Cherchez la femme

      Веки были тяжелыми, будто отлитыми из свинца, и графу фон Кролоку понадобилось немало усилий, чтобы открыть глаза. Сначала, как водится, он не видел ни зги в кромешной темноте, но затем начал различать очертания предметов, а спустя несколько секунд и вовсе смог рассмотреть каждую складку на плотном балдахине, надёжно укрывавшем его от посторонних глаз. Фон Кролок пошевелился, и рана на шее немедленно отозвалась тупой болью, вместе с которой проснулось и чувство жуткого голода. Он хотел крикнуть слуг, но сумел выдавить из себя лишь невнятный хрип и сейчас же закашлялся, раздирая пересохшее горло. Кое-как сумев подняться, граф отдернул балдахин и обнаружил, что за окном царит темнота — все слуги, должно быть, давно уже спали. Взяв со столика свечу, он затеплил ее от тлеющих в камине углей и направился вниз, на кухню, лелея мысль отыскать что-нибудь съестное.       В замке было тихо, и, судя по всему, гости давно разъехались. Подобное случалось нередко: хозяева не видели нужды в том, чтобы после увеселений лично провожать посетителей, пользуясь свободными нравами, царившими в этом богом забытом уголке Европы. Граф шел пустыми коридорами, и его шаги гулко раздавались по замку, отражаясь от каменных сводов. По дороге ему не встретилось ни души, из чего его сиятельство сделал вывод, что на дворе стояла глубокая ночь. Спустившись по выщербленным от времени ступеням на кухню, он обнаружил на большом деревянном столе немного сыра и мяса, оставшиеся, должно быть, после ужина челяди. С жадностью он набросился на довольно крупную баранью ногу и с довольным урчанием вонзил в нее зубы, но холодное мясо оказалось на вкус словно зола, и он с отвращением выплюнул не прожеванный кусок обратно на тарелку, помянув кухарку недобрым словом. Вино было немногим лучше: он чувствовал, что в горло его вливается жидкость, однако она была так же безвкусна, как обыкновенная вода. Ужасная мысль пришла графу в голову: а вдруг он пал жертвой какой-то неведомой болезни, пострашнее французской, о которой ходили в свете неприглядные слухи, и теперь он навсегда лишился возможности почувствовать вкус пищи? Он заприметил на столе стручок острого перца, немедленно схватил его и откусил добрую половину, но не почувствовал даже малейшей горечи или остроты. Все внутри него похолодело от нехорошего предчувствия, а пальцы мелко задрожали. Он, несомненно, смертельно болен теперь и вскоре умрет, но неужели же нет никакого средства от этого ужасного недуга? Нужно было как можно скорее послать за доктором, пока не стало слишком поздно, и граф почти бегом направился в сторону конюшен. Узкий месяц тускло освещал внутренний двор замка, но света фон Кролоку было более чем достаточно. Чем ближе подходил он к стойлам, тем явственнее ощущал резкий запах слежавшейся соломы, конского пота, навоза и какой-то еще, незнакомый, манящий, который заставил его прибавить шагу. Распахнув двери, он увидел конюшего, который безмятежно спал на лавке в углу. Граф ткнул его носком ночной туфли, тот заворочался, потягиваясь, и лишь только влажный запах еще спящего человека достиг ноздрей фон Кролока, его челюсти тут же свело судорогой. Ему вдруг неистово захотелось вонзить зубы в эту мягкую, податливую плоть, чтобы избавиться от голода, грызущего его изнутри. Он сам не знал, откуда пришло к нему это решение, но в тот момент ему было это настолько же ясно, как-то, что, что необходимо дышать, чтобы жить. Тем временем ничего не подозревавший конюший встал, оправляясь со сна, и осоловелыми глазами уставился на господина, которого какой-то черт принес в неурочный час:       — Ваше сиятельство…       Больше ничего сказать он не успел, потому что граф быстрее молнии метнулся к нему; в свете луны сверкнули острые клыки. Конюший сдавленно вскрикнул, лошади испуганно заржали в ответ, с грохотом заметавшись в стойлах, но фон Кролоку было все равно: он жадно пил и все не мог напиться, горячая кровь толчками вливалась ему в рот, алые капли стекали по подбородку, расползаясь безобразными пятнами на белоснежной сорочке. Наконец, почувствовав насыщение, фон Кролок отпустил жертву и устало опустился на солому, покрывавшую пол. Вытерев рот тыльной стороной ладони, он безразлично взглянул на мертвое тело у своих ног и блаженно прикрыл глаза, привалившись спиной к деревянной стене конюшни. Чувство голода отступило, но резкие запахи никуда не делись, а вдобавок он теперь безошибочно различал еще и страх, который буквально волнами исходил от лошадей. Они жались к стенам стойла, переступая с ноги на ногу и прядая ушами. Жеребцы пофыркивали, с опаской глядя на того, к кому они еще вчера ластились, выпрашивая кусок сахару. Граф потянул носом воздух, словно дикий зверь, и теперь запах конюшни показался ему отталкивающим, но просто так уйти он не мог: нужно было спрятать труп. Когда он поднял мертвое тело конюшего с земли, тот оказался на удивление легким, и граф без труда вышел со своей ношей во внутренний двор замка. О том, чтобы оседлать коня, не могло быть и речи теперь, поэтому фон Кролок молча направился к воротам, стараясь ступать как можно бесшумнее. Калитка, искусно спрятанная в створке огромных ворот, с тихим скрипом отворилась, и граф покинул замок никем не замеченный.       Месяц продолжал тускло освещать его одинокий путь, покуда граф не спеша спускался с холма. Он шел, словно сомнамбула, сбивая о придорожные камни пальцы в мягких ночных туфлях, но не обращал на это никакого внимания. За поворотом дороги фон Кролок, не долго думая, свернул в ближайший подлесок и углубился в чащу, неслышно ступая по мягкой земле. Для конюшего нашлось отличное местечко у подножия высокой ели; граф опустил мертвое тело на влажную землю и уже повернулся было, чтобы отправиться восвояси, как вдруг все его нутро скрутило в тугой клубок. Он упал на колени от раздирающей его адской боли, и его стошнило кровью. Пальцы утопали в склизкой темной жиже; сквозь выступившие на глазах слезы он видел бледное тело, лежащее меж черных корней, и все новые и новые спазмы заставляли его корчиться, выплевывая кровавые сгустки. Страх, неведомый доселе, затопил его сознание; он боялся смерти, боялся того, что скажут люди, а более же всего боялся он чудовища, в которое превратился. Когда его перестало рвать, он, обессилев, скорчился на земле и зарыдал в бессильной злобе, уткнувшись лицом в темно-зеленый пушистый мох.       Так он пролежал целый час, а может, и дольше: фон Кролок не считал. Когда где-то внизу, в деревне, пропел петух, в уголке сознания шевельнулась мысль, что стоит вернуться в замок до рассвета, дабы не попасться на глаза прислуге. Граф поднялся с земли, не утруждая себя тем, чтобы стряхнуть с одежды приставшие листья — ему было плевать. Ни один крестьянин не выйдет ночью на дорогу, хоть его озолоти — старые поверья заставляли их сидеть по домам и не показывать носа за порог до восхода солнца, а потому граф проделал весь путь назад, не встретив ни одной живой души, и только жуткий, протяжный волчий вой сопровождал его до самых ворот.       Вернувшись, он растолкал Хенрика и велел не беспокоить его до вечера, с мрачным удивлением отметив про себя, что ему совсем не хочется испробовать крови камердинера. Вероятно, насытившись, чудовище внутри него не требовало новых порций. Он поднялся к себе в спальню, запер дверь на ключ и для верности подпер огромным сундуком, который раньше никто не мог даже сдвинуть с места. Проверил, надежно ли закрыты ставни и опустил тяжелые занавеси из пыльного бархата, чтобы ни один солнечный луч не смог проникнуть в его темное убежище. Угли в камине почти догорели, но он не чувствовал холода, он не чувствовал вообще ничего, кроме черной пустоты внутри и медленно тлеющей злости. Он мнил себя хозяином этих земель, властителем людских судеб, а теперь он стал самым безобразным порождением тьмы, которое только можно было себе вообразить. Мысль о том, что никогда больше не увидит он солнечного света, не почувствует вкуса пищи, не сможет насладиться терпким вином, доводила его до исступления; он призывал к себе смерть и одновременно страшился ее, боясь отправиться прямиком в преисподнюю за то, что совершил этой ночью. В сознании всплыло давно забытое слово из легенд, что рассказывала вечерами его старая нянька: вурдалак, и еще одно, увиденное им однажды в какой-то церковной книге — вампир. Россказни об этих существах в избытке ходили по окрестным деревням, и детишки темными зимними вечерами изображали упырей, прячась в отхожих местах и в заброшенных амбарах, пугая друг друга и взрослых, внезапно выскакивая из темных углов с криками и визгами, корча страшные рожицы. Когда-то давно имело место поверье, будто лучшим средством от упырей был чеснок, что в изобилии произрастал в деревнях; из него плели целые венки и украшали ими двери, однако со временем поверье забылось, но традиция украшать жилища гирляндами из чеснока была жива и по сей день. Граф горько ухмыльнулся: скоро крестьянам придется вспомнить «бабушкины сказки», да только вот едва ли смогут они уберечь себя от его смертоносных клыков, которые напоминали о себе непрекращающимся зудом во рту. На сколько хватит крови, которую он отнял у несчастного конюшего — на день, на три, на неделю? Ему придется скрываться от собственных слуг, пряча свое истинное лицо; придется научиться пускать пыль в глаза местной знати, ведь невозможно запереться в своих покоях навечно. Фон Кролок поднял дрожащую руку к лицу и пальцем потрогал острые клыки, выступавшие из ровного ряда зубов.       — Чудовище, — прошептал он, и его голос странно прошелестел в тишине спальни.

***

      Он скорее почувствовал, чем увидел, как за окном начал заниматься рассвет, однако сон все не шел. Рассеянно глядя на тлеющие в камине поленья, он попытался припомнить вчерашний вечер, чтобы хоть чем-то занять себя, но все было словно в тумане, а бал он вообще толком припомнить не сумел. Последнее более-менее ясное воспоминание, которое ему удалось извлечь из невнятного набора звуков и запахов, роившихся в голове, было о том, как старый герцог испортил кому-то платье; дальше следовала темнота, и, как ни старался, он не мог проникнуть сквозь плотную завесу. Безразличный разум вдруг пробудился: графу стало казаться, что за этой чернотой кроется что-то чрезвычайно важное, разгадка его странного перевоплощения, отыскав которую, он сможет повернуть все вспять. Он силился продраться сквозь густой туман, но раз за разом терпел неудачу, как будто неведомая сила не давала ему пройти. Фон Кролок с такой силой стиснул резные подлокотники кресла, что старое дерево с хрустом рассыпалось, оставив в ладонях графа множество мелких заноз. Он не ощутил боли, но внутри поднялось давным-давно забытое чувство детской обиды на весь мир, когда невозможно немедленно получить желаемое, и граф, поднеся к лицу израненные ладони, взвыл, словно животное, которое попалось в умело расставленный капкан и не может выбраться. Стиснув пальцами виски, фон Кролок принялся раскачиваться из стороны в сторону, в бессильной злобе на себя бормоча страшные проклятия: кроме простых человеческих радостей вроде возможности наслаждаться вкусом еды, у него забрали и память; быть может, из какого-то извращенного милосердия его новая чудовищная сущность стерла все воспоминания о том, как он превратился в это исчадие ада. Граф продолжал истязать себя таким образом до самого полудня, покуда силы его совсем не иссякли; тогда он улегся на свое измятое ложе, которое покинул накануне, и провалился в забытье, больше напоминавшее сон мертвеца.       Вечером он проснулся от громкого, настойчивого стука в дверь: Хенрик взволнованным голосом призывал господина. Должно быть, в замке поднялся переполох, раз камердинер осмелился нарушить полученный накануне приказ. Граф не спеша встал и первым делом прислушался к своим ощущениям, но чудовище внутри молчало, ничем не давая знать о себе. Тогда он осторожно оттащил сундук и, повернув ключ, отворил дверь. На пороге стоял Хенрик, бледный, как простыня:       — Беда, ваше сиятельство! — губы его дрожали. — Конюшего нашего то ли медведь загрыз, то ли волк. С утра Андрей пошел лошадям овса задать, а отца своего не нашел. Прибежал ко мне, говорит, везде искали, как в воду канул. Ну, думаю, запил опять, проклятущий, а тут смотрю, мужики на холм поднимаются и будто что-то везут на телеге. Андрей как увидел, так завыл, когда отца родного признал. Я — к ним, что, мол, да как. Мужики говорят, с утра бабы в лес пошли, за ягодами, ну и увидели мертвяка, а вокруг все кровью залито…       Камердинер внезапно подавился словами и замолчал. Когда он проследил взгляд Хенрика, на его щеке не дрогнул ни один мускул. Граф понял, что совершил непростительный промах — Хенрик выпученными глазами смотрел на бурые пятна на его сорочке, которую он по собственной глупости забыл сменить по возвращении.       — Что… что… — нижняя губа Хенрика прыгала вверх-вниз, а его палец почти что уперся фон Кролоку в грудь.       — Всего лишь кровь, Хенрик, — как можно спокойнее ответил граф, стараясь не смотреть слуге в глаза. — Бессонные ночи и неумеренные возлияния иногда заканчиваются весьма плачевно для слабых здоровьем людей. Не волнуйся, старина, сытный ужин и здоровый сон быстро поднимут меня на ноги.       — Да, ваше сиятельство, — машинально ответил тот, но видно было, что поверил он своему господину не до конца — фон Кролок без труда прочел это в его взгляде.       — И скажи Андрею, — голос графа был ровным, но слова он произносил отрывисто, — Его отец будет похоронен как полагается. Пусть не беспокоится ни о чем. Ты сделаешь все необходимое. И прикажи подать ужин. А теперь ступай.       Хенрик поклонился и, пятясь, ушел. Фон Кролок неслышно прикрыл дверь и задумался. Рубашку он решил сжечь, а то еще попадет в руки прачке — тогда ненужных слухов не оберешься. Следовало теперь вести себя как можно осторожнее, чтобы ничем не вызвать подозрений у челяди, но только как объяснить, что он вынужден днем скрываться в своих покоях? Простолюдины суеверны, и любая странность в поведении хозяина будет непременно подмечена, а для объяснения ее найдется тысяча примет и поверий, которые втолковывают им с колыбели их матери и бабки. Покамест можно скормить им россказни о кровожадном звере, который якобы завелся в лесах неподалеку от замка, но всегда найдутся те, кто не поверит. Граф вспомнил подозрительный взгляд Хенрика; камердинер едва ли удовлетворится подобной сказкой. Впрочем, пока что у него не было другого выхода, кроме как поверить своему господину.       Когда подали ужин, граф как ни в чем не бывало спустился вниз, к столу, где его ожидал кусок свежезажаренной дичи и кувшин вина. Фон Кролок один за другим отправлял куски мяса в рот, тщательно пережевывая практически безвкусный ужин. Он старался делать это так, чтобы слуги не заприметили клыки, и то и дело подносил к губам салфетку. Придется делать вид, что ешь, а иначе подозрения Хенрика только усилятся. Еще вчера он отдал бы жирному кролику должное, но сейчас это было все равно, что есть паклю. Он мог чувствовать аромат приготовленного в печи мяса, но не мог почувствовать его вкус, и это страшно раздражало. Хозяин замка никогда не отличался покладистым нравом, однако нынче вечером он превзошел сам себя: служанка получила нагоняй за то, что окна не были достаточно хорошо закрыты, а лакеи провинились в том, что не слишком расторопно подавали на стол. Фон Кролок всей кожей чувствовал повисшее в воздухе напряжение, приправленное злостью, вызванное его поведением, но получал от этого даже некоторое удовольствие. Если раньше он давал себе труд сдерживаться в присутствии челяди, то теперь ему стало абсолютно все равно. Он вдруг обнаружил, что испытывает мстительную радость, вызывая в других страх и неприязнь, и даже вино переставало казаться таким уж безвкусным, если приправить его грубым словом в адрес медлительного лакея. Хенрик молчал, списывая отвратительный настрой господина на слишком бурно проведенную ночь и тяжелое утро, но то и дело сокрушенно вздыхал, стоя за стулом фон Кролока; ему порой доводилось исполнять обязанности и дворецкого, потому как старый граф всегда был весьма прижимист насчет прислуги. Наконец, фон Кролоку надоело стращать всех вокруг, и он потребовал, чтобы все вышли вон, за исключением старого камердинера.       — Послушай, — приняв обеспокоенный вид, начал граф, отложив салфетку, — нельзя допустить, чтобы зверь, который загрыз конюшего, продолжил бесчинствовать в наших краях. Этак мы половины крестьян не досчитаемся. Через три дня, как похоронят конюшего, кликни Андрея, собери мужиков и вели отправляться в лес. Дай им факелов, собак и все, что они попросят, но от хищника надобно избавиться, пока он всех в деревне не порешил. Скажи, господин назначил за его голову пятьдесят сребреников, — фон Кролок помолчал с минуту. — Что, щедрая ли награда?       — Щедрая, ваше сиятельство, вот только… — Хенрик замялся нерешительно.       — Говори.       — Да толкуют, что это не простой зверь, а вроде оборотень. А супротив оборотня кто ж выйдет? Тут не собаки нужны, а святая вода да обереги…       — Отродясь не слыхивал подобной ереси, — насмешливо фыркнул граф. — Оборотень? Ну, хорошо, — продолжил он, видя, как неодобрительно смотрит на него камердинер. — Будет им святая вода.