Helpless, I'm waiting for rebirth. See? Fearless. Would you recognize me? 'cause rebirth always hurts. The HARDKISS – Helpless
Часть 1. Беда, как ей и надлежит, явилась внезапно. Всё на этой планете было предсказуемо и привычно. До тошноты стабильно, постыло и однообразно, поэтому приземление протеанского разведывательного фрегата вместе с грузовым кораблём стало самым захватывающим событием в жизни Меды, пусть даже ничего хорошего для неё это не предвещало. Долгие годы, проводимые с матерью и братьями вдалеке от настоящей жизни, о которой ей было известно лишь из книг и памяти Реи, текли всё тягостнее. Девочка знала, что резервация – это цена за её жизнь, но всё чаще её посещала мысль: а живет ли она вообще? Мучительно тянущиеся дни, месяцы и годы – можно ли назвать это жизнью? И эти вопросы преследовали её, становясь со временем навязчивыми идеями. Но загвоздка была в том, что даже там, среди своих, то, чего она так жаждет, ей никогда не получить, и выбор её невелик: осточертевшая пустая жизнь на задворках Галактики или духовное опустошение во имя служения высшей цели. Умереть при жизни. Страшно. Только каков смысл её существования сейчас? Абсолютная бесполезность. Она прячется здесь, а Империя горит в разрушительном пламени войны. Лучше бы мать отдала её в монастырь… А потом Меда отгораживалась от подобных размышлений. Ненавидела себя, свою болезнь, свой эгоизм и эти глупые мечты, что никогда не сбудутся. Злилась на себя за ужасные, полные вопиющей неблагодарности мысли, ведь мать рисковала всем, чтобы увезти и спрятать её, обучала, не жалея сил, и фактически уберегла от пути безумия и саморазрушения, предстоящему, как утверждалось, всем исконным авгурам. И теперь для Меды руины императорской резиденции в долине – лишь игрушка, давно не представляющая опасности, ибо её способности к защите получили достаточное развитие. Это место больше не пугало, а, наоборот, стало отдушиной, дверью в мир, для неё не существующий, мир, который она видела глазами других протеан, несколько веков назад погибших. А сейчас два космических корабля приземлились на плоскогорье прямо над долиной, там, где девочка обычно любовалась видом на резиденцию. Опасно близко от её дома. Что протеане делали в давно опустошенной Жнецами планетарной системе? Меде хотелось надеяться, что судьба дала ей пропуск в жизнь, но о том, чтобы показаться на глаза кому бы то ни было, и речи быть не могло. Нет для неё другой жизни. Там её ждала бы лишь гибель... Но и здесь она будто мертва. Неужели авгурам дан единственный исход – смерть? Забравшись на верхушку дерева, она с замиранием сердца ждала, когда опустятся трапы и из кораблей начнёт выходить экипаж, а разум настойчиво требовал бежать домой и предупредить мать. Впрочем, Рея определённо уже знала о случившемся. Меде просто хотелось увидеть хоть кого-то, кроме семьи, своими собственными глазами; но ощущение, что ей срочно нужно идти, раздражающе зудело в сознании – мать думала о ней, звала, и пусть девочка не слышала вербального обращения, кровная связь позволяла чувствовать друг друга на расстоянии. Поэтому, спрыгнув наземь, она помчалась в подземное убежище, что пока ещё было её домом.***
– Медания, собирайся, быстро! Братьев осязание обнаружило на входе в сеть тоннелей, оставшихся от бывших горнодобывающих шахт. По всей видимости, мама уже нагрузила их вещами и отправила вперёд, а сама торопливо ходила из комнаты в комнату, решая, что им взять ещё. Меда же, несмотря на витающую вокруг суматоху, просто замерла посреди коридора. – А что дальше? – негромко вслух, хотя в голове уже жужжит ответ: «Бежать и скрываться». – Ты ощутила? В транспортном корабле достаточно много протеан, – Рее не нужно было доводить свою мысль до конца, Меда и так всё понимала. Планету, возможно, решили заново колонизировать, полагая, что Жнецы сюда не вернутся. Разумно, ведь Империя стояла на грани уничтожения, и нужно было пытаться спасти хоть какую-то горсть народа... Все убегают. Но кто-то от завоевателей, а кто-то – от своих… – Улететь мы не сможем: они просто собьют не отвечающий на запросы неопознанный корабль, – бросив к ногам Меды сумку, женщина поспешила в кладовую, даже не заметив, что дочь так и осталась стоять на месте. Движения Реи потеряли лёгкость и плавность и были какие-то порывистые, скованные, хотя она и не утратила духа, оставшись неизменно спокойной внешне. Если бы не её самообладание, которое всегда восхищало Меду, комната уже утонула бы в отчаянии и горе. Она не позволяла себе нервничать, дабы в переживаниях не упустить важной мысли и выработать правильный план действий. – По тоннелям выйдем за пределы плато, оттуда в месяце пути есть заброшенное поселение, где на время обоснуемся. Затем пойдём дальше, к морю. Думаю, до тех пор они ещё будут обживаться здесь и не станут расширять пределы колонии. Дальше планировать не берусь. Придётся действовать по ситуации. По ситуации? Меда была уверена: прибудут ещё корабли с сотнями и тысячами беженцев, что разместятся и в том поселении, куда Рея собралась увести своих детей, и у моря, и в других местах – везде, где её семья будет пытаться спрятаться. Бесполезная жизнь. Бессмысленная. Пустая… Неожиданно Меда осознала, что уже всё для себя решила. Пора разомкнуть круг. Подойдя к матери, торопливо снимавшей с полок коробки с вяленым мясом и фруктами, она взяла её запястье, и пока рука женщины опускалась вниз, вереница мыслеобразов объяснила всё, что собиралась сделать её дочь. Буквально мгновение – и хладнокровие в глазах Реи разбилось на мелкие осколки льда, что, плавясь в пламени нахлынувших чувств, превратились в слёзы. – Нет, Меда. Нет! – она затрясла головой и схватила дочь за плечи, чуть ли не крича. – Я не позволю! Впервые Меда видела мать такой ментально уязвимой, напуганной, с диким горящим взглядом. У девочки не было привычки закрываться от неё, и потому испуг передался и ей, заструился по нейронам, достигнув сердца и отдавшись в нём щемящей болью. Как я могу оставить её и уйти? Как я могу… Борясь с наваждением, Меда сделала глубокий вдох и укрыла их обеих своей аурой, успокаивая эмоции матери и подавляя нервное возбуждение, чтобы не позволить и себе подвергнуться панике. Если потребуется, она повлияет на сознание Реи, чтобы та дала ей уйти. – Ты знаешь, что это правильно, – мысли Меды плавно перетекали в разум матери, даря ей умиротворение, которое авгур старалась поддерживать и в себе. – Я – причина ваших скитаний, и мой долг покончить с этим. – Не в тебе дело. Ты окрепла, за твоим блоком уже нельзя распознать авгура. То, что я не отдала тебя в монастырь, как была обязана – не единственное моё преступление. Мальчики... – в воображении возник образ братьев, ожидавших её с матерью прихода, – их уже давно забрали бы в военную школу. Армия нуждается в постоянном пополнении, а я пошла против закона, спрятав их. Мне грозит заключение, мой дар, а ты останешься одна, и я не знаю, как долго ты сможешь скрывать свою особенность. «Особенность». Мама никогда не называла её генную мутацию болезнью, хотя сама Меда давно свыклась с таким названием. – Я хотела защитить тебя, спрятала ото всех, но судьба всё разрушает. Возможно, у неё свои планы на твой счёт, раз она направила крейсер именно сюда, – протеанка укоризненно покачала головой. – Как я ни старалась, мне всё равно не удалось спасти тебя! – Неправда! Ты спасла меня, берегла мою жизнь, заботилась всё это время. Позволь теперь мне защитить вас. Найдите другой дом, а я сделаю так, чтобы вы смогли безопасно улететь отсюда. – Свет мой, Медания, я не могу тебя отпустить, – закрыв глаза, женщина коснулась передней частью головной пластины лба дочери. Ладони сквозь ткань кофты нежно поглаживали её спину и кончики крыльев, что выступали из-под лопаточных щитков. «Они искалечат её, искалечат!» – от этой мысли, которую Рея даже не пыталась скрыть, Меду передёрнуло. И только сейчас она чётко поняла, на что вознамерилась себя обречь. Одна за другой вспоминались истории матери, моменты, которые Меда считывала с её памяти, а также и те, что сама воображала на основе всего этого – и ладони предательски задрожали, а к горлу подступил ком, не давая дышать. Я должна. Это правильно. – Но и удерживать не станешь, – опёршись щекой о плечо Реи, дочь вдыхала её аромат и осторожно приступила к воздействию на разум. Впервые она использовала вне занятий способность авгура к навязыванию воли. Если бы не проклятая необходимость, она никогда бы этого не сделала. Только не на ней, только не на маме, что была дороже всего во вселенной... Что ж, никакого жёсткого внедрения. Лишь закрепить убеждение, что её план – лучший выход. – Всё хорошо, мама, – немного отстранившись, она встретилась со взглядом Реи и ободряюще улыбнулась. Пусть думает, что ей ни капли не страшно, пусть не переживает и перестанет винить себя. Ничего не изменить, судьба действительно настигла Меду, и не остаётся иного, кроме как… – Я приняла решение – буду служить Империи, как отец. – Ох, моя отважная девочка! Он бы гордился тобой, как горда за тебя я, – авгур ощутила, как сжались ладони матери у неё за спиной. – Послушай, что бы ни происходило, каким бы испытаниям тебя ни подвергали, как бы ни старались умертвить твою душу, будь сильнее и хитрее их. Прячь свою личность и эмоции, как я учила тебя, и никогда – слышишь? – никогда не забывай, кто ты! Вдруг Рея разжала объятия и, попросив немного подождать, ушла в комнату братьев. Вложив по возвращении в ладонь Меды прямоугольный отрез картона, она накрыла его другой ладонью. – Зачем это? – вещь была невидимой для тонкого восприятия, чистой, будто её не существовало вовсе. – То, что поможет тебе помнить, – женщина в порыве крепко сжала запястья дочери, но та даже не моргнула. – Спрячь ото всех и береги, будто свою жизнь, ибо на этом куске бумаги и есть твоя жизнь, – а затем с надеждой спросила: – Ты попрощаешься с мальчиками? – Нет, – они были последней каплей, которая могла переполнить чашу решимости и опрокинуть её. Тогда на задумке Меды можно будет поставить крест – она просто не сможет уйти. «Тебе пора, мама. Хватит. Иди, прошу», – не словами, но волевым посылом внедрилось в разум женщины, заставляя её спешить. – Помни имя своё, Медания, в нем – твоя душа, а в памяти – сила, – скороговоркой произнесла Рея, целуя лоб и щёки девочки. – Я люблю тебя, мой свет, дар мой. Доченька. Прости, что не смогла защитить, – сделав шаг назад, женщина подняла с пола сумку. В её часто моргающих, будто застеленных пеленой глазах отражалась внутренняя борьба, в которой – увы – её воля не могла одержать победу. Как бы ни было горько, время, когда она была дочери наставником, прошло. Ученик превзошёл учителя, да только в данный момент Рея не способна была этого осознать. Как и того, почему она так спешила увести сыновей к спрятанному в подземном ангаре кораблю и ждать сигнала к отлету. «Помни», – шепнули её губы, и она, опустив голову, вышла. Но перед тем, как мать отвернулась, Меда была уверена, что увидела, как слёзы вновь сверкнули в её глазах.***
В сумерках приближение Меды смогли разглядеть, только когда она оказалась около наскоро сооружённых тентов и попалась на глаза колонистам. На пути от дома до плато, стараясь успокоиться и абстрагироваться, девочка загнала себя в некое подобие прострации, эмоциональный вакуум, и сама не заметила, как перешла на ментальное зрение. Словно слепая, она глядела перед собой, игнорируя все вопросы, что возникали у протеан – как простых гражданских, стремительно образовавших дышащую удивлением толпу, так и солдат с оружием наизготовку. Ровно и монотонно, повторяя одно и то же, она требовала встречи с капитаном фрегата, утверждая, что обладает важной для него информацией; по её предположениям, военным обеспечением и защитой колонии должен был заниматься именно он. В ней видели обыкновенную девочку-подростка со слабо развитой биотикой – лишь то, что Меда позволяла видеть. Ожидая прибытия командира, она прорабатывала все исходы встречи, которые могла предугадать. Женщины и дети не представляли опасности, чего нельзя было сказать о солдатах, что вышли вперед, наставив на неё оружие, и не давали нескольким впечатлительным дамам подскочить к взявшемуся невесть откуда одинокому ребенку и сразу же залить её эмоциями заботы и участия. В итоге поселенцам было приказано разойтись, пока с «неизвестной» будут разбираться. Двое безоружных протеан в гражданской униформе – видимо, из исследовательского сектора, – остановились на расстоянии пары шагов, направили на девочку какие-то приборы, и в воздухе повисло напряжённое молчание. Хоть этот шум прекратился... Раньше Меда мечтала оказаться среди своих, а сейчас суета и пристальное внимание только раздражали, да и какой-либо интерес к колонистам вовсе пропал. «Проверка завершена, – доложил звенящий электронный голос. – Признаков одурманивания не обнаружено. Объект чист». Конечно, чист. Капитан собственной персоной так и не явился. Но Меде было всё равно, состоится ли разговор лицом к лицу или же с голограммой, пока он будет отсиживаться на корабле. На стандартные вопросы из серии «кто, откуда, как оказалась здесь?» она ограничилась ответом совсем уж лаконичным: – Я здесь живу, – а последующие просто игнорировала. Определённо, по её размеренной речи и отстранённому взгляду можно было решить, что девочка отсталая, ибо ни растерянности, ни испуга, способных обосновать её поведение, от Меды не ощущалось. Да и чего ожидать от ребёнка, который рос на пустующей планете вдалеке от цивилизации? Молча осматривая окруживших её военных, а также наблюдавших поодаль гражданских – глупые, отошли недостаточно далеко, чтобы не попасть под удар, – Меда решила приступить к тому, ради чего и затеяла весь этот фарс: – Сейчас в небо поднимется корабль, и вы позволите ему покинуть планету. Вскинутый подбородок и неожиданно властный, громкий голос заставили вытаращить глаза даже капитана на голограмме. И, не давая никому прийти в себя, Меда развеяла ментальный блок, обнажив для осязания свою аномально развитую нервную систему. Реакция была в точности такой, как авгур предполагала. Первую волну атаки её барьер успешно поглотил, а затем испуганные возгласы гражданских переросли в истошные крики: второй уровень барьера, созданный в радиусе более десятка шагов, начал сжиматься, стягивая к центру попавших в ловушку. Авгур подняла руку – и сужение биотического колпака прекратилось. – Хватит! И одновременно с Медой прокричала голограмма капитана: – Прекратить огонь! Второго залпа не последовало. Страх и ненависть в воздухе смешались в удушающее марево. Какой-то маленький ребёнок, уловивший общее настроение, сиреной вопил в материнских объятиях. Остальные даже боялись пошевелиться, во все глаза таращась на исконного авгура, будто перед ними был едва ли не Жнец во плоти. Стоило признать – все эти жуткие истории и пропаганда, что велась против таких, как она, сыграли Меде на руку. Никто не знал, чего ожидать, и, благо, первоначальный пыл умерился. – Я пришла не с целью причинить кому-либо вред, я лишь хочу, чтобы корабль, что сейчас будет взлетать, остался цел. В противном случае за каждого погибшего по вашей вине я убью троих. И, поверьте, если вы вознамеритесь меня атаковать, я успею осуществить задуманное. Девять. Вряд ли она успеет убить девять солдат – ибо беззащитных трогать не осмелится. Да и в чём резон кого-то убивать? Всего лишь пустая угроза. Меда, дочь контр-адмирала флота, не тронет гражданских, не сможет уподобиться жнецовским отродьям. И что дальше? Бежать бесполезно, хотя что-что, а уйти из-под массового огня и исчезнуть авгур смогла бы. Скрываться, жить в бегах, просто чтобы продолжить существование? На фоне этого смерть была неплохой альтернативой, пусть и не менее абсурдной. – Что в нём? – видя, что всё-таки перевес сил на его стороне, капитан быстро вернул своему облику бесстрастность. – Ничего, что могло бы представлять для вас ценность. Уверенность, некогда взятая от матери и сохранённая в памяти в качестве идеального примера, сейчас точь-в-точь сымитированная и воспроизведённая, служила основой её эмоционального фона. Ни страха, ни колебаний. С таким видом офицеры дают команды подчинённым, а не какая-то девчонка, явившаяся из леса. Девчонка, способная устроить бойню. – Если моё требование будет выполнено, я обязуюсь никого не трогать и позволю доставить меня в монастырь для обучения. За авгурами – будь то совсем ребенок с только что проявившейся мутацией или же получивший перегрузку и сбежавший безумец – направляют специально подготовленные отряды, в иных случаях слишком велика вероятность потерь. К встрече с «исконным» – тем более, достаточно взрослым – колонисты не были готовы, посему не воспользоваться данной ситуацией было глупо – авгур – достаточно ценная и редкая добыча. – Вам решать, капитан, готовы ли вы пойти на риск и пожертвовать жизнью вверенных вам мирных поселенцев. Либо поступите разумно – не обратите внимания на маломестный лайнер и получите добровольно сдавшегося авгура.***
Уже около двух галактических суток корабль находился на поверхности неизвестной Меде планеты. Авгур была заперта в четырех стенах и ограждена защитным барьером, но приземление не осталось для неё незамеченным, так же, как и переход на естественную гравитацию. Не то, чтобы у неё было идеальное чувство времени, просто счёт минут – это тоже способ отгородиться от мыслей и войти в медитативное состояние. И за всё это время к ней в камеру никто не заходил, даже не приносили пищу, как раньше, раз в сутки. Но то была ерунда. Чувство голода не обострится за такой короткий срок. А вот жажда… Система кондиционирования перестала работать сразу после приземления, и было неясно, случилась ли поломка или же её отключили намеренно. А, судя по температуре в помещении, что неуклонно росла, климат в данной местности был весьма жаркий. Может, что-то произошло, и экипаж покинул крейсер, а её специально оставили здесь умирать? Ведь в случае аварии никто не стал бы рисковать и эвакуировать исконного авгура. Никогда. А потом, на третьи сутки, прекратилась подача воздуха, погас свет, и Меда больше не смогла сдерживать панику. Неоднократные попытки разрушить барьер оказались бесполезны – подпитка шла от масс-ядра, разрядить которое одному авгуру не под силу. Под постоянным напором биотических ударов удавалось ослабить и даже пробить звенья, но они тут же восстанавливались. Прекрасно понимая, что подобный барьер, скорее всего, имеет замкнутый вид, а не форму колпака, как казалось внешне, Меда, стараясь не сдаваться и делать хоть что-нибудь, пробила покрытие пола, под которым, как и предполагалось, оказалась нижняя часть защитного полотна. Ловушка со всех сторон. Отсюда нет выхода. Эта мысль тут же лишила каких-либо сил, ослабила колени и нещадно прибила к полу. Меда не знала, как долго она провела в этом состоянии, ибо уже давно перестала вести счет времени. Лежа на спине, сухими, потрескавшимися до крови губами она жадно, сквозь боль в легких, вдыхала остатки кислорода и через сияние барьера бесцельно глядела в потолок своего склепа. Глаза жгло, как если бы в них засыпали горячего песка, но слез не было. Боковым зрением она заметила, что со стороны двери сияние стало меркнуть, и ей показалось, что защита в той стороне исчезает. Нужно было повернуться, посмотреть, но не хватало сил даже на это. После всего, что ей прошлось преодолеть, она погибнет, будучи запертой в камере. «Прости, мама, всё напрасно. Моя жизнь была бесполезной, и Предки посылают мне смерть по заслугам». Меду затрясло, ей хотелось рыдать, но вместо этого из горла вырывался клекочущий судорожный кашель. Ей бы дотянуться до лопаточного щитка, под которым она спрятала тот отрез картона, что дала ей мать, снова увидеть её ровный уверенный подчерк и неумелые рисунки братьев… Братья! Меда ведь защитила их, спасла Рею от наказания, выходит, не таким уж бессмысленным было её существование. В груди пламенем расцветали чувства. Не обжигающие, но крепкие, яркие, с разной силой переливающиеся всеми цветами радуги – пусть горят, от перегрузки нервной системы она погибнет быстрее, и, наверное, это будет не так мучительно и больно, как от удушья. Эмоции вспыхивали, смешиваясь до отвратительной грязноты, и тут же снова поглощались нервной системой. Страх, жалость к себе, тоска от осознания того, что Меда больше никогда не увидит ни братьев, ни матери, злость на собственную судьбу, на проклятую болезнь, заставившую её вести затворническую жизнь, ненависть к Жнецам, что неумолимо истребляют её народ, к войне, что забрала родных. Отчаяние, печаль… и любовь. К матери, братьям, отцу, пусть даже она не знала его. К миру, хоть несправедливому и жестокому, но все же прекрасному. К жизни, какой бы паршивой она ни была. Предки, как же хотелось жить… Стиснув зубы, Меда медленно перевернулась на бок, и, часто моргая, сквозь пелену помутневшего сознания всматривалась в барьер – всё-таки в этом секторе он никуда не исчез и даже не ослаб, просто поле зрения сузилось, и в глазах темнело. А что, если все попытки его разрушить бесполезны, потому как он черпает энергию от какого-то мощного источника? Решив попробовать вывести из строя этот самый источник, протеанка направила энергию в звенья биотического полотна, пытаясь охватить как можно большую площадь, но не с целью уничтожить, а чтобы усилить, привести к реверсу потока и как следствие, к перегрузке. Под её воздействием оно начало утолщаться, грозясь взорваться к Жнецам и сжечь всё в камере вместе с пленницей, только Меду это вовсе не останавливало. Она надеялась, что, раз барьер имеет четко очерченную форму, то любая деформация пойдет вразрез с параметрами заложенной программы. В таком случае должно произойти перераспределение энергии и её возврат в источник. Познания Меды в технике были не намного больше, чем ничтожный шанс, что эта идея сработает, но другие варианты в голову не приходили. Наконец, границы щита потеряли четкость, засияли ярким слепящим светом, вспыхнули, накаляя и без того горячий воздух, и в следующее мгновение комната погрузилась во тьму. В глазах ещё плясали искры, но путь до двери был свободен, осталось только встать. Встать… Смешно. Меда слабо улыбнулась, но даже не ощутила боли в потревоженных на губах ранах, равно как и вкуса крови во рту. Какая злая шутка судьбы – до свободы всего-то дверь, и, наверное, она даже смогла бы сломать замок или выбить её биотикой. Но всё, что протеанка может, – лишь беспомощно смотреть, как в воздухе, снова формируя барьер, возникают искры биотики. Кислородное голодание мозга приближалось к критическому уровню, и даже зрение стало её подводить – терялись очертания двери во мраке. Но внезапно она открылась – и вместе с этим на Меду опустилась Тишина. Гнетущая, пустая, тормозящая мысли, гасящая чувства. Давила на тело, будто намереваясь продавить сквозь пол, сквозь обшивку корабля, затянуть в открытый космос и разорвать на несчетное количество кусочков, превратив в ничто. Она и есть ничто, пустое место, бесполезное, гадкое создание, и в Тишине её спасение! Две высокие тонкие фигуры, которые Меда уже не может рассмотреть, входят в камеру одна за другой, даря ей воздух и блаженное спокойствие. Она готова покориться им, отдать свою бренную душу, дабы её сделали достойной жизни. Она ведь так хотела жить! Но теперь сначала придется умереть. Эти мысли проникают из-за скрытого на задворках сознания личностного ментального блока, снимая оцепенение и ослабляя контроль над её разумом. После осознания, что за ней пришли авгуры, Меда попыталась оградиться защитным барьером… Ей всё равно, что монастырь – её добровольное решение, да и разве был выбор? Тогда она не знала, что будет так страшно, не понимала в полной мере, каково это – быть безвольной куклой! Храбриться легко, но не в случае, когда ты лицом к лицу столкнулся со своим худшим кошмаром, когда за несколько секунд познаешь всю полноту и ужас манипулирования. … но, пойдя неустойчивой рябью, его полотно тут же гаснет. К ней наклоняются, протягивают руки, а она не может отпрянуть от них, лишь болезненно сухими глазами наблюдает, как длинные пальцы приближаются к её лбу… «Теперь больно не будет», – мыслеобразом звучит в сознании. … дабы остановить время и украсть одним касанием реальность.***
С произошедшего на корабле и началось обучение Меды – с ломки характера и потери надежды. Те, кто звались наставниками, разными способами медленно доводили до состояния, близкого к смерти, а потом протягивали руку, возвращая к жизни, преподнося её, будто дар, которого, как считалось, «исконные» недостойны. И так раз за разом, пока объект воздействия в итоге не отречётся от себя, не упадёт на колени и не попросит помощи, не станет умолять прекратить испытания. Пока послушник не сдастся и не покорится. Пока не увидит в старших авгурах единственно верный для себя исход, не поймёт, что они – ОНИ! – спасение, что он обязан им всем и должен служить верно и беспрекословно. Меда долго сопротивлялась, ибо ещё со слов матери знала, что каждый авгур ценен, а цель пыток – вовсе не убийство, значит, за её жизнеспособностью ведётся чёткий контроль. Неделями она сидела в темноте холодных штолен, где слизывала конденсат со скальной породы, с трудом утоляя каплями жажду, еле передвигаясь, позабыв, что такое тепло, промёрзнув до костей. Да что там, к концу таких испытаний Меда и была похожа на кости, обтянутые кожей да щитками, и едва могла удерживать голову прямо. Но терпеливо ждала, когда за ней придут, зная, что авгуры в длинных робах и с клеймом на шее следят за её состоянием и не дадут умереть. И каждый раз её всё-таки забирали. Оказаться в узком металлическом ящике со множеством мелких отверстий было страшнее. Тело затекает, длительное время стоять болезненно, но опуститься на колени не позволяет ширина пространства. Сначала Меда думала, что мелкая сетка в боковинах – для того, чтобы проходил воздух, но спустя двое суток оказалось, что её суждение было ошибочным. Когда она пыталась уснуть, сквозь эти отверстия её кололи иглами, и каждый раз девочка не знала, откуда их ждать. Ей не давали спать, есть и пить. Биотика не отзывалась – по всей видимости, несколько авгуров всегда находились рядом. Слёзы и крики были бесполезны, стена безразличия надзирателей оставалась нерушимой. Проходило ещё время – и отчаяние сменялось апатией, а вскоре Меда начинала пропускать моменты перед потерей сознания, но уколы в нервные узлы всё еще неумолимо вырывали из желанного забытья, хоть и перестали быть столь болезненными – чувствительность тела притуплялась. И всё время, каждую проклятую секунду новоиспечённой послушнице твердили, что она больна с рождения и сейчас её лечат, что она ничтожество, потому как смеет сопротивляться. Когда мозг на грани гибели, а нервная система на пределе, психологическое воздействие работает эффективнее. А потом наставники говорили, что это для её же блага, что обучение – это проявление заботы и милосердия, и когда она поймет это, подчинится, ей «больше не будет больно». Да, раньше Меда действительно боялась боли, но, впервые столкнувшись с авгурами, обнаружила, что потеря воли куда хуже. И именно этого они хотели достигнуть, обещая прекращение мук, поэтому она не верила не единому слову, но всё равно, находясь уже в собственной келье, долгое время ещё слышала в голове голоса наставников. Организм привыкал к болевому воздействию, и его становилось относительно легко вытерпеть. Другое дело – постепенное удушение, сродни которому Меда подверглась на корабле. Или оказаться запертой в герметичной камере с прибывающей водой и под самым потолком ожидать последнего вздоха, за которым последует неотвратимое жуткое ощущение, будто лёгкие наполняются раскалённой лавой, а не жидкостью. К такому нельзя привыкнуть. На протяжении периода между испытаниями, пока тело Меды восстанавливалось после увечий, её действительно обучали разным наукам, боевым искусствам, тренировали биотические способности. И пусть она пока ни разу не видела других послушников, а только чувствовала их присутствие – это напоминало настоящую школу, в которую девочка никогда не ходила. И иногда ей даже казалось, что о ней и правда заботятся. Вплоть до следующего раза, когда, погибая от нехватки кислорода или сгорая от жажды, Меда невольно допускала в сознание идею о том, чтобы сдаться: «Зачем я сопротивляюсь? Как долго я продержусь? Рано или поздно меня сломают или убьют, поняв, что толку не будет. Я слишком взрослая для начального обучения. Непозволительно взрослая». Но на этот раз мысль была настойчивее и отчетливее. Сидя прибитой к массивному деревянному креслу, она наблюдала, как из свежих ран сочилась кровь, а когда та густела и останавливалась, приходили авгуры, вытаскивали из плоти остробокие двугранные, будто небольшие ножи со шляпками, гвозди и забивали рядом. Кисти, голени, стопы, плечи около ключиц, по бокам поясницы... Это происходило уже дважды. Когда это прекратится? Если я сделаю вид, что сдалась, что покорилась, если заставлю их поверить в это, может, тогда они перестанут меня мучить? Пока что никто не обнаружил второго уровня ментального блока, где Меда скрывала свои мысли и личность, но ведь и прямое внедрение в разум ещё не осуществлялось. Рано. Идеальный материал для создания куклы – психологически сломленное существо, значит, за изменение личности возьмутся, как только она покорится. Пусть поддержание «двойного дна» в её сознании и было доведено до рефлекса, не требовало усилий и концентрации, сохраняясь даже во сне, но всё же при глобальных сбоях в работе мозга это становилось невозможным. А как происходит само стирание памяти – Меда понятия не имела. Тем не менее, даже на этот случай у неё был способ защитить себя, только такой, что использовать его вовсе не хотелось. Всё, что оставалось – либо продолжать терпеть, пока наставники её, в конце концов, не прикончат, либо попробовать играть по их правилам, но хитрить. Ведь этому она училась всю свою жизнь, хоть и не понимала, зачем, раз жила на опустошённой планете. Да кто же мог знать, что это изменится? А теперь там, наверное, постройка колонии в самом разгаре… Отступать некуда, дать бой и попробовать сбежать – совершенно глупая идея в положении Меды. В одиночку она не сумеет противостоять такому количеству «изменённых», совершенных авгуров, что намного взрослее и опытнее её, пусть даже по своим умениям она на уровне старших послушников. А чтобы дотянуть до наставников, Меде не хватало ни практики, ни опыта, ни, что уж там, необходимых знаний. Как бы Рея ни старалась, в вопросах обучения ребёнка-авгура она была всего лишь самоучка и просто не могла знать всех аспектов. Проклятый замкнутый круг, из которого нет выхода! Да нет же! Есть! Ей нужно закончить обучение, тогда её отправят на службу Императрице. Неважно, куда, лишь бы подальше из этого места, пропитанного холодом и безразличием, а позже Меда что-нибудь придумает – сбежит, спрячется, улетит в заброшенную систему, даже дальше. Какая же она была дура, жалуясь на отшельническую жизнь! Что угодно отдала бы, чтобы оказаться снова на том холме, глядеть на долину и уходящий ввысь белый пик разрушенной резиденции, наслаждаться одиночеством, зная, что дома её ждут мама и братья. Что угодно… только ничего у неё нет, кроме тела, разума и – пока ещё... – этих воспоминаний. – Прекратите… – первое слово прозвучало едва слышно, голос был слабый, осипший, субгармоники звучали, будто скрип заржавелой двери. Прокашлявшись, Меда произнесла громче, постепенно переходя на крик: – Пожалуйста, прекратите, я не могу больше терпеть. Вы обещали прекратить боль! – и конечно же, на её зов никто не явился. – Прекратите это! Пожалуйста! Спасите меня!! Меда рванула руки, разрывая широкими шляпками гвоздей кисти. Боль? Спасибо – спасибо?! – постоянным длительным пыткам, из-за которых у неё была прорва времени научиться контролировать чувствительность. Пытались ли наставники таким образом развить в ней этот навык? Возможно. Плевать. Оторвав кусок ткани с непонятного цвета робы, девочка обмотала ладонь и по очереди вытащила гвозди-лезвия из плеч и по бокам талии, что удерживали её у спинки стула. Много сил потребовалось, чтобы наклониться и освободить прибитые к подножке голени и стопы. Я заставлю их прийти и забрать меня! Слезть с пыточного стула оказалось сложнее. Разорванные ладони уперлись в скользкие от её же крови поручни, но пальцы толком не смыкались, и удержаться не представлялось возможным. Нужно убедить их, что я ничто. Я ведь ничто. Я – НИЧТО. Больная… Эта мысль наполнила её сознание, расцветая сопутствующими эмоциями – отчаянием, подавленностью, покорностью, ощущением беспомощности и собственной неполноценности. Страхами и разбитыми надеждами. Не нужно было врать, всё это она действительно испытывала, но держала в себе, подавляла, терпела… «Терпи, Медания». Я старалась, мама, я умею. Благодаря тебе. Для тех, кто наблюдает за ней, все эти чувства были правдивы. Для Меды – тоже. Ей бы играть роль, а не вживаться в неё, но ведь самая убедительная игра – та, в которую веришь. Оттолкнувшись от стула, она упала на колени и, подняв голову к потолку, закрыла глаза. Я ущербна… Чудовище… Я не достойна жизни. Здесь не было камер наблюдения, авгурам в них нет нужды, но её слова были адресованы куда-то вверх, туда, где над множеством этажей и толщей земли в далёком небе сияли звезды. - Я была слепа, я ошибалась! – несдерживаемые слезы текли по впалым бледно-серым щекам, губы тряслись, горло сдавило, оттого крик получился надрывным. Ничтожество. Как я смела сопротивляться? Меня нужно было убить при рождении, но мне дают шанс. Все слова, внушаемые ей наставниками, с готовностью восстали из памяти - и звенели в мозгу, оглушая, распространяясь по телу терзающим чувством, словно яд, в ускоренном темпе скапливаясь у диафрагмы. – Моя жизнь принадлежит вам! Я принадлежу вам! Меда хотела, чтобы её сломленности поверили, а в итоге сама поверила в свои слова. Почему в груди так больно? Еще никогда… Приложив ладонь к сердцу, Меда вонзилась ногтями в плоть над грудной пластиной, пытаясь разодрать её, как при первом спуске к разрушенной резиденции Императрицы, когда не смогла справиться с душевной болью и физическая оказалась спасением. Тогда помогло, может, и сейчас поможет? Блок с нервных рецепторов был снят, но боли во множестве мелких ран оказалось недостаточно. Эта боль была ноющая, пульсирующая, Меда привыкла к такой, её можно было терпеть, она не перекрывала то, что творилось внутри... Будто взрыв сверхновой, грозившийся выломать рёбра. А может, так разрывалось её сердце? Нужно что-то сильнее. Второй рукой нащупав на полу одно из лезвий, Меда завела её за спину и, не раздумывая, вонзила остриё сбоку ниже рёбер, туда, где по обеим сторонам от позвоночника от частых порезов уже остались аккуратные диагональные линии шрамов. Нужна была боль – чистая и яркая, совершенная, способная затмить всё остальное, поглотить разрывающие сознание эмоции, заполнить каждый нейрон. Острая, жгучая, искрящаяся в нервах, приникающая в мозг и выбивающая оттуда все мысли боль, от которой становилось на удивление легко. Шипя сквозь крепко сцепленные острые зубы, Меда повела лезвие вниз к тазу, нарушая идеальную картину, что неделями вырисовывали на незащищенной пластинами коже поясницы её «спасители». Они были правы, делая всё это со мной. Боль – это спасение, то, чего я заслуживаю. Теперь я понимаю… – Пожалуйста, позвольте мне искупить вину! Заберите мою жизнь! Стены, стены, стены! А за ними – горная порода. Меде не хватало пространства, движения, свежего воздуха, а большинство её пыток как раз были завязаны на изоляции, начиная от небольшого замкнутого пространства и заканчивая похожим на гроб ящиком, потому как авгуры прекрасно знали, что девочка привыкла к свободе. А хуже стен – только постоянное ощущение подавленной биотики. Какое-то излучение, воздействующее на нулевой элемент в организме, не позволяющее создать ничего больше искры. – Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТО ПРЕКРАТИЛОСЬ!! Откуда-то взялись силы подняться с колен, кровь на пробитых стопах давно загустела, не скользила по полу, а прилипала, не давая дрожащим ногам разъехаться. Зажав в ладонях ножи-гвозди, Меда, едва приподняв голову, глядела на металлическую дверь, будто не сдаваться собиралась, а, наоборот, наброситься на любого, кто войдёт. Я нужна вам? Берите, если сможете. Одно лезвие вошло точно под диафрагму, задев лёгкое… Боли почти нет, её тело словно кусок мяса. … вторая рука поднялась недостаточно высоко, чтобы вонзить остриё в шею, попав куда-то сбоку от надключичного щитка. Стены перед глазами резко закружились, и Меда не успела осознать, как упала на спину. Она не чувствует, как из ран на пол хлещет кровь, не осознает, что частые водянистые хрипы – это её дыхание, не слышит шороха открытия дверей и быстрых шагов. Перед её широко распахнутыми глазами – лишь тусклая желтая лампа, а в сознании один за другим гаснут секторы памяти – начиная от первых обрывочных детских воспоминаний и вплоть до настоящего времени. И вместе с ними тухнет, становится стеклянным и пустым взгляд. Лучший способ защитить себя – забыть по-настоящему, намеренная амнезия – главный козырь, который она берегла, надеясь, что не придется использовать. Теперь пусть с ней делают, что хотят, но её душу не получат.***
Тогда начался следующий этап создания изменённого авгура, и приступили к нему незамедлительно, даже не удосужившись обработать её раны. Физические муки действительно прекратились, но их сменило нечто другое. Будучи в полуобморочном состоянии, девочка чувствовала, как её несут куда-то, как укладывают на кушетку, фиксируя руки и ноги. Она не помнила, кто она, каким пыткам её подвергали до этого, не понимала, что происходит, не испытывала страха. Единственное, что нечеткой и неоформленной мыслью билось в мозгу – это желание уснуть из-за непреодолимой кошмарной усталости и никогда не проснуться. В шею что-то ужалило, и одновременно с этим сердце начало биться, будто в приступе паники, дыхание участилось, но из-за крови в пробитом легком Меда зашлась в мокром кровавом кашле. Странный прилив энергии, проникнув в мозг, вытащил её из приятной полудремы, разливаясь по телу и заставляя снова чувствовать боль и, как ни странно, бодрость. Её глаза широко распахнулись, выхватывая в направленном на неё слепящем свете несколько лиц… и на этом воспоминание оборвалось. Меда пришла в сознание уже в своей келье. В полном безразличии к окружающему миру она часами смотрела в потолок, не двигаясь, не чувствуя ничего, кроме ноющей головной боли, до которой ей не было дела, как и до того, что нужду она справляла под себя, просто не осознавая, что для этого существует отведённое место. Когда через какое-то время действие процедуры ослабло, потребности организма постепенно стали возвращаться, и возникло непреодолимое чувство голода. Возле койки стояла миска с едой, и Меда бездумно, повинуясь инстинктам, кинулась уплетать за обе щеки, практически не пережёвывая, не обращая внимания на лёгкое жжение на шее сбоку. Впрочем, желудок наотрез отказался усваивать съеденное – несколько глотков спустя его свело резкой судорогой, и это ощущение, наконец, окончательно отрезвило её. Пытаясь заглушить рвотные позывы глубоким медленным дыханием, Меда, сидя на жестком матраце, удивленно осматривала пустое, не более четырех шагов в длину, помещение с голыми неровными стенами. В поле зрения попала раковина, и при её виде спазм мгновенно усилился. Закрыв рот ладонью, девочка, сама не понимая, зачем – так нужно – метнулась к ней, но после первого же шага онемевшие мышцы перестали ей подчиняться. В падении схватившись за края раковины, Меда повисла на руках и вырвала всё съеденное прямо на пол. Холодные пальцы свело – не разжать. Кое-как подтянув ноги и встав на колени, она подняла голову к висящему на стене квадратному зеркалу – мутному, истёртому, но Меда всё-таки смогла разглядеть отражение. Затаив дыхание, она всматривалась в него, пытаясь выхватить из сознания что-то, мечущееся назойливой мошкой в попытке стать явным, озвученным, осознанным. И с каждой потраченной на попытки понять происходящее секундой это ощущение становилось невыносимее – вот-вот и голова просто взорвется... Стиснув зубы, Меда таки смогла расшевелить ладони и коснулась отражения – кончики пальцев на воспаленных глазах, острых скулах, искусанных сухих губах… она видела это лицо впервые, но в то же время оно вызывало приятные, тёплые эмоции. Взгляд привлёк знак, выжженный сбоку на шее, и непонятно откуда появилось стойкое убеждение, что его там быть не должно… Потому что не было. В мозгу будто оглушающе щёлкнул переключатель. Я помню, кто я! Память возвращалась беспорядочно, волнами, накатами, будто потоки воды сквозь прорвавшуюся плотину. В голове кружились обрывки воспоминаний, целые истории и отдельные образы. Ещё толком не восстановив полную картину, Меда стянула с себя кое-где пропитавшуюся кровью тунику – повязки на ранах уже давно пора было менять, – потянулась к надлопаточному щитку, под который складывалось крыло, и, осторожно приподняв его, вытащила сложенный пополам отрез картона с написанным на нём именем. Медания, Медания…Я помню, я не забыла… Коснувшись губами бумаги, она прикрыла глаза, структурируя память, надеясь, что ничего не потерялось после выхода из амнезии, в которую она сама же себя и погрузила. На этот раз якорем послужило недавно поставленное клеймо авгура – оно вызывало диссонанс, но вскоре станет привычным. Настоящий якорь сейчас лежал у неё в руках, и он должен был быть всегда на виду, но только для неё. Нельзя, чтобы наставники обнаружили. Теперь перед каждой процедурой Меда будет погружать себя в состояние амнезии, и этот клочок картона будет служить инициатором обратного процесса. После беглого осмотра комнаты было решено спрятать его за зеркалом, оставив едва выступающим уголок, в надежде, что, проснувшись в следующий раз после процедур, Меда сможет его заметить. В противном случае она рискует никогда не вспомнить.***
Идти было сложно, едва поджившие раны при движении надрывались и кровили, и та, что в груди, напоминала о себе при каждом вдохе и выдохе. Благо поврежденное легкое восстановилось быстрее, чем срослась диафрагма и затянулся кожный покров. Неважно. Раны были мелочью – всё пройдёт, всегда проходило. Сейчас внимание Меды было обращено в небольшой безликий тускло освещенный зал с такими же, как и везде, голыми каменными стенами, только этот исполнял в монастыре роль столовой. После стольких месяцев, что она пробыла здесь, её наконец-то выпустили в общее с остальными послушниками пространство. Осознание этого порождало странную смесь неожиданной радости и предчувствия чего-то страшного – и губы сами растянулись в напряжённую недоулыбку. Меда так соскучилась по общению, по присутствию хоть кого-нибудь действительно живого, что едва сдержалась, чтобы не броситься к первому попавшемуся послушнику и не попытаться заговорить. Но осязание указывало на то, что никто не ответит на её порыв. Здесь все пусты. Все мертвы. Немногим больше двух десятков детей, возрастом намного младше Меды – кто толпился с подносами у длинной стойки с едой, кто сидел за столами, неторопливо уплетая паёк – новоиспечённые авгуры, уже лишённые индивидуальности. Скорее всего, большинство попало сюда совсем маленькими, когда ещё ни о какой сформированной личности не шло и речи. Они не сопротивлялись, поэтому их даже не приходилось подвергать психологической ломке. Крепко сжав ладони, впившись ногтями в плотные рубцы, чтобы почувствовать боль в пробитых кистях и справиться с нарастающей в душе волной ненависти и гнева, Меда опустила взгляд под ноги и быстро, как только могла, направилась к дальней стене столовой с твёрдым намерением заставить себя поесть, пусть и вовсе не хотелось. Наставник, направив её сюда, дал чёткую команду на сей счёт, а теперь она их исполняла. Приходилось. Поднос с пустой тарелкой казался непомерно тяжёлым и в дрожащих руках Меды сильно сотрясался – мышцы иссохли и ослабли; ей даже казалось, что, появись у неё возможность сбежать, далеко уйти она всё равно бы не смогла. Обилие блюд сбивало с толку. Подавляющего большинства продуктов Меда ни разу в жизни не видела, поэтому остановилась на той еде, что ей обычно приносили в келью, пусть даже та и была почти безвкусна. А потом взгляд упал на что-то явно морского происхождения, по запаху напоминавшее рыбу… – Тебе не следует есть это, – голос, монотонный, как у наставников, но тонкий и детский, заставил отдёрнуть протянутую было руку. Рядом была лишь девочка, сосредоточенно наполнявшая едой свою тарелку, и Меде показалось, что она ослышалась, но та, не подняв головы, добавила: – Ты родом не из Туманности Зари. Вместе с выдохом сам собой вырвался вопрос: – Почему нет? Вместо пояснений – холодный быстрый взгляд, после чего послушница взяла поднос и ушла к столам, оставив Меду теряться в догадках. Эта девочка, ростом не выше её плеча, была первой, кто заговорил с ней в монастыре, поэтому, ведомая любопытством, Меда уселась напротив – никакой реакции на соседство не последовало – и, окинув взглядом столовую в поисках надзирателей, шепнула: – Как тебя зовут? – Разговаривать запрещено. Слова будто ледяной водой окатили, но отступать так просто Меда не собиралась: – Но ты ведь сама ко мне обратилась. – Чтобы предотвратить вероятное нарушение работы желудка из-за непривычной тебе пищи. Это рационально, – собеседница так и не подняла взгляда от тарелки с едой. – Спасибо. Я не знала, что… – Разговаривать запрещено, – всё тот же тон, совсем не отличающийся от того, каким она сказала эту фразу несколько секунд назад. Сжав губы, Меда продолжила попытку общения: – Моё имя Медания. А твоё? И тут её таки удостоили вниманием, что должно было бы обрадовать, если бы не суть последовавших слов: – Нам не дают имён, имеющих эмоциональную и личностную окраску, а ты одна из нас. В ином случае мне следует доложить наставникам. – Нет-нет! – затрясла головой Меда – «Предки, только не это!» – и прошептала максимально спокойно, стараясь ненароком не повысить голос в тишине столовой, которую нарушал лишь стук столовых приборов да шуршание ткани облачений: – Меня зовут Игнис. Послушников нарекали названиями неодушевлённых предметов или явлений, видимо, чтобы ещё больше отдалить их от духовности и лишить даже мельчайшей привязки к жизни обыкновенных протеан. «Игнис» на одном из редко используемых наречий значило «огонь», «искра». Её назвали так то ли из-за казавшихся непривычно яркими глаз, то ли в силу характера – Меда не хотела задумываться, ибо это имя внушали ей достаточно долго, чтобы она успела его возненавидеть всей душой. Взгляд девочки напротив застыл, пристально упираясь в лицо Игнис, а затем она снова приступила к трапезе, едва слышно бросив: – Намира. «Волна». Имя, как раз подходящее цвету её кожи. Тогда Меда не понимала, что побудило авгура предупредить её, но небольшое проявление участия подкупило, вселило ложную надежду, что в этой девочке, пусть даже с уже изменённой, подчищенной психикой, она сможет найти подругу и не будет больше одинокой в том подземном бункере. Лишь спустя время стало ясно, что, вопреки общему мнению, авгуры не настолько уж безличностны. Для простого обывателя они все, конечно же, были одинаковы, но едва заметная разница – некие отголоски характера – существовала. Процесс стирания личности и создания идеально пустого сосуда очень тонок и сложен, он требует крайней точности, ибо слишком велик риск получить существо с отсутствием мышления – безвольный, ничего не осознающий кусок плоти, не способный ничего сделать самостоятельно. Авгуров программировали так, чтобы их воля легко управлялась теми, чьей собственностью они являются. В монастыре – наставниками, на службе – Императрицей. Зачастую детей забирали в раннем детстве, когда личность как таковая ещё не сформировалась. В ином же случае у изменённого авгура оставался отпечаток индивидуальности. Неосознанные оттенки поведения, которые были бы свойственны ему, будь он полноценным. Но, впрочем, это никак не шло вразрез с вложенными установками и не влияло на качество исполнения обязанностей. Скорее всего, не подвергнись Намира процедурам, доброта и заботливость были бы основными чертами её характера. Впоследствии Меда не раз ощущала их по отношению к себе, поэтому закрыла глаза на очевидные истины и предпочла самообман. Далеко в сознании, за вторым уровнем ментального блока, она фантазировала, дарила себе то, чего в реальности никогда не будет – воображала себе подругу, пусть даже та не испытывала к ней ровно ничего.***
Однажды в монастырь доставили сумасшедшего авгура, чтобы показать ученикам, какой была бы их жизнь, не попади они сюда, и какой будет, если они перестанут повиноваться и вдруг решат сбежать. Таким способом им внушали, что без служения у них нет будущего. Послушников привели в комнату, где обычно проводили боевые тренировки, но сейчас отсюда унесли всё оружие и инструменты, большие зеркала на стенах занавесили, маты с пола убрали. По углам помещения четыре старших наставника поддерживали биотический барьер вокруг одного-единственного существа. Когда-то, ещё до изменений, это была мужская особь. Они всегда выше ростом, хоть и такие же хрупкие и худые, как женские. Грязный, в крови, ранах и ссадинах, тканевая часть брони – низы иерархии авгуров, обычный воин, определила Игнис – разодрана в клочья, и ей пришло осознание, что тот пытался от неё избавиться, видимо, в спешке изрезая кинжалом, а на месте клейма на шее зияла кровавая рана. От себя не убежишь. Принадлежность к касте нельзя скрыть, просто ободрав метку и сорвав с брони отличительные знаки. Похоже, его обезумевший мозг был уже не способен корректно анализировать действия. Истерически смеясь и кашляя, узник бился о стену барьера и скользил по ней израненными ладонями, то бормоча себе под нос, то переходя на крик: – Вы не понимаете. Всё бесполезно! Всё бесполезно! БЕСПОЛЕЗНО! Она наблюдала с холодным спокойствием, сердце не изменило ритма, дыхание не сбилось. Игнис уяснила, что единственный выход отсюда – стать достойной служения Императрице. А чем больше сопротивляешься и бунтуешь, тем дольше будут продолжаться процедуры. Поэтому она намеревалась стать хорошей ученицей. Пусть наставники думают, что смогли сломить её. Авгуры – проницательные лжецы и имитаторы по своей природе. Но она лучше. Она обманывает самих лжецов. А потом, опустившись на колени, пленник повернулся в сторону вошедших, и Игнис увидела слёзы на лице, искаженном улыбкой. Улыбкой болезненной, натянутой, застывшей, словно маска. Гримаса отчаяния и бессилия. Окинув присутствующих блуждающим взором, безумец подполз к стороне барьера, за которой стояли молодые авгуры, а в его глазах, изучавших их лица, вдруг на несколько секунд появилась осмысленность. Окровавленные грязные ладони опёрлись о мерцающую границу щита, и взгляд Игнис столкнулся с его взглядом. – Ты… еще можешь спасти себя… сохранить… сохрани… сохрани… – он шептал безмолвно, лишь шевеля губами, но она слышала отрывистый сбивчивый голос авгура удивительно чётко. Дрожащие пальцы двигались по полупрозрачной искрящейся стене, очерчивая на ней контур лица Игнис, а она неотрывно глядела в бледно-жёлтые, будто выгоревшие от времени глаза, понимая, что присутствующие молчаливо наблюдают за ними обоими, и слова, которых никто в комнате не слышал, звенели у неё в ушах. Сохранить. Сохранить. Сохранить… Неужели он раскрыл её секрет? Не может быть. Внезапный громкий хохот заставил Игнис вздрогнуть, и когда она моргнула, узник упал на спину в новом припадке. – Цикл обречён, я видел это! Скоро всё закончится! ЗДЕСЬ НАДЕЖДЫ БОЛЬШЕ НЕТ!! Всё ясно. Он не сбегал, всего лишь получил перегрузку и стал утверждать, что узрел будущее. Такие авгуры говорили одни и те же слова, будто на записи. Позже в качестве тренировки кому-то из послушников предстояло убить его, и Игнис, не медля, первая изъявила готовность. Пусть эмоций она тогда не выдала, но замедление сердцебиения при прямом зрительном контакте с объектом практики, а затем незначительный скачок определённо не могли укрыться от осязания наставников. Следовало исправлять положение, показав преданность и стремление исполнять приказы. А ещё Игнис боялась, что этот безумец каким-то образом мог выдать её. Казалось, что он смотрит прямо в душу. Но проникнуть через скрывающий её личность ментальный барьер было невозможно, ибо нельзя увидеть то, чего не существует для восприятия... Не исключено, что она преувеличивала. Есть даже вероятность, что Игнис сама начала сходить с ума, пытаясь вести двойную игру. Тем не менее, она не испытывала ни капли жалости, видя, как при её приближении во взгляде сумасшедшего расцветает надежда… Не смотри на меня так. Её руки не дрожали, когда она накрыла пальцами ставшие вдруг ненавистными глаза, когда вдавливала их в глазницы и, прижав авгура биотикой к полу, направленным потоком энергии выжигала его нервную систему. Держала его голову и смотрела, как он беззвучно открывает рот в попытках кричать, пока его мозг внутри черепа медленно плавится, как руки шарят по полу, не имея возможности подняться выше, как ноги лихорадочно дёргаются уже даже без каких-либо целенаправленных попыток подняться. Мама не учила её убивать – из-за природной потребности организма это умение заложено на уровне подсознания, хочет он этого или нет. И сейчас Игнис по собственному опыту узнала, что убийство высокоразвитого существа приносит большее облегчение для нервной системы, чем обнуление посредством животных. И в глубине сознания, внутри личностного блока, она была такой же спокойной, какой выглядела для окружающих. Всё правильно, не следует сочувствовать, пусть даже окровавленное лицо с чёрными глазницами будет ещё долго преследовать её во снах. Это лишь первая жертва, и по долгу службы далеко не последняя. А сейчас Игнис всего лишь защищает себя, ибо никто не должен выдать её тайну…***
Часть 2 Присутствие постороннего Меда ощутила, только когда услышала совсем уж неприкрытый кашель. Слишком глубоко в память погрузилась, слишком много усилий требовалось, чтобы показывать всё не спеша, без ущерба для здоровья и психики турианца. И если изначально она мониторила ситуацию вокруг, то чем дольше находилась в воспоминаниях, тем больше отождествляла себя с прошлым, теряя ощущение действительности. Не стоило открывать давно запертый ящик, тем более, рыться в нем так тщательно, намеренно растягивая процесс. Всё равно Меда не стала сразу прерывать контакт – в тот раз, в каюте коммандер, она оставила Архангела с головной болью. Нельзя допустить этого снова. – Офицер Вакариан, – скрестив руки, у дверей с суровым видом стояла Шепард. Использование официального тона ничего хорошего не предвещало, но Меда ясно ощущала растерянность пополам с удивлением и беспокойством, которые этот самый тон был призван скрыть. – Мне нужно несколько минут вашего внимания, а потом у вас будет около получаса, чтобы закончить начатое. Меда вцепилась в пояс его штанов, придерживая на месте на случай, если он вдруг потеряет равновесие, и не задумывалась о том, как это может выглядеть со стороны. Собственно, для неё в подобном жесте не было ничего зазорного. Шокированно распахнутые глаза Архангела в полумраке главной батареи казались едва ли не мерцающими. Он определённо слышал слова коммандера, но не перевёл на неё взгляда, лишь машинально немного повернул голову в её сторону, что не очень-то походило на должное внимание к старшему по званию. Мандибулы несколько раз дрогнули, но все слова так и остались в его голове и на кончиках пальцев Меды, которыми она касалась его поясницы. Он не мог выбрать что-то конкретное – мыслей было слишком много на фоне общей… злости. Даже ненависти. Но не к ней. К Империи. Предки, не этого она хотела. Или этого? Его руки приятной тяжестью опустились на плечи. Участие. Забота. Сожаление. Ей хотелось, чтобы он знал, что, несмотря ни на что, она не стала пустышкой. Чтобы хоть кто-то в галактике знал об этом, тогда и ей самой будет легче верить. Только не нужно жалости – от жалости почему-то неприятно ныло в груди, пускай охоту к слезам и выбили из неё ещё в монастыре. Меда отступила, уходя от его прикосновения, приветственно кивнула Шепард и покинула помещение, стараясь не улавливать дальнейший разговор. На камбузе никого не было, лишь дальше, в столовой, трое членов экипажа увлечённо обсуждали корабли кварианского флота, не обратив внимания на движение в коридоре у главной батареи. Ажиотаж от появления в команде второго представителя вымершей расы уже давно угас, что не могло не радовать. Доктор Чаквас за стеклом медблока уткнулась носом в книгу – какой ужас – о медсестре-азари и батарианском солдате, скрыв от посторонних глаз под столом стакан со спиртным. Когда дверь позади неё закрылась, Меда накрыла лицо руками. Предки, зачем? Она ведь не собиралась показывать всё так подробно, лишь в общих чертах. Но внезапное откровение нахлынуло неудержимой волной. Еще никогда и никому она ничего не рассказывала, поэтому стоило впервые довериться в полной мере, открыть память – и историю оказалось сложно остановить. Это сродни искуплению, очищению души от накопившейся грязи, благодаря чему стало несравнимо легче. Архангел поймет и не осудит, не скажет, что Меда должна была слепо покориться и вверить свою жизнь Империи, как подобало. Определенно, у Явика на сей счет было бы совсем иное мнение. Кстати, о ходячем воплощении Империи… Расправив плечи, Меда приподняла подбородок и пошла к камбузу, краем глаза наблюдая, как широким энергичным шагом протеанин заявился в столовую и, взяв авгура в четырёхлинзовый прицел, направился прямо к ней. У неё было как минимум несколько вариантов, чего Явику от неё нужно, но тот промчался мимо, целясь аккурат в дверь главной батареи. Вот это поворот. Вряд ли он решил наведаться в гости к турианцу, ему определенно что-то понадобилось от коммандера. И, судя по решимости, что обгоняла его на несколько шагов вперед, вклиниваясь в пространство, словно буром, дело не требовало отлагательств. Тем не менее, врываться Явик не собирался и замер в ожидании у капсул. Возясь с варкой кофе – что, оказывается, было довольно увлекательно, хотя бы потому, что каждый из членов экипажа делал это по-своему, и вкус получался разный – она не сводила с протеанина бокового взора, а он, хоть и стоял к ней спиной, но, казалось, видел её затылком и был настолько напряжён, что даже воздух загустел. Долго ждать не пришлось, и, как только Шепард вышла в коридор, Явик, увязавшись следом, заговорил без каких-либо предисловий: – Коммандер, ИИ корабля доложил, что я не включён в группу высадки на дредноут гетов. – Да, я просила СУЗИ передать тебе. – Я хочу сообщить, что полностью восстановился после ранения и готов приступить к исполнению своих обязанностей. Шепард остановилась как раз напротив камбуза, окинула внимательным взглядом спину Меды, стоявшей у кухонной плиты, и направила его на переднюю пару глаз Явика – вот уж кого их количество никогда не смущало. – Я оставляю тебя на «Нормандии» вовсе не по этой причине, – коммандер говорила твердо, но в её голосе всё-таки чувствовалось раздражение... и, как ни странно, понимание. Если бы она не знала по собственному опыту, каково это – бездействие и жгучее желание мести, то даже не потрудилась бы пояснять Явику свои мотивы в выборе напарников на грядущее задание. Просто сказала бы, что это её решение, и оно не подлежит обсуждению. – Сейчас мне необходимы инженеры, поэтому мой выбор пал на СУЗИ. Тали как представитель кварианцев и эксперт по гетам включена в отряд в любом случае. – А авгур? Ну конечно, вот в чём причина его негодования: авгура берут на задание без его личного контроля. – На неё у меня свои планы. Меде сразу вспомнились недавние сумасшедшие забеги на пару с Шепард по остову корабля на Деспойне. Было в этом, несмотря на всю горячность, что-то захватывающее и увлекательное, и протеанка словила себя на мысли, что с нетерпением ждёт следующей высадки. – Вы же отдаёте себе отчет, на какой риск идёте, коммандер? – Гаррус рассказал мне, что, будучи на грани, Меда никому не намеревалась причинить вред и всеми силами способствовала успешному выполнению задания. Конечно же, Архангел не упоминал о том, что к этой «грани» заставил её приблизиться Явик. – У меня нет оснований не доверять ей. Протеанка от слов Шепард облегченно прикрыла глаза и слегка приподняла уголки губ. Шах и мат, Явик. Всё проходит почти гладко. – Я бы с удовольствием взяла с собой всю команду, но ты ведь сам знаешь, что мобильность группы обеспечивает скрытность, быстроту и успешность операции. Или мне следует собрать всех наших дорогих космических цыган и заявиться к гетам с песнями и плясками, чтобы они сбежались со всего дредноута к нам на концерт? Явик прекрасно понимал, что этот вопрос не подразумевал ответа, собственно, как понимал и то, что спорить с Шепард – себе дороже. Упрямая, своенравная, самоуверенная человеческая самка, что по иронии судьбы или странному стечению обстоятельств была единственным существом, способным собрать вокруг себя достойную команду, заручиться поддержкой множества рас, добыть необходимые ресурсы, чтобы надежда победить Жнецов не просто существовала, а даже казалась реальной, осуществимой. Именно из-за надежды, что возникла в сердце протеанина благодаря Шепард, можно было простить ей изъяны в характере, поведении, манере командования – и то, что она всего лишь человек. Каким бы вопиющим ни был её метод руководства, он пока что действовал весьма успешно. Поэтому Явик скрипнул зубами, сдерживая колкую язвительность, и всё же вознамерился предпринять новую попытку переубеждения, но коммандер, сделав глубокий вдох, вдруг перевела внимание на авгура: – Меда! Твой кофе чертовски вкусно пахнет. Разлив ароматное варево на две порции, одна из которых предназначалась Кортезу, Меда собралась идти к лифту, когда оклик заставил её остановиться прямо посреди столовой, а подошедшая к ней коммандер бесцеремонно экспроприировала кружку, будто готовили специально для неё. Впрочем, возражение так и осталось невысказанным, потому как черты лица Шепард, когда она отпила глоток, вдруг смягчились, что само по себе было редкостью, и женщина улыбнулась. Почти. У Меды тут же появилась ассоциация – улыбка Моны Лизы, умиротворение и тихая радость. Авгур видела эту картину, когда изучала культуру людей в экстранете, да запомнила, как и всё остальное, что попадалось на глаза. – Ты варишь его точно так же, как Мордин, – и в следующий миг в мозгу коммандера, будто по щелчку открывающегося замка, красочно полыхнули воспоминания. И тут же стёрли с лица ту толику позитивных эмоций, что чудным образом возникли от простого кофе, на секунду вернувшего её в приятные моменты прошлого. – Я знаю, как готовит кофе каждый на этом корабле, но его способ мне пришёлся по вкусу больше всего. – Он тоже добавлял много сахара, говорил, что для работы мозга глюкоза полезна. Саларианец. Погиб, исправляя свою же, как он полагал, ошибку. Меда знала, что её ждет аналогичный исход. Любопытное совпадение, что они оба любят слишком сладкий кофе. – И ещё что-то для небольшой остроты, – Шепард свела брови к переносице, пытаясь вспомнить название растения, и Меда решила не мучить её догадками: – Имбирь. – Точно! Явик, не желаешь попробовать? – так и оставшийся стоять на месте протеанин отрицательно покачал головой, и, судя по всему, намерен был дождаться Шепард и продолжить разговор. Только она уже решила, что он в этой высадке не участвует, а идти на уступки или успокаивать мужские амбиции – не её обязанность. – Мой тебе совет: если нет желания отдохнуть, пойди потренируйся с Джеймсом в ангаре. Скоро я загружу работой всех без исключения членов боевой группы, и ты должен быть полностью готов к ответственности, которую я взвалю на твои плечи. Многообещающе, но без подробностей. Кнут и немного пряника. Несколько секунд эти слова тщательно анализировались, после чего Явик принял команду и покинул столовую так же быстро, как и явился. Задумчиво глядя ему вслед, Шепард видела вовсе не спину протеанина – её глаза смотрели сквозь время, восстанавливая из памяти кусочки мозаики, что складывались перед её взором в картины минувших дней. – Мордин однажды заставил команду дегустировать свой кофе. Хотел выбрать оптимальный вариант приготовления, причем делал это с таким энтузиазмом, будто эксперимент был чрезвычайно важен для науки, – медленно попивая кофе, коммандер говорила непривычно расслабленно, вкладывая в каждое слово наполняющие сейчас её душу теплоту и тоску. – В итоге, правда, так и не достиг единого результата – вкусы у экипажа разные, вот и мнения разделились. Но для себя Мордин остановился на этом варианте, – перед тем, как отправиться по дальнейшим делам, Шепард приподняла кружку и кивнула Меде. – Спасибо. За кофе. За разговор. За повод вспомнить погибшего друга. Всем нужен Защитник… Осушив кружку залпом, Меда побрела обратно на камбуз с намерением сварить кофе теперь уже для Кортеза. … тем более, женщине, что пытается защитить целую галактику.