Они хотят жить

Майор Хайнц очень тосклив, хотя старается этого не демонстрировать. Его нервов хватает лишь на заталкивание собственного комплекса неполноценности туда, где обычно прячут философские мысли довольные своей жизнью люди. Он пытается им соответствовать, пусть и не может справиться с наитупейшей проблемой: Хайнц не умеет целиться. Еще будучи мальчишкой, над ним люто хохотали сверстники, словно шайка ебучих шакалов из-за слабого зрения. А теперь, когда долгий курс реабилитации под бдительным присмотром истеричного доктора прошел со слезами и соплями «на ура», свершился полнейший пиздец. Несчастный случай исковеркал его гребаную жизнь, которая уже тогда обещала быть наполненной вязкой болью. Хайнц потерял глаз. Беспомощность, унижение, боль — парнишка рос, всеми своими силами стараясь вынырнуть из этого дерьма, в которое его вгоняла природа-Мать и сама Карма. Ладно, хоть держать оружие он научился, а примерно долбить по цели из пулемета — не слишком-то проблемно. Почти. Когда чернота загоняется на половину обзора, вообще смешно говорить о стрельбе и продолжении военной деятельности, но не для юного Хайнца. — Ах, ты, больной крот, вылезший из своего вонючего тоннеля в непередаваемо туманное утро! Ты хоть видишь, куда ноги ставишь?! — шипел сквозь зубы многоуважаемый штандартенфюрер. Хайнц видит. Видит, но не может просчитать верный угол. Он еще молод, но уже стал жертвой чужой косолапости. Правша без правого глаза! Смех, да и только. Зато сам Хайнц не был намерен сбавлять напор в стремлении дослужиться до исполнения своей мечты. Ну, поскольку покалеченного камрада особо не щадили, то и перевели в Панцерваффе, чтобы не путался под ногами. Слушая указания капитана, он мог спокойно управлять агрегатом. Приноровившись к ориентированию в пространстве, когда зрячий левый глаз знатно искажал реальность, парнишка стал высаживать в черных душах своего начальства смутные задатки надежды: а малыш-то сумел смириться со своим недугом. Более того, он оказался дьявольски расчетливым и изобретательным. — Смекалистый парень, — хвалили его офицеры, когда в очередной раз Хайнц умудрялся выбраться из, казалось бы, безвылазной ямы. — Далеко пойдет! — На одном лишь воображении далеко он не уедет, — в ответ рычал им Герцог, понимая, как же рискует юный танкист, позволяя своей логике выстраивать полноценную картинку перед ним. — Он с легкостью может оступиться и привести танк в негодность только из-за того, что вы позволили усадить на управлении неполноценную боевую единицу. Зудящий стыд и обида грозились разбить каменное выражение лица Хайнца. О ехидно скалящуюся рожу штандартенфюрера, например. Лоб в лоб. Или лоб в нос — Герцог немного выше. Но вдумываясь в причины своей злобы, парнишка мигом брал себя в руки. Быть раздатчиком праведной ярости он не хотел, а тем более, киснуть перед обидчиком, чтобы и без того потешать чувство его собственного превосходства. Он привык быть объектом большинства язвительных шуточек во всем штабе, но из-за этого еще и сдаваться? Пф. Максимум, что позволял себе Хайнц, так это хмыкнуть и едва заметно дернуть уголком губ, оценивая более-менее удавшуюся шутку какого-нибудь сослуживца. Уж что-что, а самоирония развилась в его головушке весьма кстати. В конце концов, полковник прав. Подслеповатого мальчишку хитрость не всегда спасет. Но грубые слова не отбивали желание утереть нос этому мерзавцу. О, нет. Они напротив предавали больше сил Хайнцу, становились мотивацией и сверхчеловеческим пинком под зад в сторону блистательного успеха. И черт подери, ему это удалось! В какой-то степени. Став майором, парнишку словно позабыли. Опустела чаша безграничного, как все считали, юмора. Резкая потеря внимания к своей персоне его изрядно задела: как же так? Он ведь тот самый крот, безглазый пират на железной палубе, эй, куда делись приевшиеся прозвища?! — Майор Хайнц, — теперь хмуро приветствует его напарник. — Майор Гойц, — также сухо кивает парень, лишь в голове разражаясь воплями с таким крепким набором слов, о знании которого он даже чуточку стыдится. «Штефан, ебаная ты крыса, я же тот прежний кривомордый ублюдок! Посмотри на меня, посмотри, я тот же, что и раньше! Где твой сарказм? Где подколы? Где вся эта сраная привычка шутить и измываться? Да что за хуйня, Штефан?!» Но немые вопросы не могут получить ответов, а грустное лицо камрада заставляет понимать, что никакой чести и почета за потраченное время обучения ему не грозит. Хайнца словно кинула любимая девушка, ведь по ощущениям он… потерял всякий смысл держаться чуточку выше других. Он теперь не нужен. В смысле, нужен, но не так, как хотелось бы. Его перестали ценить, как диковинного звереныша, чья жизнь только и зависела от этого внимания. Ему оно нужно. Необходимо. Лишь теснясь в узком кресле командира, он понимает, что сидящий неподалеку Герцог, вдруг решивший следить за учениями, никогда не изменит своего мнения о майоре. Привычное «эй, крот» даже подогревает эгоистичную душонку. В последние дни Хайнц готов порхать, как продажная бабочка, когда даже доктор Брохманн вдруг обратил внимание на привычную слепоту танкиста. Пусть и не в очень хорошей ситуации, но ведь заметил! Просил съебаться, куда подальше, но ведь заметил, даже наградил длинной гневной речью об отсутствии глаза и всяческого понимания, что нехер махать своими лапищами, как ветряная мельница. А Хайнц рад такому проявлению. Даже хохотал, припоминая отменные шутки, выплюнутые доктором. Это дало невиданный прилив добрых эмоций, несмотря на бесконечный кретинизм ситуации. Внимание, внимание, внимание. Оно словно топливо для механизмов мозга майора. Словно… ментальное наполнение опустевшей глазницы. Любимый панцеркампфваген, привычная сердцу нахальность Герцога, злобные слова Брохманна. Это стало утешать. Это стало настоящей зацикленностью помешанного психопата. И Хайнц хочет жить с этой одержимостью.