— Тут классно, — Ива зябко ёжилась, стоя в мокрой от росы траве клубники. Лицо было бледным, грязные разводы на скулах и прилипшие пряди всклокоченных после сна волос подчеркивали круглые тени под глазами. — Правда классно! Как в детстве. Помнишь поход?
Очкарик разбинтовывал руку: отёк спал и он мог почти безболезненно двигать пальцами. Эта остаточная боль была приятной.
— Тебе там понравилось.
— Не помню, — ответил Очкарик. Он, конечно, помнил, но этот усталый взрослый тон Ивы, противоречащий содержанию её слов, его бесил. — Я вообще ничего из детства не помню.
— Врёшь, — огрызнулась Ива и присела в траву, прижимая к губам тыльную сторону ладони, борясь с тошнотой. Повела вокруг больным взглядом.
— Тебе плохо? — спросил Очкарик. — Тошнит?
— Нет, — глаза у Ивы испуганно округлились, и она помотала головой — куда энергичнее, чем было необходимо. — Вовсе нет. С чего ты взял?
Убрала руку от лица и заулыбалась.
— С того, что всем плохо. Все вчера этой клубники обожрались с голодухи, — Очкарик разозлился. — Что ты за дура? Почему честно сказать не можешь? Если хуёво, так и скажи.
Ива опустила голову, потёрла лоб.
— Будто ты можешь, — буркнула она. — «Не помню ничего» — тоже ведь врёшь. Чем ты лучше?
Она взглянула на брата, потом перевела взгляд на выходящего из-за домика Халка, лицо у того было смущенное.
— Тут даже туалета нет, — хохотнул Халк и отвернулся, пригладил чёлку ко лбу. — Дом есть, а туалет построить слабо, что ли? Дебилы, — пнул траву.
— По цивилизации заскучал? — усмехнулся Очкарик. В животе с утра у всех крутило — не то от голода, не то от грязной клубники и всей той гадости, что они нахватались с грядок вчера. — Волки гадят по кустам, — сказал он Халку.
— Так, а хули тогда Грек к соседям полез? Ивка, ты бы не паслась там — пронесёт же.
— У меня живот не болит, — Ива пробежала рукой по мокрой листве и встала, вытирая руки о шорты. Она выглядела плохо — с выпученными белками глаз и надутыми от подкатывающей тошноты щеками. Очкарик видел, как меняется её лицо, и не верил. Знал, что она не играет, но даже её болезнь казалась ему притворством, очередной попыткой привлечь к себе внимание. Подстреленным зайцем Ива побежала за дом.
Машину бросили на въезде в деревню. «Чёрт с ней, — сказал Очкарик. — Всё равно хотели сжечь». О поисках Туши больше не заговаривали, все слишком устали, чтобы спорить. Найти подходящий дом оказалось непросто. Один раз выскочила злющая собака, перепугавшая всех, Очкарик поклялся вернуться и убить её, в другом доме зажёгся свет и вылетел хозяин с топором. Они бросились в рассыпную, Ива расквасила колено, Очкарик разорвал и без того потрепанную футболку, зацепившись за колючую проволоку, натянутую поверх забора — Греку пришлось отдать ему свою мастерку. Хохотом перебудили всю округу. Когда выдохлись, решили сначала бросать камни: разбитое стекло гарантировало, что дача пустует, но дома стояли глубоко за заборами, до них не так-то просто было добросить. Наконец они нашли, что нужно: ни собак, ни машин, ни одной живой души вокруг — маленький покосившийся домик. Опасаться нежданных хозяев или любопытных соседей можно было только утром. Пригнувшись к земле, пробежали к тёмному дому в окружении невысоких яблонь, напали на кусты незрелых ягод, разбежались по участку в поисках еды.
В домике оказалась кровать, но всего одна и одноместная — пружинистая койка, как в казармах. Тянули соломинки, с Ивой выпало спать Очкарику, он сам это подстроил, чтобы Грек и Халк не передрались. Свалив на пол всё тряпьё, что нашли в доме, они свернулись на полу, но потом тоже переместились на узкую койку. После толчков и смеха затихли, уснули крепко и почти без сновидений, а когда проснулись, начался новый день — точно такой же как предыдущий. Только хуже.
— Не ходи туда! — Халк протянул руку, чтобы удержать Иву и комично прокрутился вслед за ней на месте. Засмеялся, когда она скрылась там, откуда он только что вышел, и смущенно опустил взгляд.
Стояло раннее утро. Засунув руки в карманы Очкарик и Халк молча оглядывали заборы соседних дач, большинство из которых пустовали. Говорить было не о чем. Грек всё не возвращался, он ушел рано, ещё до пробуждения Халка и Ивы, сказал, что к соседям, посмотреть, что у них есть, но Очкарик знал, что он пошёл бегать. Грек всегда бегал по утрам, но почему-то скрывал, как будто в этом было что-то зазорное.
— Ты где-то воду нашёл? — спросил Очкарик, заметив, что лицо у Халка чистое.
— Там, за домом, в бочке, дождевая, — кивнул Халк в сторону домика, и когда Очкарик двинулся туда, пробормотал: — Да блин, что там, мёдом всем намазано? — невесело хохотнул и двинулся прочь, к калитке. — Мёдом, ха-ха...
Причину смущения Халка, Очкарик учуял сразу, но не был щепетилен, чтобы придавать этому значение. Благодаря воспитанию бати, он сталкивался с куда более отвратительными вещами. Взять хотя бы тот рейд, когда он заныкал колёса — кайф нариков был так силён, что они не могли или, вернее, не хотели двигаться и тупо гадили на и под себя. Очкарика очень это поразило — даже не отсутствие у них брезгливости, а выражение лиц. С таким лицом ничего больше не нужно, они достигли всего. Он помнил, что подумал тогда, что их свобода — даже животная, а какая-то растительная, и абсолютнее неё — только смерть. Подумал, сгрёб какие-то таблетки с тумбочки и засыпал их себе в рот — не за тем, чтобы кайфануть, как эти нарки, или сдохнуть, как предполагала Ива, а просто. Очкарик не мог объяснить этот поступок даже самому себе. Просто. Просто эта мысль его так добила, что захотелось перестать её думать.
Ива стояла у здоровой ржавой бочки и полоскала рот, стирала и тёрла между костяшками пальцев свисающие вниз волосы. Шагая через высокую, мокрую от росы траву и наваленные за какой-то надобностью доски, Очкарик приблизился к ней и зачерпнул воды.
— Чувствую себя грязной, — сказала Ива жалобно, посмотрев на него. — Так бы и залезла целиком.
— Ну так залезь, — пожал плечами Очкарик. Ветер дул в другую сторону, так что благоухания дерьма до них не доносилось. Здесь пахло только мокрой древесиной и почему-то грибами. — Ты как, нормально?
— Лучше, — Ива бросила на него странный взгляд и действительно начала раздеваться. При свете дня это выглядело иначе, чем в лесу. Очкарик набрал в ладони воду и окунул в них лицо. Если похоть по отношению к родной сестре против природы, то её просто не должно быть. Почему мы должны бояться того, чего не должно быть? Он открыл глаза и поглядел на Иву — она мялась в одних в трусах и лифчике возле бочки, прижимая руки к груди и не зная, как к ней подступиться. На запястье — тонкая чёрная резинка для волос, чуть выше — шрамы. «СТАЯ».
— Подсади?
Очкарик подставил руки на уровне её бедра — поджившую ладонь под здоровой. Вся стая теперь, как бесполезная побитая рука, подумал он, а камень — Сова.
Ива была тяжелой. Прежде чем прыгнуть в бочку, попыталась забраться на ободок, схватилась обеими руками за голову Очкарика, заверещала от испуга, теряя равновесие и балансируя на тонком краю.
— Прыгай! Прыгай внутрь, дура! — кричал Очкарик, стараясь не обращать внимание на мягкость груди, утыкающейся ему в лицо. Подтолкнул, не отпуская, качая Иву вместе с бочкой туда-сюда и выплескивая воду на себя и траву. Его разбирал смех.
Стуча зубами от холода, Ива заливалась звонким хохотом, обнимала его голову в родном и материнском жесте. Он пытался её выровнять на накренившемся краю бочки, толкая в противоположную сторону, чтобы не дать упасть им обоим. Ива наконец нашла точку опоры, отпустила его и схватилась за противоположный край, растопырившись над бочкой, как нежелающая лезть в воду кошка. Очкарик покатывался с неё со смеху. Вдруг Ива прыгнула внутрь. Погрузилась с головой, так что волосы всплыли на поверхность в вихре чёрной ржавчины. Очкарик глядел сверху: Ива сжалась от холода и тесноты, обхватив себя руками, навевая ассоциации с консервированными на зиму продуктами — белый, бездыханный, непортящийся стебель. Он ещё чувствовал отголосок её вынужденных объятий, облизал губы, прислушался к себе и подумал, что свободнее растений только неживые предметы — неживые и немёртвые, такие, как камни. Подумал и вспомнил, как уплывала вниз по реке Сова.
Ива вынырнула. Бочка едва доходила ей до груди, и она присела, упираясь загорелыми коленками и белыми бёдрами в тесные стенки. Ладонями стёрла с лица и волос струящуюся воду. Очкарик смотрел на неё, больше не стесняясь.
— Ты на себе только размазал, тебя умыть? — Ива улыбалась без кривляния, и Очкарик кивнул. Опустил руки и наклонился вперёд, словно и правда ждал, что она примется его умывать. Ива удивилась. Помедлив немного, набрала горсть воды, нерешительно выпрямилась, встав на дне бочки. Вода из горсти заструилась по локтю, огибая мокрую резинку и красный след под ней на запястье. «До меня никто не дотронется! Слышите? Слышите вы, ублюдки?!» Пытаться вскрыть вены отвёрткой — это мощно, подумал Очкарик, у Грека останется шрам. Мокрыми пальцами Ива стёрла грязь с его щёки. Прислонилась спиной к боковой стенке, освобождая больше места, и наклонила его голову над водой, умывая тщательно и грубовато, удерживая другой рукой за шею. Очкарик не сопротивлялся, он испытывал блаженство — не сексуальное, а другое, более глубокое, какое можно испытать, получив заботу другого человека.
— Божечки, как глупо! Что мы делаем? — Ива вдруг смутилась и присела, закрывая грудь и отгораживаясь.
Держась за ржавый край, Очкарик поднял голову, вода стекала по лицу.
— Умываемся. Чего такого-то?
— Не знаю, — Ива снова погрузилась в воду и смотрела на него снизу вверх. Посиневшие губы подрагивали от холода. — Просто… — она хотела что-то сказать, но в итоге просто пожала плечами. — Глупо это. Мы же большие уже.
Ветер переменился, дохнуло мерзким запахом человеческих экскрементов. Ива зажала нос и надула щёки, притворяясь, что её сейчас стошнит. Очкарик смотрел на неё неподвижно, потом вытер лицо о рукав одолженной вчера Грековой мастерки. Ему хотелось пнуть бочку, закричать, что она дура, но он сказал:
— Давай перевернем.
— Нет, страшно, я лучше так как-нибудь. Помоги? — Ива выпрямилась, положила ладони ему на плечи, заскользила-зацарапала пальцами ног по стенке бочки, накреняя её на бок и выливая на Очкарика, пытающегося её удержать, литры грязной воды. — Скользкая… Ай-ай-ай, больно животом, подожди, нет…
— Терпи! Бочку не переверни, дура, — рычал Очкарик. — Просто подпрыгни и потянись, чё сложного-то?
Очкарик напряг силы, удерживая бочку своим весом, Ива схватилась за его плечи и за край бочки, наконец закинула ногу за обод и перевалилась наружу. Оказавшись на земле, согнулась, присела на корточки, зажимая живот. Она чуть не плакала.
— Болит? Поранилась? — в порыве раскаяния Очкарик наклонился к ней. Если бы обидчиком был человек, можно было отомстить, но сейчас это была обычная ржавая бочка, и сделать ничего было нельзя.
Ива подняла голову.
— Ерунда, поцарапалась, — и отняв руки показала широкую полосу оцарапанной кожи. — И ногу чуть-чуть… — она привстала, чтобы показать, но Очкарик ничего не увидел — Ива тут же села обратно. На коленке багровели вчерашние ссадины. — Шиплет малость. Пройдёт, — она снова сжалась, пережидая боль. — Так даже лучше, так, может, само пройдёт... — она хихикнула. — Иди, я сейчас тоже приду. Только оденусь.
Очкарик выпрямился, постоял над ней, но Ива продолжала его выпроваживать, поэтому он пожал плечами и пошел вокруг дома по дуге, вдруг окликнет. Заходя за дом, Очкарик обернулся: Ива сидела на корточках, била себя кулаком в живот.
***
Шли они уже долго. Деревня была большой, растянутой между холмами до самого моря. Дачные участки сменились деревенскими дворами, но людей по-прежнему встречалось мало. Грек помнил нужный дом, центральные и пристанционные улицы, но дорогу точно не знал, поэтому они блуждали по улицам, проходя каждую до середины, останавливались, и под поднимавшийся лай собак Грек пытался вспомнить, видел он окружающие дома и заборы раньше или нет. Пару раз попадались магазины, но денег ни у кого не было, так что, завистливо оглядываясь, их проходили мимо. Поднимавшаяся душная жара остудила даже пыл собак.
— Блядь, я не помню, давно тут не был, — сказал Грек. — Просто заткнитесь, ладно?
— Мы, вообще-то, молчим... о, магазин, — Халк указал на одноэтажное строение из красного кирпича, слева от которого торчали высокие железные столики.
— Да не, пивнуха какая-то, — отозвался Очкарик. Он шел в порванной футболке, размахивая от скуки Грековой курткой.
— Два в одном, — сказал Грек. — Днём магазин, вечером кабак. Деревня же.
Дверь в магазин была открыта настежь, над ней висела стандартная надпись «ПРОДУКТЫ», на стене болтался ободранный и пожелтевший рекламный плакат. Очкарик бросил взгляд на Грека и передал олимпийку Иве: подержи. Под белыми расходящимися лучами оконной решетки привалившись к стене, спал бухой мужик.
— Жаль денег нет... — протянул Халк, поймал на себе взгляд Очкарика и в свою очередь пристально посмотрел на Грека.
— Ну и чё нам магазин? Опять ограбим? Я слишком трезвая! — нарочито засмеялась Ива, но заметив, что Очкарик и Грек пошли к крыльцу, замолчала и прижала куртку к груди.
— Стойте на стрёме, — сказал Грек.
Алкаш проснулся, как только они опустились перед ним на корточки. Видимо, сработал инстинкт самосохранения. Начал бузить, ещё не понимая, что происходит. Очкарик прижал его к стене и выворачивал карманы со своей стороны. С видимым отвращением расстегнул куртку и пошарил по телу в поисках заначек.
— Вы чего? Вы чего, пацаны? Да нету у меня ни хера! — мужик засмеялся пьяным заискивающим смехом. Очкарику хотелось его избить только от усталости, от того, что они вынуждены шарить у него по карманам. Перегрызть бы тебе горло, мудила.
— Заткнись, — сквозь зубы прорычал Очкарик. — Не выводи.
Нашли пачку «Примы», несколько смятых бумажек — пару соток и полтинник — и мелочь. Алкаш попытался удержать деньги, потянул на себя, но Грек его ударил — несильно, только чтобы тот отпустил. Эти деньги им были нужны. Очкарик нашёл паспорт, покрутил в руках и достал зажигалку.
— Суки… больного человека… — мужик держатся за скулу и хныкал, кривляясь от обиды и жалости к себе, а не от боли. Очкарик чиркнул зажигалкой и поднес к страницам.
— Смотрите, — он обернулся к друзьям и засмеялся. — Убей в себе государство.
— Су-уки! Пидоры!
Очкарик не успел понять, что произошло — Грек среагировал быстро, пнул мужика в лицо, разбивая в кровь, так что мелкие капли брызнули на шею Очкарика. Он отскочил, отбрасывая горящий паспорт и затаптывая пламя.
— Бля! Да ты чего?! — Очкарик схватил Грека за плечо и развернул к себе. — Я, сука, чуть не обосрался!
Подбежала Ива, за ней вразвалку, не вынимая рук из карманов, подошёл Халк.
— Он тебя ударить хотел, я видела! — сказала Ива. И Халк в подтверждение кивнул.
Они все вчетвером смотрели на скулящего алкаша и его тлеющий паспорт. Из магазина появилась продавщица, раздвинула прозрачные полоски занавески на двери, выглянула и тут же скрылась внутри.
— Давайте поищем другой магазин, — сказал Грек, — милицию вызовет. Или кого похуже.
Все четверо сорвались с места и побежали. Ива завыла, её вой подхватили остальные, настроение улучшилось. Бежали так быстро и так долго, как могли, просто вперёд, петляя между дворов и не оглядываясь. Бежали, пока в лёгких не осталось воздуха, лица не покраснели, а слюни не стали вязкими как смола, но и тогда не остановились.
— Может быть, на море? Бабулин дом потом найдем! — закричала Ива, и все с ней согласились. Очкарик тоже решил, что неплохо будет полежать на солнцепёке, а потом броситься в ледяную воду со скалы. Река — совсем то по сравнению с морем. Даже Совиная.
***
По совету Пластилиновой Башки, Свинка залез в курятник. Башка знал, в каком дворе безопасно, но всё равно велел быть осторожным. Жутковатого вида пёс скалил на него зубы, но его держала цепь, поэтому Свинка его не испугался. Выпил все яйца, что нашёл в курятнике, напугал петуха и свернул курице шею, чтобы съесть, но сильно болел язык, поэтому он просто взял её с собой. Я — настоящий волк, выкусите, подумал Туша гордо, но поделиться радостью было не с кем, он потерял свою стаю. В голове чуть-чуть прояснилось, когда он поел, казалось, ещё немного и туман развеется совсем.
«Свиноматка съедает лишних детей, ты знал?» — спросил Пластилиновая башка, когда они перелезали через забор. Внизу под забором в грязи и собственных экскрементах лежала жирная свинья и похрюкивала, когда её тянули за сосцы особенно жадные поросята.
«Да, я знаю, — отозвался Туша, сидя на заборе, — совсем как моя мать».
Глиняномордый посмотрел на него с любопытством, но Туша уже спрыгнул с забора и с курицей в зубах потрусил прочь.
