Вой волком

      Туша проснулся от стука в окно. Отлепил щеку от тёплого автомобильного стекла, огляделся и понял, что спит на заднем сидении машины. Рядом свернулась Ива — головой на коленях Халка. Тот тоже спал, неудобно устроившись в углу, по-детски подложив под щёку сложенные ладони. На передних сидениях — Грек и Очкарик, пристёгнутые ремнями безопасности, чтобы не свалиться во сне. Побитые, в синяках и кровоподтеках, с пятнами грязи на щеках и руках, стонут, не просыпаясь. В салоне валялись пустые сигаретные пачки, крошки, пепел, на полу и сидениях выжженные сигаретами дыры. Вместо воздуха — та особенная пыльная духота, которая бывает только в салоне нагретого на солнце автомобиля. Туша вспомнил бесконечные машины и автобусы, на которых его возили в деревню по грунтовым петляющим дорогам, и застонал, зажимая рот пальцами. Оглядел мутным взглядом спящих, убрал с себя ногу Ивы и вывалился из машины наружу. Через несколько шагов нагнулся, открыл рот, но ничего не вышло. Туша икнул и выпрямился, щуря глаза от нереальной яркости солнца.       Они заехали в кусты. Справа виднелась полоса асфальтированной дороги, от неё тянулась узкая, заросшая травой, грунтовка, по которой они сюда съехали. Зарулили прямо в заросли высоченной полыни, торчавшей сейчас по обе стороны от капота. Туша справил нужду, целясь на полысевшие головки одуванчиков, застегнулся и выбрался на дорогу. Машин не было. Только деревья вокруг — чёрные, ребристые, гладкие и ветвистые; колючие кусты, трава, островки крапивы, одуванчики и розовые головки клевера в окружении круглых листиков на самое обочине дороги. Туша сорвал бутон и стал выдергивать из него маленькие скрученные трубочками лепестки, высасывая сок. Следующим вырвал пучок травы со съедобной белой мякотью у корня. Она называлась «солдатский хлеб», потому что её ели солдаты во время войны и голода. Так ему рассказывали.       Туша углубился в лес и побрёл вдоль дороги, надеясь услышать шум воды. Вложил пальцы в расщелину сломанного дерева, потрогал осыпающуюся древесину, но сока не было, дерево давно умерло. Пошёл дальше, проводя по стволам пальцами, осязая их шершавую сухость. У деревьев были листья, значит, внутри теплилась жизнь. Ему подумалось, что вода может быть в земле. Он опустился на колени и принялся копать. В его представлении вода должна была собраться на дне ямки и, когда грязь чуть-чуть осядет, можно будет попить. Но сколько он ни копал, лужица не собиралась. Туша попробовал есть землю, — она была мокрая, но невкусная. Стало только хуже. Во рту совсем не собиралась слюна. Я умру, подумал Туша, умру-умру-умру-умру. Нахмурил брови, страдальчески скривил лицо, раскрыл губы, тяжело дыша. Ударил кулаками по земле и наконец заплакал. На зубах скрипела земля, горло царапала жажда. Он попробовал свои слёзы, пососал большой палец, вспомнил о других возможных жидкостях организма, но на ум пришла другая идея. Перестав плакать, Тушка нашёл камень и принялся колотить им берёзу, сдирать кору, чтобы добраться до вены, по которой струится сок её жизни. Дерево сопротивлялось, твёрдая кора сдирала кожу с костяшек пальцев, камень начал скользить в ободранной ладони. Туша сильно устал, почти выдохся, но продолжал долбить дерево, не чувствуя боли в отупляющей ум истерике. «Сволочь! Тупая уродская свинья! Педрила долбаная, а не берёза!» В мясистой ране под камнем набухла мутная капля.       После Лужи они много пили. Когда допили то, что было, купили ещё. Грек напугал заспанную продавщицу круглосуточного магазина в каком-то придорожном городке, когда та отказалась им продавать алкоголь. За секунду до этого улыбался, а потом обозвал её сукой и сказал, что если она не продаст, они сами возьмут всё, что им надо — бесплатно. Нам терять нечего, сказал он. Она пожалеет, что не послушалась. Нам терять нечего. Это Конец Света, сказала Ива. Слышите вой ракет? Вуууу! Они летят, чтобы разрушить планету. Бах! Кругом только выжженная пустыня, снаряды взрывают землю! Рушатся дома, дети-снайперы убивают солдат. Солдаты насилуют женщин и мужчин. Мы будем прятаться, пока не придёт наше время. И только он знает, чем всё закончится! Халк произносит слово «он» с каким-то особым знанием и хохочет. Молох знает, чем всё закончится. И хорошо бы это произошло побыстрее. Придёт наше время. Час волка! Час волка! Лица чёрные, зубы белые, голоса больные — наверное, поэтому она поверила. Ива заплакала, Халк выл и бегал по залу, пиная прилавки для большего шума. Очкарик злобно щерился одной половиной рта и плевал на пол. Случайный покупатель вышел, едва успев войти.       «Это ограбление! Всем лечь на землю, а не то я буду стрелять! — Халк запрыгнул на прилавок, распинал всё, что там валялось. Он выставил указательные пальцы вперёд, присел на корточки и направил их на продавщицу. — Бах!»       Туша помнил всё смутно. В нём всё время визжал Свинка, в голове стучал набат водки или похмелья. Он постоянно блевал, а Минотавр косил красным глазом и повторял одни и те же мысли по кругу. Молох, Молох, Молох, Молох, Молох, Молох. Туша мотал головой и хлопал себя по щекам, чтобы проснуться. Бежал куда-то, но его возвращали обратно. Грек сказал, он совсем плох, он нас сдаст. Присел на корточки, участливо заглянул в лицо. Не боись, Тушка, я никому не скажу, что ты убил, мы своих не бросаем. Минотавр затаился, зашептал горячо в уши: не верь ему, Свинка. Шакалам нет доверия. Вы не стая. Он не волк, он шакал. Туша мотал головой, пытаясь прийти в себя и заливал в себя водку, чтобы забыться. Они взяли шоколадок из магазина, Туша объелся и у него болел живот. Ива никого к себе не подпускала. Никогда! кричала она в исступлении, никогда больше! Грозила всем отверткой, найденной в бардачке угнанной из гаража машины. Ко мне больше никто не притронется! Грек пытался отобрать отвёртку, Очкарик смеялся, а Халк подбирался сзади, согнув пальцы, как когти, чтобы схватить. Она пырнула Грека, рассекла ему кожу на плече, Халк повалил её на землю. Туша жевал батончик с орехами.       Утром после похорон они взяли машину из гаража отчима близнецов и уехали из города. Остановились на берегу океана и первым делом прикончили все запасы. Поспали, а когда проснулись, стало так нестерпимо плохо, что о том, чтобы вернуться, не было и речи. Заехали в первый попавшийся магазин и напугали продавщицу. Кажется, там всё-таки был охранник, худой жилистый мужик, с ним говорил Очкарик. У меня девушка умерла, ты не понимаешь, мне надо. Вот у тебя есть жена, дети? Вот, должен понимать, значит. Мне горько, понимаешь? Горько так, что выть хочется. Туша удивлялся, почему охранник ничего не предпринимает, стоит, уставившись взглядом пол, и кивает: да, как не понять, пацан, ты только не начинай, ни к чему это, да забирайте свою водку и валите, не жалко, мы всё понимаем, подруга, какая утрата, скорбь, просто валите отсюда, мы даже ментов вызывать не будем… Вы же дети, блядь. Совсем дети. Я тогда вот это возьму? Осмелев спрашивал Туша, показывая охапку шоколадок. Он понял, почему охранник добрый, вспомнил, как его самого зажимали в подъезде, а соседи проходили мимо. Пока не бьют, ничего страшного. Пока длится унизительный разговор, нечего бояться, а если начнут бить, кому-нибудь придется вмешаться, и кто-нибудь обязательно вмешается. Кто-нибудь другой, а не я. Есть же у него родители, в конце концов. Харе орать, попросил Очкарик, чего вы как звери. Грек разлил в пластмассовые стаканчики водку, отдал охраннику и продавщице. Мужичок поблагодарил, выпил и попросил ещё. Голова трещит, вы уж простите, ребята. Продавщица успокоилась, начала жалеть, вздыхать. Друга терять — это такая трагедия. Вы же дети, сами небось не понимаете своего горя? Вот воете, как зверёныши, кто бы вас научил плакать, да все только и умеют, что выть. У неё подруга была — убили, так она себе долго места не находила, до сих пор сердечко ёкает, как вспомню, но вы валите-ка всё-таки, сказала шепотом, дебилы малолетние, Егорыч позвонил куда надо, приедут, убьют нахер, не посмотрят, что малолетки и не брились ещё. Туша вышел, сел на крыльце и говорил всем, что магазин закрыт. Это было так весело и грустно одновременно. Ива спала в машине. Казалось, что они так и не сдвинутся больше с этой точки, но Грек и Очкарик вылетели из магазина, схватили его за шиворот и почти волоком дотащили до машины. Халк бежал следом, выл и бил себя по ляжкам. Весело. Мчались, словно за ними гнались, петляя по каким-то просёлочным дорогам, никто не знал куда ехать. Бухали прямо так, не останавливаясь, въехали в кусты для конспирации. Всё было хорошо, но потом перекрыло Иву. Солнце светило на них сверху, стрекотали кузнечики, она нашла отвёртку в бардачке и попыталась вскрыть вены. Это ты виноват! Ты всё испортил! Ты нас заразил! Но Туша только хихикал. Сидел на раскаленном багажнике машины, жевал шоколадку и покатывался со смеху. Нет, не я, нет, не я, это вы сами! Сами с усами! Это потому, что мы хотели вернуть стаю и стать волками, какая ты глупая. Минотавр нам помог — вы сами этого захотели. Он куда более настоящий, чем мы. Он — мастер иллюзии и отец обмана. Птица стала волком — сенсационное открытие! Свинья стала волком — невероятное происшествие! Шакалы, псы, гиены — все превращаются в волков, стоит только попросить! Аттракцион невиданной щедрости! Магия за пределами человеческого воображения!       Халк схватил Иву за плечи, Грек вырвал у неё отвертку, но они смотрели на него. Туша ощупал голову — из неё торчали ветки полыни. Когда он это сделал? Когда это сделал? И кто? «Заместительная жертва» — вот как это называется. Одно вместо другого. Убить, чтобы сохранить. Объяснил Пластилиновый. Не печальтесь о ней — она в лучшем из миров.       Нет, нет, нет, мотал головой Туша, слизывая капли березового сока с побитого дерева. Нет! Это не я, ты знаешь, что это не я! Туша занозил язык, вскрикнул, отпрянул и повалился на задницу. Перед глазами из языка торчала огромная щепка. Болталась туда-сюда. Это Молох-Молох-Молох! Молох не убивает, Свинка, он только ПЕ-РЕ-ЖЁ-ВЫВАЕТ. Он хочет видеть вас послушными, а не мёртвыми. Или мёртвыми, но не совсем. Но что лучше? Что лучше? Тут ты прав. Тушка взялся за щепку слабой дрожащей рукой. Боли почти не чувствовал, только страх перед её неотвратимостью. Зажмурился, рванул, капая грязной слюной на колени. Боли по-прежнему не было, совсем. Он упал боком в траву.       Когда Туша пришёл в себя, уже темнело. Он забеспокоился. Язык опух и едва помещался во рту. Он вспомнил голову свиньи, которой его пугал брат, когда они были маленькими, черный длинный язык, торчащий из клювообразного рта. Брат приставил голову к своим плечам, делая вид, что это его голова и захрюкал. Туша плакал. Свиная башка казалась ему настоящей, она прочно сидела на тонкой шее брата. Язык извивался и шипел, как змея. Тем летом что-то произошло, от чего его брат сошел с ума. Этим летом кое-что произошло, отчего я сошел с ума.       Туша испугался, что придется ночевать в лесу. Живот крутило, мучила жажда, очень хотелось кушать. Где все? Куда они запропастились? Неужели бросили его тут совсем одного? Снова? Днём комаров было поменьше, но, может быть, если искать, где их погуще, можно найти воду? Стоячую, больную — но всё-таки воду. Туша вырвал пучок травы и принялся посасывать травинки. Язык болел и едва ворочался. Он понюхал воздух, думая учуять водный запах. Что-то послышалось за спиной, он вздрогнул, обернулся, но это упала ветка. В темноте одному страшно, лучше выйти к людям, к каким-нибудь домам, они помогут. Люди ещё страшнее, возразил Пластилиновая Башка, шагая рядом. Нет, ну, не все. Даже самые плохие и злые люди страшны только иногда, а в другое время могут быть даже добрыми. Особенно если им это ничего не стоит. А совсем-совсем страшных немного, зато ужаснее их ничего нет, даже призраки, демоны и самые жуткие твари из ада не такие жуткие. В лесу нечего бояться, тот, кто шуршит листьями, не желает тебе зла, уговаривал Пластилиновый, ты боишься своего страха. Но это хуже всего, возразил Туша. Пока не поздно, нужно вернуться к домам. К Молоху! закричал Пластилиновая Башка, Туше пришлось заткнуть уши пальцами, к Молоху, который пичкает таблетками и делает тебя тупым! Не кричи, не кричи, пожалуйста, захныкал Туша. Молох тебя откормит и слопает! Но я не хочу оставаться один, плакал Туша. У тебя есть я. Ты, Туша смотрел в мягкие слезящиеся глазки из текущей, жидкой глины. Но ты же и есть самое страшное. То, отчего люди становятся злом, хуже которого нет. Неправда! Неправда! Я не злой, я просто одинокий! Минотавр плакал. Я побуду вблизи, я посмотрю издали, уговаривал его Туша, пробираясь через заросли, ломая ветки и оцарапываясь до крови. Хорошо, неожиданно согласился Пластилиновая Башка, но ты должен быть волком, Свинка, помни, иначе тебя сожрут. Если бы я мог, подумал Туша, но не произнес вслух.       На самом деле Туша давно боялся, что он не волк. Что он был им только в то короткое лето, когда они играли все вместе и им было по двенадцать лет, когда они были ещё детьми, а не прыщавыми уродами, как сейчас. И даже несмотря на то, что брат изводил его, Тушка верил, что будет волком до конца своих дней. Волки справедливы, волки умны и защищают слабых. Волки дерутся, чтобы отстоять своё место в мире, свою правду. Они честны и искренни и не имеют двойного дна. Молох им ни по чём, в царстве детства у него нет власти. Минотавр, эта туша умолчания и желания несбыточного, родился потом, в груди-жаровне идола, когда стаи уже не стало, когда они все превратились в то, чего боялись больше всего.       Когда Туша вышел на дорогу, совсем стемнело. Дорога была незнакомой, он шел вдоль обочины, сторонясь изредка проезжающих машин. Ему хотелось прийти к человеческому жилью, посмотреть в горящие светом окна, но Пластилиновый был прав, постучать в них Туша бы не решился. Завидев свет фар, он спускался по насыпи и поднимался на дорогу, когда шелест колёс больше не был слышен. Одиночка — тот, кто больше других нуждается в стае, но не может прижиться ни в одной, думал, Туша. Мы не волки, мы одиночки, которые не смогли прижиться среди псов или шакалов. Мы были стаей, но пришло время признать правду. Ми-ми-кри-ровать. Туша засмеялся. Стоило ли всё это стольких усилий? Грек, Очкарик, Ива — уже шакалы! Халк — пёс, а я Свинка. Просто трусливая свинка, хрю-хрю. Хрю-Хрю! Туша заливисто смеется, на душе становится легче. Надо принять себя, а не пытаться стать кем-то или чем-то другим. Хрю-хрю! Уиии! Бесплодные попытки быть кем-то другим — удел Минотавра. Он обманул их той ночью. Заставил поверить в несбыточное.       — Что ты там молол, про то, что Сова должна была умереть? — спросил Очкарик, садясь напротив Туши и придерживая здоровой рукой дверцу машины. Туша сидел на заднем сидении, ногами на земле с пьяным остекленевшим взглядом. Какой это был день? Туша не помнил. С трудом понял, о чем говорит Очкарик и захихикал. Она только начала ломаться, её следовало спасти, ответил он. Вы хотели, чтобы она стала волком, это единственный способ. Почему? закричал Очкарик, с какой стати?! Но Пластилиновая Башка прижал палец к губам. Это ты? Ты её убил? Нет, Туша замотал головой из стороны в сторону, как большой и грузный бык, нет, не я. Тогда кто? — Очкарик искусал губы, Сова и правда ему нравилась. Туша удивился: да мы все и убили, ты чего? Очкарика утащил от Туши Грек. В эти странные дни после смерти Совы, за пророчеством к нему не подходил разве что Халк.       Туша устал идти. В теле слабость и дряблая дрожь, будто в скелете нет твердости, все кости стали мягкими и гибкими, как резина. Но останавливаться ему было страшно, поэтому он шёл дальше, покачиваясь от усталости. Если перестать идти, остановится время, и ночь никогда не закончится. Опухший язык давит на мягкое нёбо, вызывая пустую отрыжку и спазмы в глотке. Чтобы дышать, Туша наклоняет голову вперёд. Он боится спать, потому что его бывший язык — большая инородная штуковина, выросшая заместо его языка — может задушить его во сне. Обвиться вокруг шеи, или, ещё проще, залезть внутрь и перекрыть доступ воздуху. Однажды он видел ребёнка, в которого напихали веток — и это было ужасно, ужасно. Туша кашляет и бредёт вперёд. Когда он придет в больницу, язык ампутируют, и всё будет хорошо. Лишь бы успеть найти дома, какой-нибудь город. Молох его сожрёт, но у него есть больницы, в лесу не выжить одному. Он только пе-ре-жё-вывает, а быть волком — значит умереть назло, теперь Туша это понял, и умирать ему не хочется. Если долго плестись в темноте по черной ленте дороги, куда-нибудь обязательно придёшь. Молох, он ведь везде: в сигналах машин и гудящих проводах, запахе асфальта (как же хочется пить) и окнах многоквартирных домов. По яркому электрическому свету, льющемуся из окон, Туша скучает больше всего, но от редких фар, вырывающих дорогу из темноты, сбегает, прячась в шумящей темноте леса, что по-прежнему тянется по обе стороны от дороги. За спиной кричат деревья, шепчут и хлопают крылья, тревожно вскрикивают ночные птицы. Некоторые крики совсем человеческие, но Туша не обращает внимания — ничего этого нет, вероятно, нет даже дороги, есть только трусливая Свинка и Пластилиновая Башка у него на плечах. Машина со свистом пролетает мимо, и Туша выбирается на дорогу.       Впереди маячило что-то белое. Туша зажмурился, открыл глаза, но оно оставалось на том же месте. Дом! Туша, спотыкаясь, прибавил шагу, сзади нарастал гул очередного автомобиля, но на этот раз он решил не прятаться. Побежал, насколько ему позволяла ватная слабость в коленях, нелепо путаясь в собственных конечностях. Машина поднялась из ложбины и осветила его полосой прожектора: «Стоять на месте! При попытке бегства мы будем стрелять!» Сердце трепетало, выла сирена, но в свете фар Туша увидел, что белый кирпичный домик совсем рядом. Не соломенный, не деревянный, каменный! Машина исчезла на спуске. «Хоть полсвета обойдешь, лучше дома не найдешь, не найдешь, не найдешь!» — пел Свинка задыхаясь, быстро-быстро размахивая ручками и едва переставляя пухлые розовые ножки. «Кого ты боишься, дурачок?» — спросил братец-поросёнок. «Волка! Злого и страшного волка, что рвётся из моей головы!» Тушка успел запрыгнуть за белую каменную стену, когда вынырнула машина и промчалась мимо. Сердце стучало в глотке, Туша задохнулся и закашлялся. На остановке воняло мокрыми окурками и дерьмом. Он лёг набок на землю, обхватив колени руками. Найти бы шоколадку, одну малюсенькую шоколадочку. Туша засунул большой палец в рот и долго лежал без сна.