Золотой рассвет. Часть 1. Закат Нуменора

После ссоры с отцом и братом Исилдур заперся в своей комнате, не желая ни с кем разговаривать; перепуганная до полусмерти Фириэль пыталась уговорить мужа все-таки открыть, но тот даже ей не ответил, и молодая женщина, тяжело вздохнув, отправилась спать одна в другую комнату. Тем не менее почти всю ночь она пролежала, глядя в темноту и не смыкая глаз, потому что ее слишком тревожила судьба Исилвэн, а под утро все-таки провалилась в сон, но отдых ее был недолгим — совсем скоро ее разбудил испуганный голос Дагнира, который сообщал ее родичам о том, что к лорду Нолондилу наведалась городская стража и его арестовали вместе с леди Аэрин. Фириэль мгновенно вскочила с кровати и, даже не надевая туфель, в одной ночной рубашке и босиком бросилась в кухню. — Что произошло? — испуганно пролепетала она, даже не поприветствовав никого из родичей. — Где Исилвэн? Она жива? Что с ней? Дагнир с тяжелым вздохом опустил глаза. Фириэль, бросив беглый взгляд на свою свекровь, сидящую в кресле в углу кухни, увидела, что та смертельно бледна и тихо плачет в немом отчаянии. — Что случилось? — закричала в полный голос молодая женщина, не обращая внимания на осуждающие взгляды домочадцев. — Что все-таки с Исилвэн? — Нолондилу и его супруге пришел конец, — все-таки решился произнести слуга. — Вчера их арестовали арузани. — За что? — настойчиво продолжала Фириэль, про себя молясь, чтобы это не было связано с ее родственницей и подругой. Великие Валар, пусть это будут запрещенные книги, оскорбление короля, да что угодно, только бы Исилвэн осталась жива! — За то, что он убил свою дочь, — медленно проронил Элендил, было видно, что признать свою вчерашнюю ошибку перед женой, невесткой и прочими зависящими от него домочадцами ему еще труднее, чем муравью поднять мумака. — Я ошибся в своем брате. Я и подумать не мог, что он в самом деле на такое способен. Он ударил Исилвэн тяжелым поленом по голове, а потом пытался сжечь тело в печи. За этим его и застала стража. Фириэль, по лицу которой ручьем побежали слезы, усилием воли подавила желание высказать родичам все, что она по этому поводу думает. — А… Лаирэндил? — Исчез без следа. Наверняка арузани его просто убили за то, что пытался оказать сопротивление, оскорбил кого-то из стражи или просто — чтобы не оставлять лишнего свидетеля или даже ради забавы, а тело спрятали или уничтожили. — Я пойду переоденусь во все траурное, а слуги пусть созовут гостей на тризну, — начала было Фириэль. — Пусть мы и не можем достойно похоронить тела наших родичей, но мы хотя бы почтим их память подобающим образом… Она направилась было к двери, но свекровь жестом остановила ее. — Тризны не будет, — дрожащим голосом сказала Алдамирэ. — Почему? — ее невестка ошарашенно замерла на месте. — Потому что только что Дагнира, который заглянул было в дом моего брата, остановила городская стража и немного с ним поговорила, — ответил за жену Элендил. — Они объяснили ему, что всей нашей семье, если мы не хотим лишних неприятностей, не следует привлекать к себе внимание и показывать всем, что нас сильно огорчила смерть Нолондила. Лучше всего будет даже об этом не говорить — как будто ничего не произошло. Поэтому никаких траурных нарядов, и желательно — даже не показывать, что у нас что-то случилось. А теперь разбуди, пожалуйста, своего мужа и моего сына, если он еще спит, и скажи ему, чтобы шел завтракать вместе с семьей. Фириэль кивнула и на негнущихся ногах поплелась к своей супружеской спальне, где со вчерашнего вечера безвылазно сидел Исилдур, запершись изнутри на ключ, и начала робко стучать в дверь. Ответом ей было гробовое молчание; муж явно не горел желанием с кем-либо разговаривать. Молодая женщина несколько раз более настойчиво и сильно ударила кулаком по дереву — у нее даже заболела рука, но он по-прежнему не открывал. — Исилдур, пожалуйста, ответь… Пожалуйста! — отчаянно взмолилась она, и только после этого за дверью послышались шаги. — Чего тебе надо? — произнес ее муж каким-то неестественно холодным чужим голосом. — Твой отец велел тебе спускаться к завтраку, — пролепетала Фириэль. — Исилвэн мертва, да? — злобно рассмеялся Исилдур из-за запертой двери. — Так? — Так, — с опущенной головой ответила его жена. — Я так и знал. Я еще вчера вечером это почувствовал. В таком случае передай отцу, чтобы он катился к Морготу, потому что… — Слушай, нельзя же так! — Фириэль ужаснулась словам мужа. — Это же твой отец, как ты можешь говорить такое… — Хватит, — жестко оборвал ее Исилдур. — Уходи. Ты ничего плохого не сделала, просто я сейчас не в состоянии ни с кем разговаривать, — добавил он, словно извиняясь. Услышав, что жена возвращается на кухню, он отошел от двери и сел на кровать. Вчера после ссоры с отцом Исилдур еще на что-то надеялся, думал, что все обойдется, хотя тревожное предчувствие в очередной раз его не обмануло. Старший сын Элендила старался никому не говорить о том, что временами может предвидеть события, причем по большей части печальные и трагические, потому что пару раз, когда он попытался поделиться с родичами своей тревогой, Элентир его высмеял и обозвал сумасшедшим, а другие так попросту не поверили — а когда в итоге он оказался прав, даже не сочли нужным извиниться. Вчера произошло то же самое: запершись в своей комнате, он долго смотрел в окно на темные силуэты деревьев и сгущающийся мрак, а потом в какой-то миг почувствовал, будто проваливается в бездну отчаяния и тут же ясно осознал: Исилвэн больше нет. Ему не нужно было узнавать о случившемся от кого-то — он просто знал, что она мертва, что она больше никогда не придет в их дом, не заговорит с ним, не сядет за стол, не улыбнется… Страшное слово — никогда. Еще страшнее было то, что дорогой дядюшка Нолондил все эти годы медленно и жестоко убивал собственную дочь, и никто даже толком не вмешался и ничего не сделал, если не считать робких и явно недостаточных попыток отца что-то уладить. До самого рассвета Исилдур лежал на кровати, молча глядя в потолок. Ему хотелось уткнуться лицом в подушку и долго плакать, пока на сердце не станет хоть немного легче, но, с другой стороны, он же все-таки мужчина, а не слабая девушка. Рыдать позволено женщинам, а мужчина должен быть сильным — так ему внушали с детства. Когда небо на востоке начало светлеть, а потом первые лучи солнца, благо утро выдалось безоблачным, окрасили его сначала в розоватый, а потом и в золотистый цвет, он все-таки встал и подошел к окну. Вот и новый день. Рассвет. Такой прекрасный золотой рассвет, погода сегодня наверняка будет теплой и ясной, несмотря на осень… только Исилвэн этого уже не видит, и не увидит больше никогда. Исилдуру было тоскливо и страшно, кроме того — он ненавидел себя за свою трусость, за то, что не смог более решительно противостоять родичам, хотя умом он понимал, что, в общем-то, и не смог бы ничего толком сделать — не поднимать же, в самом деле, руку на старших. Больнее всего ему было осознавать, что в случившемся повинны вовсе не враги — если бы кто-то из них прикончил Исилвэн, ничего другого от проклятых Сауроновых обожателей ждать не приходится, а тут — свои, самые близкие, и уже больше ничего не изменишь… *** Когда Лаирэндил очнулся, за окном было еще темно. Он лежал лицом вниз на грязном полу кухни, рядом валялась разорванная одежда, и тут к нему пришло осознание того, что два Абарзагаровых выродка сотворили с ним вчера вечером. Измученный юноша долго плакал, вспоминая, как из последних сил пытался сопротивляться, но тяжелая болезнь, которая постепенно отнимала у него оставшиеся крупицы жизни, вымотала его настолько, что он снова лишился чувств — оно было и к лучшему, поскольку он хотя бы не понимал и не ощущал, что эти безумные подонки делают с его телом. Дрожа от холода, боли и омерзения, Лаирэндил попробовал подняться и доползти до лавки, держась за стену. Хорошо еще, что окна занавешены и никто его не видит… Надо было привести себя в порядок и найти чистую одежду; воспитанный в традициях Верных единственный сын Нолондила был очень стыдлив, и для него было невыносимой мукой оказаться обнаженным в каком-либо другом месте, кроме уборной, даже если он находился в собственном доме и никто больше его не видел. Стянув со стола скатерть, он завернулся в нее и подумал, что скоро начнет светать, и здесь могут появиться его родичи — они же знают, что арузани арестовали его родителей, но не его самого! Эта мысль повергла юношу в ужас; ведь ему придется разговаривать с дядей… с братьями… только не это! Что, если Абарзагаровы отродья, которые сочли его слишком смазливым для парня, уже успели поведать всему городу о своих ночных подвигах? Лаирэндил почувствовал еще худшее омерзение и тошноту; ему казалось непереносимым смотреть своим родным в глаза после того, что с ним сделали эти двое. А что, если они уже знают? Он же, в конце концов, мужчина, а не девушка; будь он женщиной, они, может быть, даже стали бы его жалеть, а теперь что? Многие ведь считают, что с юношей такого произойти не может, а если произошло — значит, с ним самим что-то не так. Наверняка родственники начнут его ненавидеть и испытывать к нему отвращение, как к чему-то безнадежно грязному и оскверненному… Нет, терять ему все равно нечего, долго он с кровавым кашлем по-любому не протянет, а дома оставаться больше нельзя. Мусору не место среди людей — его обычно бросают в придорожную канаву или относят на свалку, а он теперь мусор. Медленно умирающий человеческий мусор, которому лучше не отравлять никому жизнь своим присутствием и побыстрее исчезнуть, пусть семья сочтет его мертвым, он и так почти что мертв. Лаирэндил решил тайком выбраться из города и попробовать как-нибудь прожить те немногие оставшиеся ему недели или даже дни, например, просить милостыню где-нибудь в другом городе или селении, воровать овощи на огородах или искать выброшенную еду — в конце концов, он не страдает такой неумеренной гордыней, как его отец, и понимает, что всегда был никем, а уж после произошедшего… Шатаясь от слабости, юноша снова поднялся на ноги и кое-как добрел до своей комнаты, где снова обессиленно рухнул на кровать — он закашлялся, сплюнув на пол кровь, в этот миг ему показалось, что он дышит не воздухом, а битым стеклом, которое заполняет грудь и горло, причиняя нестерпимую боль. Немного отлежавшись, он достал из стоявшего в углу деревянного ларя чистые штаны и рубашку; вспомнив, что на улице уже давно не май, он вытащил оттуда еще две рубашки и относительно теплую, не слишком поношенную куртку — из-за тяжелой болезни Лаирэндил почти не выходил из дома, а потому его родители решили, что на верхней одежде для сына можно сэкономить. Натянув все на себя, он спустился в кухню и взял там последнюю буханку хлеба, завернув ее в драную кухонную салфетку. Он чувствовал себя неимоверно слабым, ему было больно дышать, а после вчерашнего кошмара больно даже просто ходить, но он понимал, что оставаться здесь ему просто нельзя и надо любой ценой убраться отсюда незамеченным. Хорошо, что сейчас ночь… Лаирэндил покинул родной дом в глубокой темноте, когда на улицах не было ни души. Он не стал закрывать за собой дверь — пусть все думают, что его убили или арестовали арузани, он все равно уже практически мертв, дело только за временем. Ему не удастся ни снова стать человеком, ни начать все сначала. Он обречен, и единственное, что он сейчас может сделать — это продлить собственную агонию, ибо любая мысль о самоубийстве, несмотря на все пережитое, была ему и страшна, и противна. *** Под покровом ночи Лаирэндил прошел через ремесленные кварталы города и добрался до порта; он знал, что в этом месте можно выйти за городские стены в том месте, где они сбоку выходят к берегу моря. То ли из-за разгильдяйства и халатности королевской стражи, то ли по еще каким причинам эти участки стен не охранялись, и поэтому юный Верный смог беспрепятственно выбраться из Роменны, не привлекая к себе внимания жителей или охраны. Он отправился в сторону столицы, но не по главной, а по обходной дороге, проходившей через рощи и леса в стороне от селений. Там было меньше шансов столкнуться с какими-нибудь людьми, тем более с Людьми Короля, но Лаирэндил вообще не чувствовал в себе сил с кем-то разговаривать — даже если бы ему повстречался отнюдь не враждебно настроенный человек, для него было просто невыносимо объяснять, кто он такой и что произошло. Надо бы вообще выдумать какую-нибудь лживую историю на случай, если кто привяжется. Из-за болезни юноша шел очень медленно, постоянно останавливаясь, чтобы передохнуть, и к полудню почувствовал себя совершенно вымотанным. Он сел на землю в тени большого клена, с которого один за другим облетали красные листья, и тут его кто-то окликнул. — Эй, парень, тебе плохо? — Лаирэндил поднял голову и увидел перед собой пожилого крестьянина, который вез на телеге дрова и какие-то овощи. — Может, помочь чем? — Спасибо на добром слове, только, боюсь, вы мне уже ничем не поможете, — печально ответил юный Верный и снова закашлялся. Мужчина с жалостью посмотрел на болезненно худого паренька в потрепанной куртке, которая была ему явно не по росту. — Верный, что ли? Не пугайся так, я тебя Тайной Страже не сдам. Я по выговору твоему понял, что Адунаик для тебя не родной язык. Слушай, пошли-ка со мной. Надолго я тебя в своем доме жить не оставлю — еще королевские гвардейцы привяжутся, нас обоих потом казнят, а вот на пару дней приютить могу, хоть отлежишься, — крестьянин заметил, что его новый знакомый после приступа жестокого кашля сплевывает кровь. — Они тебя что, в тюрьме пытали и легкие отбили? Звать-то тебя как? — Гвинхир, — соврал Лаирэндил, назвав первое пришедшее в голову имя. — У меня всю семью арестовали, а дом сожгли, говорили, что мы якобы хранили какие-то книги, прославляющие Валар и Валинор, хотя я даже и читать-то толком не умею, где мне учиться-то было, хорошо, если удастся на хлеб заработать. Родителей и брата с сестрой казнили, а меня отпустили на пепелище, но сами видите, что со мной сделали… остальным для острастки. Я решил уйти из города, мне все равно больше уже нечего терять. — Давай, Гвинхир, поехали со мной, — ответил пожилой крестьянин, до которого уже доходили слухи о том, как Люди Короля зверски избивают заключенных железными цепями и тяжелыми палками, выколачивая из несчастных признания в несовершенных преступлениях. — Хоть пару дней в себя придешь и поешь немного. Вряд ли гвардейцы в тюрьме тебя вообще кормили. Будь моя воля, я б тебя к себе жить пригласил, жена моя умерла, а вот сын единственный — хуже, чем умер… лучше бы он умер. Одним из тех стал, кто семью твою порешил, да и отца родного забыл, уже года три на пороге не появлялся, — он протянул руку Лаирэндилу, помогая ему взобраться на телегу. — Ну что, будем знакомы, меня Улбар зовут. — Спасибо, — юноша не знал, как благодарить незнакомца, хотя испытывал жгучий стыд из-за собственного вранья — с детства его воспитывали в принципах, что лгать даже во благо себе в высшей степени нехорошо, лучше умереть, но сказать правду. Однако в этом случае он просто не мог поступить иначе — сказать, что он знатного рода, и назвать свое настоящее имя означало навлечь беду не только на себя, но и на этого случайного человека, который по доброте душевной решил хоть чем-то ему помочь. — Считайте, что вы мне жизнь спасли… Лаирэндилу все сильнее хотелось есть и пить, и он, достав из-за пазухи свою буханку, жадно вцепился в нее зубами. Улбар понимающе посмотрел на него. — Ничего, сейчас до дома доберемся, я уж тебя накормлю тем, что есть. Только у меня к тебе просьба большая — на улицу не выходи и вообще даже к окнам не подходи. Я живу на отшибе, гости у меня не появляются, но все равно — не тронь лихо, пока оно тихо, а то узнает кто, что я у себя Верного прячу, так нам обоим мало не покажется. *** На свете нет чудовищней напасти, Чем идиот, дорвавшийся до власти! Л. Филатов «Любовь к трем апельсинам» Лаирэндил прожил у своего нового знакомого несколько дольше, чем ожидал — дом пожилого крестьянина и в самом деле стоял на отшибе, поэтому там было легко скрываться. Жил Улбар не то чтобы богато, но вполне сносно, поэтому недостатка в еде у него дома не было, и благодаря этому юноша понемногу стал чувствовать себя лучше. Единственной неприятной вещью, о которой он, разумеется, в силу природной стыдливости не стал говорить своему спасителю и вообще не сказал бы никому даже под страхом смерти, было то, что первые несколько дней необходимое посещение уборной превращалось для него в жуткую пытку, но Лаирэндил молчал, незаметно вытирая наворачивающиеся против воли на глаза слезы и делая вид, что с ним все хорошо. Никому нельзя говорить о своем позоре, боли и унижении, иначе ты перестанешь быть человеком — так внушал ему отец. И плакать тоже нельзя, что бы ни происходило — даже если вся твоя семья мертва. Поэтому Лаирэндил держался из последних сил, пытаясь хоть как-то сохранить остатки своего почти что уничтоженного человеческого достоинства. Улбар, надо отдать ему должное, в душу к нему не лез и ни о чем не расспрашивал — видимо, понимал, что его гостю невмоготу об этом говорить, а сам юный Верный молчал. К счастью, хозяин, который и с соседями-то общался только по необходимости, не стал сразу же указывать Лаирэндилу на дверь, и тот, проведя почти два месяца в тепле и покое с хорошей едой, постепенно начал приходить в себя. Может быть, он бы даже и окончательно выздоровел безо всяких целителей и лекарств — все-таки нуменорцы славились своей выносливостью и живучестью, а он, кроме того, как-никак принадлежал к роду Элроса! — но в начале декабря беда пришла и в деревню добросердечного Улбара. В какой-то из домов заявились с проверкой королевские ищейки. Разумеется, никаких запрещенных книг или иных предосудительных вещей они не обнаружили, поскольку народ в селении жил простой, говорил исключительно на Адунаике и занимался обычным крестьянским трудом, но все равно людям пришлось пережить не слишком приятный день, и Лаирэндил, хотя его спаситель вовсе не собирался выставлять его за дверь — видимо, все-таки Улбару было жаль своего несчастного гостя — понял, что пора уходить, чтобы все-таки не навлечь беду на других. Ему оставалось только идти в столицу, где было можно затеряться в толпе, притворившись немым или слабоумным попрошайкой, и хоть как-то прожить там остаток дней. Наутро, попрощавшись с хозяином и поблагодарив его за все, Лаирэндил покинул гостеприимный дом. В этот раз идти ему уже было намного легче — его не так сильно мучили усталость, одышка и кашель, да и жар вроде спал, к тому же Улбар не пожалел для юноши теплой одежды и еды на дорогу. Когда Лаирэндил наконец добрался до Арменелоса, солнце уже давно закатилось, и над городом нависла ночная мгла. Порой сквозь рваные облака проглядывал зловещий лик полной луны, и в ее свете башни нуменорской столицы казались похожими на оскаленные клыки. К удивлению юного Верного, городская стража беспрепятственно пропустила его в ворота — видимо, в его облике не было ничего подозрительного, обычный деревенский бедняк, идущий в столицу на заработки или на рынок, тем более что он специально растрепал волосы, а на лицо натянул капюшон плаща. Теперь ему нужно было осмотреться и найти подходящее место для ночлега, а утро вечера, как известно, мудренее — можно будет что-то придумать и как-нибудь устроиться в городе. На работу его с таким-то здоровьем вряд ли кто возьмет, да он и в принципе не способен делать что-то более сложное, чем мытье горшков, остается и в самом деле разве что просить милостыню. Приближалась полночь, но жители Арменелоса вовсе не думали расходиться по домам — в нуменорской столице, в отличие от тихой Роменны, жизнь кипела круглые сутки, на улицах можно было видеть работающие таверны и даже лавки. Несмотря на то, что уже наступила зима и время от времени шел снег, сильных холодов пока что еще не было, и Лаирэндил, найдя на одной из улиц какое-то старое заброшенное здание, когда-то бывшее, по всей видимости, хранилищем или сараем, решил провести там ночь. Внутри он нашел какое-то старое тряпье и солому; соорудив из них себе постель, он завернулся в плащ и уснул, чувствуя неимоверную усталость. На следующий день юноша проснулся довольно поздно — сильная слабость дала себя знать — и отправился дальше на поиски пропитания, оставив в своем укрытии те припасы, которые Улбар дал ему на дорогу; еда имеет свойство быстро заканчиваться, и что-то еще ему сейчас совсем не помешает. Вскоре он вышел к городскому рынку и принялся бродить среди рядов. Запахи съестного кружили голову — такое разнообразие вкусностей он видел разве что на картинках! — а вещи на прилавках, привезенные со всех концов Средиземья, поражали своей красотой и изысканностью. Как жаль, что у него нет денег, чтобы честно купить что-нибудь поесть! Отец всегда говорил, что торговать на рынке, равно как и просить подаяние — страшный позор, но сейчас единственный сын Нолондила смотрел на продавцов, наперебой предлагающих свой товар, и видел, что они все — вполне обычные люди, в большинстве своем неплохо одетые — значит, и живут они сносно, кроме того, он не замечал, чтобы покупатели смотрели на них с презрением — скорее вполне приветливо и с интересом. Что же до милостыни… Лаирэндил прекрасно понимал, что сейчас ему придется переступить через себя, но у него не было ни выбора, ни выхода. Много толку от чести рода, про которую ему все твердили родители, когда у тебя пусто и в кармане, и в желудке! С невеселыми мыслями он подошел к какому-то торговцу-южанину, продававшему сладости, и нерешительно стоял рядом, глядя на прилавок и не решаясь что-либо попросить, но тот первым заметил бледного, как тень, юношу с голодным взглядом. — Эй, ты чего — есть хочешь? — окликнул он Лаирэндила. — Бери что-нибудь, я угощаю, только быстрее уматывай отсюда, а то ваши если увидят, что я кого-то бесплатно подкармливаю, так потом отвесят мне горяченьких в темном переулке. Юный Верный, опасливо озираясь по сторонам, наугад схватил что-то с прилавка, кивком поблагодарил южанина и быстро отошел подальше. Спрятавшись за стеной какого-то дома, он разжал руку и увидел, что ему досталось очень аппетитного вида малюсенькое пирожное в сахарной глазури, украшенное половинками миндального ореха. Запихнув его целиком в рот, Лаирэндил быстро проглотил свою добычу и вытер липкие пальцы краем плаща; начало дня оказалось удачным, но слова харадца вселили в сердце юноши тревогу. Все прямо как дома, в Роменне — проще разжалобить каменную стену, чем арузани. Люди Короля, даже если увидят, что кто-то у них на глазах умирает от голода или болезни, не подадут ему ни воды, ни куска хлеба и не помогут подняться, все либо равнодушно пройдут мимо, либо позлорадствуют, либо еще и дополнительно пнут того, кто и без их стараний уже стоит на краю пропасти. Выйдя снова к рядам торгующих, юноша увидел около одного из прилавков какую-то молодую женщину в богатой одежде — на ней была расшитая золотом черная меховая куртка, длинное шелковое алое платье и такие же алые кожаные сапожки. Судя по заметно выпирающему животу, женщина ждала ребенка и пришла на рынок вместе с прислужницей-южанкой выбирать вещи для младенца. Сердце Лаирэндила болезненно сжалось: ведь его жестоко убитая сестра Исилвэн сейчас тоже была бы на седьмом месяце и вместе со свекровью шила приданое для его племянника или племянницы. Для малыша, которому так и не суждено было появиться на свет… Юноша с грустью окинул незнакомку взглядом… и тут она обернулась. Лаирэндил в изумлении застыл на месте: перед ним стояла Исилвэн… нет, этого не может быть… такая, какой она могла бы стать, живи она в хороших условиях… лучше бы она не оборачивалась, эта прекрасная леди, такая красивая, счастливая… бывают же такие похожие люди! — Вы так удивленно на меня смотрите, — доброжелательно обратилась к нему женщина, — мы с вами знакомы? — Нет, простите мою неучтивость, благородная госпожа, — смутился Лаирэндил, — вы просто очень похожи на мою младшую сестру. И голоса у вас похожие. Извините меня еще раз, наверное, я вас напугал. Просто ее… она… умерла несколько недель назад, и я до сих пор по ней скучаю. — Не нужно извиняться, я очень сочувствую вашей потере, даже не представляю, как вам сейчас тяжело, — ответила беременная красавица, и юноше снова почудилось что-то знакомое в ее жестах… движениях… манере себя держать… В его душу закралось одно странное подозрение. Конечно, этого быть не может, потому что просто не может, и все тут, но чем судьба не шутит? В конце концов, попытка — не пытка… — Простите меня еще раз, — как можно вежливее продолжил он, все-таки перед ним наверняка очень знатная женщина, может быть, жена какого-нибудь придворного или военачальника, — но вас случайно не Мериль зовут… или звали? Женщина вздрогнула. — Да, звали в детстве, хотя уже давно так не зовут, — она вопросительно посмотрела на Лаирэндила, словно ожидая продолжения вопросов. — А кто ваши родители? — решительно произнес тот, в душе удивляясь собственной наглости. — Откуда вы взялись-то? Про моих родителей все знают, это лорд Нолондил, сын Элентира, и леди Аэрин, но меня воспитывали король и королева, — женщина внимательно разглядывала своего собеседника, пытаясь понять, кто он такой и где она его видела, и тут наконец поняла, с кем разговаривает. — Лаирэндил? Вы… то есть ты… ты — Лаирэндил, мой брат? — Да! Я так рад… ты жива! Как тебя сейчас зовут-то? — Зимрабет! — женщина заметно повеселела и со слезами на глазах обняла вновь обретенного родича. — Что случилось с Исилвэн? Юноша подумал, что рассказывать Мериль всю правду в подробностях было бы слишком, как-никак она ждет ребенка, а беременным не следует слушать такие ужасные вещи. — Она вышла замуж за Нэстара из Кузнечного переулка, если помнишь, он еще с Исилдуром очень дружил, старшим сыном дяди Элендила, — он снова удивился своей способности вполне правдоподобно лгать, — и умерла в родах вместе с ребенком. А ты как? Тоже замужем? За кого тебя выдали? Наверняка твой супруг — человек богатый и знатный. — Никто меня не выдавал, я сама его выбрала, — не без тени гордости ответила Зимрабет. — Мой муж — советник короля. Побледнев еще больше, Лаирэндил отшатнулся от сестры со смертельным страхом — нет, даже не страхом, а животным ужасом на лице. Он уже был наслышан о том, что полгода назад король Ар-Фаразон приказал сжечь живьем своего прежнего старшего советника, Бэльзагара, за то, что тот осмелился с ним спорить и критиковать его решения, после чего назначил на этот пост не кого иного, как зловещего Зигура-Саурона. — Это… этого не может быть! Ты — жена Врага? Скажи, что ты шутишь! — недавняя надежда в мгновение ока сменилась омерзением и испугом. — Если это у тебя от него, — продолжил он, с содроганием указывая на живот сестры, — то я бы на твоем месте задушил это чудовище прежде, чем оно откроет глаза. — Стража, схватить его! — неожиданно раздался властный голос за спиной Лаирэндила. — Это что за грязная тварь тут моего верного советника оскорбляет? Юноша обернулся. Это был конец. За его спиной стоял сам Ар-Фаразон со своими отборными гвардейцами и — разумеется, куда же без него! — своим обожаемым приятелем. Правду гласили легенды, что взгляд Саурона мало кто выдерживал: стоило королевскому советнику посмотреть в глаза Лаирэндилу, как тот пошатнулся и едва не упал — хорошо, что его поддержала служанка сестры. — Посадите этого поганого ублюдка в клетку без пищи и воды и оставьте на главной площади города, пока не умрет, — неумолимо продолжал король, не обращая ни на кого внимания. Два гвардейца Фаразона схватили юношу за руки. Старший советник растерялся: положение надо было немедленно спасать, но он не знал, как это сделать: видимо, Дургхаш был прав, когда нехорошо отзывался о прекрасной Эленне и ее обитателях. Про себя Саурон уже много раз успел подумать, что по возвращении домой он непременно даст по роже и Моро, и Маэглину за «добрые» советы: если поначалу путешествие в Нуменор его и в самом деле забавляло, то теперь ситуация все больше и больше выходила из-под контроля. Страна, которая поначалу поразила советника своей красотой и богатством, постепенно превращалась в гигантскую камеру пыток, жители — в кровожадных монстров, словно соревнующихся друг с другом в изуверстве, а облеченный неограниченной властью Фаразон становился день ото дня все более жестоким, надменным и непредсказуемым. Сначала несчастный Бэльзагар, который осмелился спорить с безрассудным тираном, теперь этот вот мальчишка-Верный, повинный лишь в том, что ляпнул глупость. Кто будет следующим? Амандил с семьей? Нет, безусловно, потешаться над этим ограниченным занудой и его пугливыми внучатами на Совете Скипетра и в самом деле было очень весело, но вот любоваться на его публичную казнь и предсмертные мучения будет отнюдь не весело — в ушах у Черного Майа до сих пор еще звучали вопли его корчащегося в пламени предшественника. Мало того, Ар-Фаразон не просто отправил на костер самого Бэльзагара, но и повелел продать его жену и детей в рабство харадрим! Надо как-то уговорить короля пощадить этого невоздержанного на язык юнца, но при этом еще и умудриться не навлечь его гнев на свою или еще чью-нибудь голову. — Не думаю, что стоит так кипятиться, — как можно более миролюбиво начал старший советник, — хорошего пинка этот глупый Верный, конечно же, заслужил, но не более того. Пинка я ему дам, и пусть катится отсюда. — Зигур! — возмутился король, в глазах его засверкали безумные огоньки. — У тебя нет никакого чувства собственного достоинства! Как ты можешь? Ты хочешь простить его за то, что он тут только что сказал? Ты, Властелин Тьмы, которого боится все Средиземье, хочешь, чтобы ему это сошло с рук? — Да ладно тебе, подумаешь — парень сказал гадость и глупость, — беспечным тоном ответил Саурон. — Не убивать же его, в самом деле, за это. Если я буду отправлять на смерть всех, кто про меня что-то там скажет, я останусь и без войска, и без подданных. Нельзя прожить жизнь так, чтоб про тебя ни разу никто ничего не говорил, каким бы хорошим человеком ты ни был. Если тебе это кажется таким уж обидным, так давай я ему по роже дам, и пусть проваливает отсюда. — Фаразон, не надо, пожалуйста, — взмолилась Зимрабет. — Пусть он и оскорбил моего мужа, но он все-таки мой брат. Пощади его. -Вы оба настолько не уважаете себя, что готовы это стерпеть? То, что он предлагал вам задушить вашего же сына? Может, он вам в следующий раз в лицо плюнет, и вы снова смолчите или ограничитесь парой пинков? — продолжал гневаться король. — Ну-ка, в клетку этого негодяя, чтоб другим неповадно было! Саурон чувствовал себя на редкость омерзительно и неуютно — как будто вновь оказался в Валиноре времен своего детства, где родители его друзей во всеуслышанье запрещали своим детям играть и общаться с «чокнутым вражьим отродьем», и никто не обращал внимания, все делали вид, что так и надо, только теперь в роли жертвы оказался не он, а этот несчастный парнишка, которому люди наподобие зануды Амандила рассказывали байки про страшного Черного Властелина. Может быть, у Лаирэндила хватит ума встать на колени и начать просить прощения, и тогда король его пощадит? Ведь не встанет и не попросит, гордый он, как и все из рода Элроса. — Не надо с ним так… — нерешительно попросила Зимрабет. — Он же все-таки наш родич, какой бы ни был. Несмотря на то, что она чувствовала сильную обиду, она не могла просто так стоять и смотреть, не говоря уже о том, чтобы сознательно обречь на смерть родного брата, однако король был неумолим. — Еще чего! Если вы сами не умеете постоять за себя, то мне придется поставить наглеца на место, и плевать, кем он там мне приходится, будь он даже моим родным братом, я поступил бы точно так же! В темницу этого выродка, а завтра на рассвете — запереть в клетку и оставить на площади, пока не сдохнет! Лаирэндил молчал, когда Люди Короля уводили его с рыночной площади. Он вовсе не собирался оправдываться или просить пощады — ему было больше нечего терять, и единственное, что ему оставалось, это только умереть с честью. В замешательство его приводило только то, что его сестра и королевский советник вдруг начали за него заступаться, хотя, по идее, все должно было быть наоборот.