***
Карфагеном называли деревянные бараки на западной окраине города, окружённые зарослями полыни, а местами обнесённые колючей проволокой. Когда-то здесь собирались строить большой торговый центр, но возникли проблемы с выселением жильцов. Какие-то старики-алкоголики, прожившие здесь почти всю жизнь, вцепились в дом мёртвой хваткой и не поддавались ни на уговоры, ни на угрозы. В итоге произошёл пожар, в котором вместе с половиной барака сгорели и владельцы. Из-за скандала от идеи строительства отказались, но страсти бушевали ещё какое-то время. Журналисты атаковали мэрию призывами избавить город от гетто и «рассадника наркомании и преступности», но так ничего и не добились. В памяти остался только заголовок одной из обличительных статей, который кто-то издевательски воссоздал на стене ближайшего к городу барака: «Карфаген должен быть разрушен!» В этот час здесь было пусто. Очкарик пролез между колючей проволокой с западной стороны, продрался сквозь кусты полыни — так было ближе, нашёл под деревянным порогом ключ и снял замок. Дом принадлежал Греку, тот получил его в наследство от отца, ныне отбывающего срок, но почти не жил здесь. Барак был их общей базой. Упав на койку, Очкарик положил раненную руку на живот и уставился в потолок. Как обычно после истерики, его охватила апатия. — Что у тебя с рукой? — Поранил. — Сам? Очкарик не ответил. Перевернулся на бок, и посмотрел стоящего в дверях Грека. В руках у него была двухлитровая бутылка с водой. Он прошёл в комнату, снял крышку со стоящего на полу китайского потера и залил воду. Повернулся, показывая крышку Очкарику. Она должна была быть привинчена, но он её держал в руках. — Тёть Лена отдала. Говорит, пашет, просто крышка отвалилась. Он долго тепло держит, сам греет, если нужно, не надо кипятить постоянно. И кофе ещё, будешь? — Мне бы чего покрепче. — Покрепче будет потом. Давно тут чалишься? Грек включил в розетку старенький магнитофон. Сквозь треск послышались звуки отсчитываемого времени и позывные местного радио. — Не боишься, что украдут? — Очкарик снял очки и протёр их пальцами. Они стали только грязнее. Из-за попыток смотреть через мутные разводы кружилась голова. — Не украдут. Термочайник забурлил и через некоторое время затих. Грек нажал на клавишу, но ничего не произошло, он снял крышку и зачерпнул кипяток кружкой. — Если я тут покантуюсь пару дней, ничего? — Очкарик сел на кровати. — Кантуйся, мне-то что. Ты и так тут каждый день торчишь. — Да я с ночёвкой хочу. Не могу больше... Грек стоял спиной, широкоплечий, внушительный — Очкарик завидовал его красивой силе. — Кровать одна, а я тут тоже ночую иногда, — сказал он, поворачиваясь с кружками в обеих руках. — На полу — пожалуйста. И если твой батя не явится за тобой с нарядом. — В наряде, в платье вечернем! — Очкарик взял кружку и едва не разлил на себя кофе из-за приступа смеха. — Им на меня насрать. Если не уйду, добром не кончится. Грек кивнул. — Твоё дело. Отхлебнул кофе и сел на табуретку. Он молчал, слушая, как трещит радио, потом посмотрел на Очкарика. — Скоро все здесь окажутся, — глубокомысленно изрёк он и хмыкнул. — А Сова? — А что с ней? Очкарик пожал плечами. — Посмотрим, — Грек сделал несколько глотков и поставил кружку на пол. — А её там бросишь? Очкарик опустил голову. Сквозь треск сложно было распознать музыку, так же, как выражение лица Грека через грязные стёкла очков. — Хуйня, а не музло, — Очкарик встал и подошёл к магнитофону. Оперировать одной рукой было не удобно. Он вытряхнул кассету из подкассетника и вставил её в магнитофон. — Она, кажется, для себя всё решила. Из заклеенных фантиками жвачки колонок обрушился жужжащий рёв гитар. — Бля, может, мне тоже музыкой заняться? Я тоже так могу, — он скорчил свирепую рожу и сложил средний и безымянный пальцы на правой руке. — Патлы отращу, как Туша. Слушай, ты же бренчал на гитаре? — Ну бренчал, — Грек перебрался на пол и сидел теперь прислонившись спиной к кровати. — Где-то даже батина гитара осталась. Но это всё говно, если честно. Он меня только блатняку учил. — Ну нахуй блатняк, ненавижу это говно. Ты и так бритый на уголовника похож. Грек развёл руками. — А ты не похож? Как говорила училка: от свиньи не родятся бобрёнки. С судьбой не поспоришь, приходится соответствовать. — Мне больше нравится, где «с волками выть», но какие из этих сук волки? Свиньи, суки и шакалы. Но я всерьёз, если что. Запилим карфаген-метал, грязный звук: вж-ж-ж! — он схватил стойку микрофона и заорал, перекрикивая вопли магнитофона: — Сдохни, сука! Сука, блядь! Сдохни! Сдохни! Я вспорю себе брюхо и выпущу кишки! — Тексты пусть Туша пишет, — Грек полулежал, откинувшись головой на кровать, и белозубо улыбался. Он выглядел расслабленным. — Приведи её. Очкарик опустил руку, сжимавшую микрофон. — Зачем? — Она нам нужна. А мы ей. — Не уверен. — А я да. — Может быть, она нужна тебе? Грек улыбнулся и закрыл глаза. — Может быть и так. Она мне нравится. Она всем нравится, не хотелось бы оставлять её там. Поставим перед фактом, пусть выбирает. — Это нечестно, — Очкарик вздохнул. — Что именно? — Не знаю. Не уверен. — Она — твой близнец. Тебе решать. — Она девчонка. И дура, к тому же. — Она девчонка, но не дура. Ты же видел? Она — волк. Она — наша Венди. Все дуреют от её присутствия. Особенно Халк. Она нужна нам. Для вдохновения. Очкарик сел. — Она сказала, что не хочет быть волком. — Что ещё? Очкарик задумался. Посмотрел на руку, лежащую на коленях, словно младенец. Маленький задушенный и красно-синий младенец. Ива тоже способна производить подобное на свет? В голову пришёл образ конвейера с люльками, в каждой из которых лежало по маленькому уродцу. — Если хочешь её защитить, не оставляй её там. Её место здесь, с нами. — С нами, — протянул Очкарик. — С тобой? Со мной? С Халком? Сразу со всеми?.. — Без Ивы Лужа мертва. Она нужна стае. — Не знаю... — Очкарик пожал плечами, поднял взгляд на вожака. — По-моему, она просто выёбывается, а вы ведётесь, как дети. Любая на её месте... — Ты её брат, поэтому, наверное, ничего не чувствуешь, — перебил Грек. — Она была с нами с самого начала, она понимает лес, Лужу, она почти как Туша, только... да, девчонка. И при том симпатичная, — Грек рассмеялся. Очкарик передёрнул плечами. Разговор ему не нравился, хотя он не мог понять в точности почему: из-за мерзкого поведения Ивы, из-за очевидности намерений Грека или из-за того, что в последнюю «ночь» всё едва не вышло из-под контроля. Ему надоело думать об Иве. — Да мне-то что? Мне в конечном счёте насрать… Она сама решила больше не приходить. Я тут ни при чём. — Она не знает, чего хочет, — спокойно сказал Грек. Очкарик обнял колени руками. Левая рука торчала бесполезной грушей, плечи привычно вздёрнулись вверх. — А ты, значит, знаешь... И чё, подсунешь ей бошку лошади в кровать? — Чё? — вожак удивленно раскрыл глаза. Кассета в магнитофоне давно закончилась, в комнате воцарилась тишина. За разбитым окном стрекотали кузнечики. — Да ничё. Я с ней поговорю, — Очкарик вздохнул, — но, как ты и сказал, она моя сестра. Я не могу так... как вы. Это мерзко... и несправедливо, ты в курсе? — А-а, — протянул Грек, глядя на него в упор и улыбаясь одними глазами. — И поэтому — Сова? Очкарик как можно безразличнее пожал плечами. — Она всё равно за нами таскается. Почему нет? Примем её в стаю. — Как хочешь, — Грек упал затылком на кровать и закрыл лицо рукой. — Я хочу попробовать ещё раз. Всю эту Тушину херотень с Лужей, это... ну, интересно, да? Очкарик кивнул. Опустил голову, сжал пальцы на раненной руке. Боль отрезвляла, а Лужа... Лужа, наоборот, погружала всех в сон, в кратковременное безумие прямиком из Тушиной башки. Но Грек прав, это было интересно. — Знаешь, — сказал Грек, не открывая лица. — Я сегодня видел настоящего волка, ты прикинь? В нашем-то лесу. Всё думаю, может, я всё-таки уже того... ебанулся? — Мы все ебанулись, когда полезли в эту Лужу, — ответил Очкарик вполголоса. — Но ты же хочешь повторить? — Грек приподнял над лицом ладонь и посмотрел на Очкарика. — Да, думаю, хочу.Очкарик
20 июля 2017 г. в 16:25
В субботу Очкарика разбудил шум — грохот падения, мамин возглас и заливистый хохот Ивы. Просыпаться не хотелось, поэтому он скинул одеяло и перевернулся на другой бок, лицом к стене. Одна ладонь между коленей, другая под подушкой. Голоса смолкли, потом зашуршали снова приглушённые — чтобы не разбудить. Очкарик почти провалился в сон, но возбуждение, царившее за пределами комнаты, заразило его. Он то выплывал на поверхность, то снова погружался, ощущая одновременно блаженство сна и любопытство к реальности. Что-то подобное он чувствовал, когда был маленьким — на Новый год, когда знал, что его ждут подарки и костюм пирата, или ярким августовским утром перед поездкой на озёра. Тогда он не мог терпеть, вскакивал с постели и будил всех, чтобы поскорее достичь желаемого, но теперь ожидание было приятнее реальности. Очкарик перевернулся на спину, поёрзал, устроился поудобнее. Свет, лившийся из окна, был по-летнему тёплый, солнечный. Яркий до рези в глазах.
В голове путались образы сна и воспоминания детства: театр теней, которые устроили им взрослые вместо «Спокойной ночи, малыши» в походе, пробуждение в палатке, шорохи листьев, пение птиц, плеск воды и запах сырой земли — и тут же он видел Лужу и волков, несущихся по лесу, взрывающих лапами влажную почву. Безмятежная радость сменялась бешеным восторгом мятежа. Очкарик шумно втянул воздух и забрался рукой в трусы, пытаясь представить что-нибудь соблазнительное. Одновременно он прислушивался: мама и сестра разговаривали где-то совсем рядом, скорее всего, в коридоре. Раздался стук чего-то тяжелого об пол, дребезжание металла и плеск — они затеяли уборку. Странно, но они, кажется, наслаждались процессом. Очкарик нашёл под матрасом со стороны стены скомканное полотенце и сжал его в руке.
В смехе Ивы слышалась чрезмерность, какая-то визгливая нарочитость. Хотя она смеялась так почти всегда. Она всегда хотела казаться веселее, несчастнее, спокойнее или злее, чем на самом деле. Очкарик засунул комок полотенца обратно под матрас и нащупал на перекладине над головой очки. Заразительное веселье по ту сторону двери манило, хотя было ясно, что оно рассеется, стоит открыть дверь. Очкарик созерцал потолок, сердце тревожно стучало, постепенно успокаиваясь. Он делал это по нескольку раз на дню, пугливо, насторожено, прячась в складках одеял, в тесноте туалетов, ему не хотелось, чтобы Ива его поймала. Но девчонки ведь тоже делают это?.. Очкарик усмехнулся, эта мысль казалась ему противоестественной. Странно вот так прятаться от своего близнеца и никогда не быть пойманным. Она прячется? Тоже? Очкарик перевернулся на бок и поджал ноги.
Что-то произошло в прошлый четверг: он вернулся рано, около десяти, а Ива уже спала, от неё несло водкой. На другой день она ушла на практику, не потрудившись его разбудить, и целую неделю не появлялась в Карфагене. Грек, Халк, даже Туша о ней спрашивали: «Ива сегодня не придёт?» «Где Ива?» «А Иву ждать не будем?» «Без неё не пойдём, без Ивы не то будет...» Очкарик знал, зачем она им так нужна, и это злило. Разве нормально, что в стае всего одна девчонка? Он намеренно игнорировал её в ответ. Но всё-таки её поведение его тревожило.
Очкарик свесил ноги с кровати и спрыгнул вниз. Ивина кровать была заправлена, на покрывале сидел игрушечный волк в белой курточке с овечьими ушами на капюшоне — волк в овечьей шкуре, недавний батин подарок — как знал, с-сука. Очкарик оделся и, бросив взгляд на окно, полное летнего сияния, вышел в коридор.
— Мы всё-таки тебя разбудили. Прости, родной, — мама улыбалась, задержала руку на его плече. Очкарик ждал, что она потреплет его по щеке, но он уже был слишком высокий. — Ох, какой смурной. Иди умывайся. Лёля сегодня в ударе, с утра даже гренок нажарила на всех.
Очкарик понюхал воздух, уловив в нём запах еды, ощупал Иву взглядом. Она сразу отвела глаза, засуетилась, опустила тряпку в ведро, прополоскала, отжала — и всё с застывшей на лице улыбкой. Очкарик поднял плечи, они заострились, как горная цепь, и завернул в ванную. Чёрт с ней. Не хочет — не надо. Из зеркала на него зыркнул яйцеголовый четырёхглазый ящер, и он в который раз удивился: как такое может быть, чтобы у такого урода, как он, была такая красивая сестра-близнец?
За завтраком собралась вся семья. Хорошее настроение и дымящийся чай. Гренки остыли, но обычно не стоило ожидать даже этого, поэтому Очкарик молча жевал, поглядывая на остальных исподлобья. Густо намазывал яичный хлеб вареньем.
— Чего ты бычишь? — спросил отчим. Плечи Очкарика дрогнули, мышцы напряглись. Мама шикнула, но батя от неё отмахулся: — Да хули ты?.. Я серьёзно, смотрит, будто на врагов.
Не почувствовав угрозы в голосе отца, Очкарик расслабился. Взял следующую гренку и намазал сверху клубничным вареньем. Когда-то мама пекла по воскресеньям блины. Они с Ивой смешивали варенье со сметаной, и оно становилось нежно-розовым. А черничное — сиреневым. Неестественные цвета, будто гуашь.
— Это из-за плохого зрения, — вступилась за него Ива.
Царящая за столом душевность из-за вмешательства Ивы показалась Очкарику зыбкой. Одно неосторожное слово — и она растает, как дым. Ему стало жаль ускользающего благодушия.
— Я не могу сфокусироваться, когда смотрю прямо. Я косой.
Ива улыбнулась, мол, а я что говорила.
— Не говори о себе «косой»! Операция ему нужна, — сказала мама с обычным вздохом, в котором читалось: знаю, денег нет.
— Может, ему очки новые купить? — ответил отчим. — Не в этом месяце. Со следующей зарплаты.
— Не нужно, — буркнул Очкарик. — Эти нормальные.
— Слушай, может быть, есть какие-то льготы на эту операцию? Жень, ты узнай у своих...
Разговор о возможном лечении, как и любой другой разговор, непосредственно касающийся Очкарика, его будущего или настоящего, не требовал его участия. Он остался в полном одиночестве. Мама увлечённо рассуждала об операции, которую проводят в каких-то других городах с помощью новейших технологии и излечивают всех без исключения. Батя был неестественно дружелюбен и внимателен, хвалил Ивины гренки, а сама Ива ёрзала на стуле в странном возбуждении, словно отчим был дедом Морозом, ради которого она выучила стишок про снежинки, и ей не терпится рассказать его. Она выглядела радостной, то и дело бросала на отца обожающие взгляды. Мама, Ива, отчим подзадоривали друг друга, поддерживали, смех переходил по кругу. Очкарик узнавал то ощущение веселья, которое заставило выйти из комнаты, но оно будто так и оставалось для него за запертой дверью. Ему хотелось смеяться со всеми, но он не мог. В этом завтраке было нечто фальшивое, даже лживое — как материны россказни про операцию. Никто не собирался его лечить, они только болтали об этом, выдумывали, будто они нормальная семья из рекламы йогуртов.
— Какие планы на сегодня? Погода такая хорошая, — мама повела плечами и потянулась. Молодое движение в старом изношенном теле. — Жаль упускать. А, Лёлик? Же-е-ень? Давно никуда вместе не выбирались, ведь правда? Давайте погуляем? На море съездим? Давайте? А, Пашуль? — дотронулась до его щеки, погладила.
Очкарик отвернулся, ссутулился, отгораживаясь от разговора, от этой тошнотной нежности. На ум пришло воспоминание из детства: мокрые колготки с мотнёй до колен, девчачьи сандалики, струящаяся на них моча — «Вот хули ты ревёшь, нытик? Не стыдно перед сестрой? Фу... Вы только посмотрите на него! Девчонка»... Зато Ива по-щенячьи взвизгнула, подскочила с места и обвила мать руками, изображая восторг. Потом робко подошла к бате и чмокнула покрытую щетиной щеку, тот погладил её по спине, задержав руку на талии, другой вытряхнул из пачки сигарету. Жесты уверенные, небрежные. Очкарику вдруг стало тошно. Дура. Он толкнул обеими руками стол, отодвигая его от себя. Задребезжали чашки, мать вскрикнула от неожиданности, батя выругался сквозь зубы и попытался не то ударить, не то схватить его, но Ива повисла на его руке, не давая дотянуться. Очкарик вылез из ловушки между столом и родителями, приподнял за столешницу и с силой задвинул обратно.
— Паша! Зачем так близко?! — вскрикнула мать, вдавливаясь в спинку кухонного дивана. Между ней и столешницей было каких-то два сантиметра. В действительности ему хотелось придвинуть его так, чтобы кишки всех троих вылезли наружу. — Что на тебя нашло, сволочь?!
— Недавно кто-то рассказывал про парня, — сказал Очкарик, глядя, как мать возится со столом, пытаясь его отодвинуть, — он воткнул себе в запястье вилку, потому что не хотел видеть свою мать счастливой. Класс.
— Вот же гадёныш, — отчим усмехнулся.
Ива стояла молча, сквозь приоткрытые губы было видно зубы. От ветра вспорхнула шторка, укутав её в облако некогда белого тюля, она машинально убрала прядь за ухо. Лето за окном было по-прежнему призывным и ярким.
— Ну и убирайся! — мама поставила локти на стол и спрятала лицо в ладонях, делая вид, что плачет. — Уходи! Уже нельзя предложить погулять вместе. Время провести как нормальная семья. Такие злые… Не могу больше!
— Извинись перед матерью, — батя не злился, только усмехался левым уголком губ. Очкарик знал, что ему нет дела ни до кого, кроме, разве что, Ивы. Даже эти слова он произнес формально и скучно, но Очкарик всё равно ощутил страх. Подмышки намокли, по рёбрам заструился пот. Батя взял нож и принялся размазывать по хлебу варенье. — Ну и нахера тебе понадобилось устраивать истерику с утра пораньше? Не можешь даже пожрать спокойно?
— Просто вспомнил, — Очкарик опустил голову, вытянул шею, настороженно ловя каждое движение отчима. Сказал миролюбиво, будто извиняясь, и злился на себя за этот тон. — Я пошёл. Погуляете без меня.
— Я сказал: извинись! — донеслось в спину, но Очкарик уже сбежал. Закрылся в комнате, набивая в карманы сигареты, деньги, мелочь, ключи. Дверь осторожно отворилась, и вошла Ива.
— Чего тебе? Я никуда с ними не пойду, не поеду и даже не покачусь, если вы будете пинать перед собой. Вцеплюсь и отгрызу ноги — разве непонятно? Кто я по-твоему? Пёсик? Ручная мартышка? — прорычал сквозь зубы, едва сдерживаясь. — Ты меня достала!
Ива прислонилась к косяку, провела пальцем по сбитому дереву. От частых ударов белая краска облупилась, торчали щепки. Кроткая, тихая, воображающая себя невесть кем, дрянь.
— Я подумала, что стоит попробовать. Не обижайся, ладно? — она глянула на него и снова отвела взгляд.
Очкарик разозлился. Схватил её за плечи и встряхнул.
— Попробовать что? Поиграть в псов? Ты — волк. Волк! Ты не с ними! Смотри на меня, дура!
Голова Ивы болталась соглашаясь, но взгляд был устремлён в сторону. Она вырвалась из его рук.
— Я — шавка, — сказала она спокойно, уставившись на стекла его очков, глядя на свое в них отражение. — Самая распоследняя помойная шавка. Я больше не в стае. Я сама по себе. И сейчас я поеду с ними, — она кивнула в сторону кухни и растянула губы в улыбке. — И буду делать всё, что им захочется. Вот и всё, Очкаричек. Так-то. Не пачкай об меня свои чистенькие ручки.
— Да что с тобой, дура?! — воскликнул Очкарик, оттолкнул и двинулся вперёд, специально задевая Иву плечом, чтобы сделать больно, а та даже не попыталась избежать удара. Развернулась от толчка и так осталась стоять на том же месте, как приклеенная. Бей в ответ, сука! — хотелось закричать ей, но он просто ушёл, стараясь не разнести всё по пути.
— Ну и уходи! Без тебя справлюсь!
Очкарик захлопнул дверь, руки дрожали от ярости.
Солнце стояло высоко. Пахло мокрой травой, в воздухе висели облака испаряющихся дождей. Дышать влажным воздухом было невыносимо. Очкарик бежал вперёд и задыхался, в глазах двоилось. От стыда за выступившие на глазах слёзы он впадал в ещё большее бешенство. Остановившись возле заброшенной стройки, он пролез на огороженную территорию и забрался в окно. Внутри воняло дерьмом, бомжами и какой-то химией: клей, бензин, ацетон. Очкарик прошёл про комнатам недостроенного здания, чтобы убедиться, что никого нет, нашёл закоулок и сел, прислонившись спиной к кирпичной стене. Его душила злость, душила физически. Он мотнул головой назад, ударяясь затылком о стену. Нельзя было им верить: звукам, смеху и летним лучам — это не для меня.
— Су-у-ука! — собственный голос показался чересчур тонким. Слёзы катились по щекам. Очкарик смазал их под стеклами очков, всхлипнул. Сжал пальцы в кулаки и начал колотить себя по голове обеими руками, — Что за долбоёб? Сука, нытик, блядь, уёбище!
Снова рывком ударил затылком в стену, ещё раз, со всей силы, пока в покрытом чёрной пеленой мозгу что-то не дёрнулось, не задрожало, не вспыхнуло бликами. Кости черепа распирало изнутри от истерики. Очкарик дышал, утробно всхлипывая.
— Успокойся, долбоёб. Успокойся. Успокойся. Успокойся. Успокойся.
Он сидел на бетонном полу, уткнувшись лицом в сложенные на коленях руки. Когда подкатывал очередной спазм, закусывал лежащий сверху указательный палец, как лошадь удила. Плечи вздрагивали, но истерика почти отпустила. Через несколько минут он достал сигарету и закурил. Посередине захламлённой и вонючей комнаты валялись обломки кирпича, слева от двери подсыхала кучка дерьма. Очкарик подполз к кирпичам, засунул один в карман, а другой взял в руку. Затянувшись, он выпустил струю дыма и, оставив сигарету во рту, положил левую ладонь на бетонный пол, растопырив пальцы.
— Сука, долбоёб, блядь, — сказал он и со всей силы ударил по руке камнем.