Когда ломается небо.

Десятилетнее будущее, пять дней спустя после операции, проведенной Саваде. Развалившись на неудобном жестком стуле, Гокудера пытался найти такое положение, при котором не будет так нещадно ломить спину - он сидел здесь уже более трех часов. С момента, когда врачи разрешили посещения, каждый хранитель по очереди, так, чтобы предыдущий его не застал, наведывался в палату. Мужчина вздохнул и потянулся. Операция прошла успешно, но Савада не спешил приходить в себя, и им оставалось лишь ждать. Последние минуты на дистанции всегда самые сложные. Здесь также - они ждали годами, а теперь, когда остались лишь считанные дни и часы, ожидание становилось просто невыносимым. О том, что Тсунаеши может и вовсе не проснуться, никто старался не думать - это было бы крахом всех этих десяти лет. Сил на то, чтобы начинать все сначала просто не было. Нет, Хаято бы начал и начинал столько раз, сколько бы жизнь позволила, но... Хранитель взглянул на юношу, окутанного проводами и датчиками, и подорвался с места, опрокинув металлических стул, который с противным лязгом отлетел в сторону. У Гокудеры перехватило дыхание - он никак не мог сделать вдох. Задыхаясь, мужчина словно подкошенный рухнул на колени, не замечая боли в разбитых о бетонный пол коленях. Он смотрел в раскрытые карие, еще мутные глаза под хмурыми рыжеватыми бровями, и не мог пошевелиться. Тсуна проморгался и еле слышно кашлянул, разбивая тишину, а вместе с ней и оцепенение взрослого хранителя. - Десятый... - шепчет Хаято. - Тсуна.... Почему-то громче не получается - горло сдавило. Гокудера пытается поднять руку, чтобы коснуться лица Савады, но тело не слушается. И все, на что его хватает - это обхватить Тсунину ладошку руками, и прижать ее к своему лбу. - Г-го...куд...ера. - прерывающийся голос, хрипящий и жесткий, словно наждачная бумага. - Да! Да... - в единственном слове он всплеснул все, что накопилось за это десятилетие. И на интуитивном чувстве Тсунаеши, хоть и еще плохо соображающий, находит в себе силы, чтобы просипеть: - Спасибо. Израсходовав последнюю энергию, Тсуна засыпает. По впалой, заросшей щетиной, щеке катится на одеяло вторая за эти годы слеза. Ямамото врывается в палату к Саваде. Дыхание у него тяжелое и рваное не то от стремительного бега по запутанным коридорам базы, не то от нестерпимого волнения, когда внутренности завязываются узлом и холодок проскальзывает до пяток. Мечник резко тормозит, застывая возле кровати, и пытается унять дыхание. Он так торопился сюда, услышав от Гокудеры, что Тсуна, наконец, пришел в себя. Хотел увидеть, прикоснуться, обнять, заглянуть в глаза... Хотел что-нибудь сказать... Хотел так много! Но вот Такеши здесь, но не может ни пошевелиться, ни произнести хоть слово. Просто стоит над мирно посапывающим Тсунаеши и улыбается. Улыбается все шире и шире, пока его вдруг не накрывает волной неконтролируемого смеха, до слез, до колик в животе! Мужчина складывается пополам от беззвучного хохота. Нет, он не сошел с ума... Нет. Просто выходит, наконец, наружу все, что годами хранилось в душе, все, что с таким трудом подавлялось железной волей. Странная истерика не нарушает тишины помещения, но юноша на кровати все равно вздрагивает и просыпается, хоть глаз и не открывает - Саваде не нужно видеть, чтобы узнать кто рядом и понять, что с ним происходит. - Все в порядке, Ямамото. Теперь все хорошо. Мужчина разгибается и, украдкой отерев лицо тыльной стороной руки, осторожно присаживается на краешек кровати. - Да... теперь - да. - Такеши глубоко вздыхает и позволяет себе потрепать парнишку по голове. Широкая ладонь путается в рыжеватых прядях, и Дождь зажмуривается, пытаясь до мельчайших подробностей сохранить этот момент в своей памяти. Тсунаеши ловит его руку в свою, едва заметно сжав, и улыбается тепло, понимающе и немного грустно. Ямамото вздрагивает от этой улыбки - так остро она напоминает ему прошлое. И мужчина, подхваченный вихрем времени, вновь чувствует себя беззаботным юнцом, начинающим свой путь, полный надежд и стремлений. Чувство это столь сильно, что он не справляется и, в попытке успокоить душу, прижимается лбом к груди Савады. А Тсуна молча ерошит ему волосы на затылке. Ламбо пробирается в палату воровато оглядываясь, словно боится быть пойманным. На цыпочках подойдя к кровати, он осторожно залезает на нее и заглядывает в лицо юноши. Точно такой же, как остался в памяти... Бовино тихо-тихо стучит пальчиком по Тсуненому плечу. - Тсуна? Но Савада продолжает спать. Ламбо, кивнув самому себе, чуть отстраняется, складывает узкие ладошки в молитвенном жесте и что-то шепчет себе под нос, затем, чуть отвернув край одеяла, быстро прячет Саваде в нагрудный карман пижамы клочок бумаги. Закончив, мальчик слезает с кровати и также на цыпочках крадется к выходу. Но на половине пути он вдруг замирает, а затем торопливо возвращается и вкладывает в Тсунину руку три конфетки. А после этого, уже не оглядываясь, пулей вылетает из комнаты. - Я бы хотел узнать об операции и своем состоянии. Расскажите, будьте добры. Врач, ставивший Саваде капельницу, вздрогнул, когда в тишине помещения отчетливо прозвучал еще слабый, но отчетливый и требовательный голос. - Извините. Вы лежали с закрытыми глазами, я думал вы спите. - Так что? - Тсуна, не разжимая век, повернул голову в сторону шуршащего бумагами медика. - Будет лучше, если вам это разъяснят... Юноша нахмурился: - Я спросил именно вас. Тсунаеши о многом уже знал или догадывался сам, но ему было жизненно необходимо услышать все со стороны. Причем от постороннего человека, который не будет стремиться смягчать всех деталей. Мужчина вздохнул. Ему запретили что-либо говорить пациенту, но глядя на решительно сжатые губы и жесткое выражение лица, он вдруг понял, что не сможет ослушаться этого человека. Итак, ему было пересажено сердце Реборна, недавно погибшего на одном из заданий в Риме. Какими-то опытными путями было выяснено, что подходит только оно. Причем усиленное элементами пламени первого поколения. Тсуна откинулся на подушки, раз за разом прокручивая в голове полученные сведения. Значит, сердце. А чтобы после смерти человека взять орган на пересадку, требуется его разрешение при жизни. Значит, в прошлом его учитель его дал. Получается, что киллер заранее знал, когда погибнет и не предотвратил этого. Савада повернулся набок и сжался в комок. Нет, он не рыдал, не рвал на себе от горя рубашку, не бился в истерике, вопрошая почему Реборн так поступил. Он просто лежал и думал, чего стоила киллеру жизнь со знанием даты своей смерти, а также о том, что ее предотвращение будет означать гибель его, Савады. Это было чем-то похоже на то, что пришлось пережить самому Десятому. Только еще хуже. Тсуна не задавался вопросом, а стоил ли он такой жертвы, зная, что киллер не одобрил подобного самоедства - раз тот так решил, значит стоил.