Cherchez la femme

      Прошло несколько месяцев. Конюшего давно схоронили на деревенском кладбище, а сын его вернулся к матери, чтобы не оставлять бедную женщину в одиночестве после смерти мужа. Фон Кролок прятался днем в своих комнатах, не решаясь показываться обитателям замка на глаза и открывал двери лишь камердинеру, а обильный ужин, что тот приносил, беспокоясь о здоровье господина, неизменно превращался в пепел в чреве камина. Постепенно обитатели замка привыкли к тому, что их господин не показывается на глаза до самого вечера, но зато ночи напролет он просиживал то в библиотеке, то в скоровищнице, а то, бывало, объезжал на закате свои владения - умирающее вечернее солнце, как выяснил его сиятельство опытным путем, не могло причинить вреда созданию ночи. Оборотень был найден и умерщвлен, граф фон Кролок лично подвесил опаленную тушу к деревенским воротам. Ритуальному убийству предшествовали три дня охоты, и наконец волк — а это оказался матерый зверюга с когтями, что твои кинжалы — был совместными усилиями пойман в хитроумный капкан, расставленный местными охотниками, и заколот вилами, обильно омытыми перед этим в чане со святой водой. Граф, посмеиваясь, наблюдал за процессом с высокого крыльца: глупым крестьянам было невдомек, что его сиятельство лично отыскал в лесу бедное животное и навел мужиков на след. Нужно было как можно дольше сохранять инкогнито, и фон Кролок, прежде, чем осуществить свой замысел, убил еще троих, обставив дело так, будто бы тела были растерзаны острыми когтями хищника. Он начал понемногу свыкаться со своей новой сущностью, а больше всего его забавлял неожиданно открытый дар читать в умах смертных: это было весьма удобно для того, чтобы понимать, какие настроения преобладают нынче в замке. Челядь, взбудораженная было известием об оборотне, постепенно пришла в себя, и все смотрели на новые привычки господина сквозь пальцы, списывая это на очередную странную причуду. Все, кроме Хенрика. Не возбуждать подозрений старого камердинера оказалось делом сложным: он привык находиться подле господина, и вынужденное удаление от хозяина не прошло для него бесследно: каждый раз при встрече с ним граф чувствовал где-то на самом краешке сознания старика тлеющую подозрительность. Больше всего Хенрика беспокоило то, что граф перестал ходить к обедне, что до этих пор аккуратно проделывал каждое воскресенье. Фон Кролок же, страшась появиться на пороге церкви, под благовидным предлогом все откладывал и откладывал визит в деревню, покуда Хенрик не вознамерился доставить священника прямо в замок. Подавив приступ бешенства, его сиятельство приказал камердинеру не творить глупостей и на закате очередного дня велел седлать жеребца, единственного, который мог выносить на своей спине порождение тьмы.       Над горизонтом еще алел закат, когда конь графа неспешным шагом, пофыркивая, застучал подковами по единственной в деревне мощеной булыжником дороге, ведущей на главную площадь. Попадавшиеся навстречу редкие люди, завидев его сиятельство, поспешно кланялись, удивленные тем, что граф, которого не видели у подножия холма уже несколько месяцев, собственной персоной заявился в деревню. Солнце почти закатилось за горизонт, когда он достиг узкой улочки, ведущей на деревенскую площадь. Спешившись и привязав коня у чьей-то изгороди, его сиятельство огляделся. На площади никого не было, только ленивые вороны вразвалку прохаживались по булыжной мостовой и подбирали с земли всяческий мусор. Церковь огромным черным силуэтом возвышалась над деревней, немного покосившийся крест венчал добротно сколоченное деревянное строение. Фон Кролок сделал несколько шагов ко входу, прислушиваясь к ощущениям, но не почувствовал ничего, что могло бы его насторожить. Тогда он стремительно взошел на крыльцо и потянул на себя ручку двери; рассохшееся дерево заскрипело, и его сиятельство оказался внутри. Странное дело, но он был все еще жив — небеса не разверзлись и не обрушили свой гнев на нехристя, посмевшего переступить порог святой церкви. Самодовольная ухмылка тронула губы его сиятельства — вопреки опасениям, все россказни оказались только лишь сказкой. Глаза, быстро привыкшие к темноте, без труда различили замызганные деревянные скамьи и чей-то забытый молитвенник; три тусклые лампады, как и всегда, висели по углам, почти не давая света. Пахло воском, ладаном и пылью. Казалось, ничего не изменилось с тех самых пор, как тут, сложив на груди руки, в богато украшенном гробу лежал старый граф, ожидая, пока его предадут земле. Неожиданно безмолвие пустой церкви было нарушено легким звуком чьих-то шагов, и тонкий девичий голосок негромко вопросил полумрак:       — Кто здесь?       Фон Кролок затаился, не смея шелохнуться. Незнакомая девушка, помедлив у алтаря, пошарила за амвоном и затеплила свечку. Дрожащее пламя выхватило из темноты нежное личико, обрамленное льняными кудрями, и большие испуганные глаза. Граф сделал шаг из темноты, и она вскрикнула при виде незнакомца, с ног до головы закутанного в черное.       — Не бойся, — он старался говорить как можно мягче, чтобы не напугать ее еще больше. — Я граф фон Кролок, и я не сделаю тебе ничего дурного.       — Ваше сиятельство! — донельзя удивленная, прошептала она и поспешно поклонилась, поняв, кто перед ней.       — Как твое имя, дитя?       — Я Илинка, дочь священника. Старшая дочь, — поправилась она не без гордости.       — Илинка, — повторил граф, прислушиваясь к звучанию ее имени, и наклонил голову. — Почему ты не спишь в столь поздний час? Насколько я могу судить, отец твой — человек строгих нравов…       На щеках девушки появился легкий румянец, она склонила голову, смущенно улыбнулась и отвечала:       — Больно книга интересная, ваше сиятельство. Никак не оторваться было, я и не заметила, как солнце село, — Илинка мечтательно вздохнула, но вдруг спохватилась, — Ой, погодите, сейчас я батюшку позову, вы, верно, к нему пришли…       — Погоди, — остановил ее фон Кролок и, напустив на себя печальный вид, тяжело опустился на скамью. — Мне твой отец без надобности. Не посидишь ли ты со мной, Илинка?       Что-то в его голосе заставило девушку подойти, и теперь она с любопытством рассматривала фон Кролока, стоя совсем рядом с ним. Огонек свечи слабо освещал осунувшееся лицо графа, делая еще глубже залегшие под глазами серые тени, отражался в рубинах, украшавших тяжелую цепь, надетую поверх камзола. Дочке деревенского священника, никогда прежде не видавшей никого, кроме бедных прихожан да заезжих путников в пыльных одеждах, он казался вельможей, сошедшим прямиком со страниц книг, которые она читала — благородным и таинственным наследником богатого рода, которого не иначе как по волшебству занесло в их убогую деревушку. От отца она слышала грустную историю старого графа, в которой сын его явился невольной жертвой обстоятельств. Еще в детстве Илинка, бывало, жалела «молодого господина», как называл фон Кролока ее отец, а живое воображение ребенка рисовало ей ужасные картины жизни без родных в огромном мрачном замке. Сама она и представить не могла, что сталось бы с ней и с братом, если бы они лишились вдруг отца с матерью. Не раз она, прогуливаясь по пыльной деревенской дороге, обращала свой взгляд на черную громаду замка и часто-часто крестилась, шепча простодушные детские молитвы, испрашивая у бога хотя бы немного милосердия для осиротевшего виконта. И вот сейчас он сидел здесь перед ней, и в глазах его ей чудилась затаенная боль и одиночество. «Потому он и явился один на закате, когда никого нет уж, — думала Илинка, глядя на мрачное лицо нежданного гостя, — Видать, все тоскует по своему батюшке, только гордость не позволяет людям показаться». Ей стало жалко его сиятельства, захотелось сказать ему слова утешения, чтобы не глядел он так печально. Не могла и представить она, что граф читает в ее глазах, как в открытой книге, а он только забавлялся, глядя, как слезы умиления блестят в глазах юной девушки. Этот глупец священник, сам того не ведая, подготовил благодатную почву для него, фон Кролока. Поразительно, как чувствительны были теперь люди к его настроению; он поманил Илинку, и она послушно опустилась рядом с ним на скамью, ни слова не говоря. Протянув руку, граф нежно провел длинными пальцами по шелковистой коже ее щеки, чувствуя тепло молодости, тепло жизни. Илинка чуть вздрогнула от его прикосновения, но тотчас же успокоилась, опутанная его властью: голос внутри нашептывал ей, что так правильно, так и надо. Перед ее внутренним взором одна за другой возникали картины безрадостного отрочества несчастного юноши, тоска по безвременно почившему отцу и жажда материнской ласки. Илинка подняла полные слез глаза на графа, безмолвно сочувствуя его горю, и с ее плеча нечаяно соскользнул платок, обнажив светлую кожу. Где-то внутри фон Кролока зашевелилось чудовище, отозвавшись на запах свежей крови. Усилием воли фон он заставил зверя успокоиться и, отстранившись на всякий случай, грустно улыбнулся Илинке:       — Спасибо тебе, милое дитя. Мне гораздо легче теперь. Если ты позволишь, я приду еще, но прошу тебя, ничего не говори отцу. Я не хочу, чтобы об этом узнал кто-то еще. Ты обещаешь мне?       — Обещаю, — зачарованная его мягким голосом, еле слышно произнесла та, — Я сохраню тайну, ваше сиятельство.       В следующий раз он появился на пороге церкви неделю спустя, когда Илинка старательно соскребала воск с амвона. Неслышно приблизившись, он уселся на ту же скамью и молча наблюдал за движениями девушки, покуда та не обернулась, от неожиданности выронив деревянный скребок. Он застал ее в старом, протертом на локтях платье, с растрепавшейся косой, и она не смела поднять на него глаза от стыда за собственный затрапезный вид. Посмеиваясь про себя, фон Кролок в самых лестных выражениях уверил ее, что это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что глаза ее голубые, как вода ручья, а волосы гладкие, словно драгоценный шелк, и она сама служит ему единственным утешением в окружающем его безразличном мире. Наблюдая за тем, как розовеют от смущения и затаенного удовольствия щеки девушки, он продолжал расточать ей комплименты, облекая их в будто бы отвлеченные рассуждения о благодетели. Расспрашивая ее о родных, граф все больше и больше входил к ней в доверие, и дочь священника без опаски посвящала его в самые сокровенные мысли. Он находил развлечение в своих вечерних визитах: в замке ему последнее время все опостылело, а в церкви он неожиданно для себя обнаружил юное, не испорченное еще жизнью создание, которое всегда с радостью ожидало его прихода. Со временем он начал замечать, что и сам с нетерпением предвкушает их следующую встречу: ему нравилось слушать тихий голосок Илинки, касаться ее пушистых волос и теплой кожи и воображать, будто она значит для него что-то; на самом же деле влек его в деревню только голод и ничего кроме голода, но покамест его сиятельство еще не вкусил всей прелести того, что вампиры называют охотой, и с готовностью заполнял черную пустоту внутри неспешными беседами о прочитанных Илинкой глупых книгах и игрой в доброго господина с разбитым сердцем.       Он возвращался еще и еще, они все так же сидели на церковной скамье, и с каждым разом Илинка все раньше начинала ждать своего сумеречного гостя: лишь только солнце начинало клониться к закату, как она то и дело выходила на крыльцо и вглядывалась в извилистую дорогу, что сбегала со склона холма. Но сколько бы они ни караулила его, он появлялся всегда неожиданно, и только скрип двери возвещал о том, что его сиятельство снова здесь. Он приходил, когда ему вздумается, и оставался столько, сколько считал нужным, иногда покидая церковь лишь с рассветом. Илинка гадала, что заставляет самого графа искать ее скромного и ничем не примечательного общества, но ее сердце каждый раз сладко замирало, когда он повелевал сесть с ним рядом, гладил ее по волосам и называл «милое дитя». Сам же фон Кролок преследовал вполне определенные цели: ему было любопытно, насколько простирались границы его новообретенной власти над людьми, и непорочная дочь священника представлялась ему самым подходящим кандидатом. Илинка делала все, чего бы он ни попросил, не задавая ни одного вопроса, и чудовище внутри него было довольно.       Однажды на закате, прогуливаясь по окрестным полям, он увидел ее. Илинка шла по дороге, ведущей в деревню, пугливо озираясь по сторонам, осторожно переступая через колеи, оставленные телегами и тихонько напевала себе под нос, чтобы было не так страшно. Знакомый голос окликнул ее из высокой травы; увидев графа, она встрепенулась и сошла с дороги на луг, радуясь внезапной встрече и тому, что теперь не придется опасаться лихих людей и волков, то и дело нападавших на одиноких путников: она слышала об оборотне, загрызшем замкового конюшего.       — Здравствуй, дитя, — бархатный голос графа окутал ее с головы до ног. — Это нехорошо, что ты гуляешь по дорогам одна; неужто батюшка твой не боится за тебя?       — Боится, ваше сиятельство, — отвечала Илинка, потупив взгляд. — Но послать вместе со мной некого. Да здесь рукой подать, — махнула она в сторону соседней деревни. — Там у меня тетка, хожу иногда, помогаю ей по хозяйству. Сегодня вот только припозднилась что-то.       — Это хорошо, что я тебя встретил, — задумчиво произнес граф, отпуская поводья; конь негромко фыркнул и, отойдя прочь, принялся мирно пощипывать траву.       — Вдвоем все веселее, — улыбнулась Илинка и поправила платок на плечах. До его сиятельства долетел нежный запах девичьего тела, заставив на мгновение тоскливо сжаться мертвое сердце. Они неспешно шли бок о бок, с каждым шагом отходя все дальше от дороги, но Илинка словно и не замечала этого, в своем простодушии всецело доверившись его сиятельству. Фон Кролок нагнулся, сорвал цветок василька и с шутливой церемонностью вручил его своей спутнице; та зарделась, но цветок приняла и, улучив момент, когда граф отвернулся, спрятала его на груди, словно сокровище.       — Бывала ли ты на пруду? — вдруг поинтересовался фон Кролок, устремив свой взгляд куда-то в чащу.       — Это на Чертовом-то?       — Да.       Чертовом прудом именовали здешние крестьяне маленькое лесное озерцо, лежавшее аккурат за березовой рощей милях в трех от деревни, где жила Илинка. Прозвали его так из-за старого поверья, что будто бы на Иванов день из вод его, разбуженные церковными колоколами, так и лезли на свет божий черти и прочая нечисть, которая разгуливала потом по деревне, стуча в двери и поднимая всякий шум. Говорили еще, что в иные года нет-нет да и утащат черти к себе в омут то парня, то девушку, и что после встречают тех утопленников в лесу: бродят, несчастные, и все ищут дорогу домой.       — Бывала, — весело ответила Илинка. — Люди говорят, там место проклятое, но я специально ходила посмотреть — дух захватывает!       — А покажешь? — спросил граф, бросив на нее быстрый взгляд из-под черных бровей.       — Покажу!       — Не боишься?       В какой-то миг сомнение промелькнуло в глазах Илинки, но потом сменилось веселым безрассудством; она тряхнула головой, решительно взяла фон Кролока за руку и зашагала в сторону березовой рощи, не успев удивиться собственной смелости. Его сиятельство с деланной покорностью последовал за ней, удовлетворенно отметив про себя, что старая легенда о Чертовом пруду пришлась как нельзя кстати. Они шли между березовых стволов, бледно-розовых в лучах заходящего солнца; фон Кролок чувствовал тепло, исходившее от маленькой девичьей ладони. Легкий ветерок колыхал прядки, выбившиеся из косы Илинки, и вся она походила на какой-то нежный цветок. В памяти его сиятельства вдруг ожили воспоминания, когда он, еще восторженным юношей, при свете единственной свечи читал в тишине ночи романтические сочинения одного французского автора и грезил прекрасными нимфами, жившими по берегам лесных ручьев. Дочка пастора молодостью своей и тонким станом и впрямь напоминала маленькую лесную фею, увлекавшую его все дальше и дальше от дороги, туда, где за высокими стеблями тростника поблескивал в последних лучах закатного солнца Чертов пруд.       — Ну вот, пришли.       Темная вода была спокойна, и на ней белыми пятнами выделялись крупные цветы кувшинок; где-то начал выводить свою вечернюю песню соловей. Его сиятельство опустился на траву, Илинка присела рядом, как и всегда повинуясь его безмолвному приказу. Она была уже во власти того сладостного забытья, в которое впадают смертные в присутствии вурдалака, и потому послушно легла у его ног, положив белокурую головку ему на колени. Граф блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь ее близостью. Он в который раз провел рукой по ее шелковистым волосам, коснулся пальцами ее нежной, тонкой шейки, и на какое-то мгновение ему почудилось, что он снова жив… Но запах, запах ее сводил с ума, такой теплый, запах крови, запах жизни, и как будто кто-то сбросил вдруг фон Кролока с небес на землю. Во рту нестерпимым зудом напомнили о себе клыки, и как бы он ни старался загнать чудовище назад, оно не успокаивалось, пока, наконец, он не сдался жажде. Осторожно, стараясь не спугнуть девушку, он отвел светлые волосы с ее шеи, нагнулся и аккуратно, почти нежно вонзил зубы в мягкую плоть. Рот мгновенно наполнился солоноватой влагой, и фон Кролок с наслаждением отдался инстинктам хищника, снова впитывая в себя чужую жизнь. Он пил и пил, пока не почувствовал, что больше не может, а затем опустил Илинку на плащ рядом с собой. Она была еще жива и еле слышно дышала, но вот ее сердце стукнуло раз, другой и остановилось. Фон Кролок смотрел на ее бездыханное тело, но вместо ужаса от только что содеянного он ощутил вдруг странное удовлетворение, которое обычно приходит вместе с насыщением после обильного ужина; ярко-алые от чужой крови губы раздвинулись в самодовольной улыбке, обнажив острые клыки. Впервые граф убил ради забавы, смешав жажду и чувственное удовольствие, и это было несравненно лучше, чем пить кровь немытых, застигнутых врасплох крестьян, чтобы утолить грызущий голод. Кровь Илинки была все равно что божественный нектар, и впервые после ужасной ночи обращения граф фон Кролок вновь ощутил вкус. Это было ни на что не похоже: самое сладкое вино из замковых подвалов казалось обыкновенной водой по сравнению с кровью молодой девушки, отданной почти добровольно. Чувство сытости уступило место приятной усталости, сродни той, что посещает любовников после соития; граф отер рот и взглянул на испачканные в крови пальцы. Блаженно слизнув последние капли, он поднялся и, с легкостью подхватив тело пасторской дочки, направился к воде.