугнуть его. Сердце подпрыгнуло к горлу, сжалось от восторга, так, что даже стало больно в груди. Хотелось кинуться к стае, кричать: Смотрите! Волк! Настоящий! Он выбрал нас. Сам! Выбрал меня! Волк, постояв несколько секунд, побежал обратно. Его седая спина ещё несколько раз мелькала в зелени кустов, и, наконец, исчезла совсем. Грек попытался сглотнуть образовавшийся в горле комок, но у него не вышло. Уронив голову на руки, он вдруг заплакал горько, как ребёнок. Навзрыд.