Влюбляйся в того, кто хочет тебя, кто будет ждать тебя. Кто будет понимать твоё безумие, кто поможет тебе и направит тебя, кто поддержит тебя, твою надежду. Влюбляйся в того, кто будет разговаривать с тобой даже после ссоры. Влюбляйся в того, кто будет всегда скучать по тебе и будет хотеть быть с тобой. Но только не влюбляйся в тело или в лицо, или в идею быть любимым. Горький
Обессиленная и прожжённая. Выпотрошенная и брошенная. Одурачена вновь и взбешённая. Пинаю ногой невидимые преграды от досады, упёрто не встречаясь взглядом с Игнатом. Мы едем куда-то прочь от школы на большой скорости по дороге в спальные районы, а я в излюбленном нервном жесте зарываюсь пальцами в волосы, чтобы остыть. Мне нельзя долбить своё шаткое сознание мыслями об этом больном ублюдке. Я. Себе. Запрещаю. Господи, как же мне это надоело. Запуталась в этом глухом водовороте правых и виноватых. Не продохнуть. Громов привлекает внимание, накрывая мой кулак своей ладонью. — Что у тебя за дела с ним? Брось, друг. Я закрываю глаза, отнимая руку из-под тёплого плена. Виски сдавили тиски, и я усиленно пытаюсь сбавить это напряжение, нервозно массируя их. Твой низкий голос уже давно не будоражит мою кожу, взгляд пронзительных синих не заряжает, не заражает удушливой симпатией. Дёргаю плечами в слепом желании скинуть этот груз чужих слов. — Почему ты вернулся? В Англии плохо жилось? — мне почти стыдно за свой ироничный тон, но воспоминания о том, как Громов кинул меня, сбежав за рубеж, сыпят солью, нет, не на раны, а на давно затянувшиеся шрамы. — Столько времени прошло, а твоя привычка отвечать вопросом на вопрос осталась. И она по-прежнему бесит, — ты усмехаешься, пытаясь спустить всё в шутку, но напряжение буквально трещит в воздухе. Напрасно, Ига, ты думаешь, что время стирает такие вещи. Не стирает, не помогает забыть, лишь смириться с этим. Не больше. — К огромному сожалению, Громов, мой характер, привычки, принципы не изменились. Я всё так же ненавижу, когда кто-то лезет не в своё дело, на дух не переношу врунов и не прощаю предателей. Поэтому, будь добр, останови у обочины. — Эта девочка не из тех, кем можно воспользоваться. Не из тех, кто простит, бросаясь в омут с головой. Чёрта с два. Я слишком много пережила на своему веку, чтобы разноранговые твари поработили мою жизнь. Чтобы отличать верных и предающих, своих, от кидающих, честных и лживых, настоящих — от серой массы. Так что, Громов, ты проходишь мимо кассы. — Кис… — ты останавливаешься, включая аварийку, но продолжая занимать моё внимание. Я жду, пока ты разблокируешь дверь, жду, пока ты найдешь слова, которые, честно, мне не хочется слышать. Это лишнее. В этом не нуждаюсь. «Кис». Называл меня так в младшей школе, избегая картавую «р», но это больше не кажется милым, не кажется забавным, от прозвища больше не исходит тепло и родство, лишь эхо, пыль от разрушенной дружбы. Но мне так отчаянно не хочется мараться. Дело гиблое. — Я знаю, что ты многое одолела, просто, послушай меня, Кэтрин. Я зло рычу, упираясь руками о сидение. Два слова, с которых начинались все беды в моей судьбе. — Нет, Игнат, это ты послушай. Сколько времени утекло? Почти три года? Три года, как ты трусливо сбежал, выбрав деньги, а не друзей. Ты выбрал бумажки вместо чувств. Да и хрен с ним. Мне начхать. Но Тина, как ты смог так с ней поступить? Она по-настоящему любила тебя, мразь. А ты даже не удосужился сказать ей «прощай». Ты хоть представляешь, что с ней творилось? Она жрала боль ложками, виня себя, идиотку во всём без разбору. Однажды, я выбила дверь в её ванную, когда она дрожащим лезвием уже была готова рассечь запястья. Из-за тебя, Громов. Я так и не смогла сказать ей, что её ненаглядный сорвался из-за компании, из-за проклятых акций компании. Так что нет, ничего нельзя вернуть, ничего нельзя простить, ты — предатель. Не делай вид, что мы друзья, не делай вид, что знакомы, и ничего не произошло. И, тем более, не вздумай, подходить к Филоновой, или, Богом клянусь, Громов, я убью тебя. Прикончу, как вшивую собаку. Запомни это в следующий раз, когда решишь подойти ко мне. То, что люди улыбаются тебе в лицо, ещё не значит, что они тупые, — резким движением раскрываю дверцу, чтобы в ту же секунду избавить себя от присутствия этой личности, но он ловит моё предплечье, уже не пытаясь взглянуть в мои глаза и отыскать там понимание. Не пытаясь влезть под черепную коробку дружелюбным тоном. Не пытаясь объясниться. Больше нет. — Никто не святой, Романова, и все ошибаются. Не суди меня так просто, потому что ты ни черта не знаешь. Я бы не посмел подойти к ней, просто бы не смог, понимаешь? Мне не нужно ничьё прощение, снисхождение или жалость, потому что этого я и сам себе даровать не в силах. А вернулся… Мой отец умер. Я просто хотел узнать, всё ли хорошо с Тиной? Ругаться сил больше нет, сил нет ни на что, и я продолжаю смотреть на лицо некогда дорогого человека. — Не делай из меня последнего шакала, Кис, садись на место, я лишь отвезу тебя домой. Куда скажешь, но не оставлю на трассе. И я поддаюсь, садясь на место. Нет. Громов никогда не был глупым или безнадёжным плохишом. Просто. Каждый из нас что-то потерял, и он — не исключение. Под вечным гнётом отца-тирана Игнат существовал всю сознательную жизнь. Всё по указке, ни шанса на свободу. Взамен любые доступные или недоступные желания. Жалкое существование.***
— Она в порядке, — шепчу уже у ворот собственного дома. Сквозь тонированное окно не пробиваются яркие лучи холодного солнца, и это плохо, ибо мне не оправдать влагу на щеках. — Ни капли не изменилась. Всё время переживает за своих глупых друзей. Такая же ранимая и милая до очерти. Плачет над мелодрамами и ругает за то, что я периодически поддаюсь порочным благам, — я выдыхаю, будто бы слова причиняют мне физическую боль. Но заставляю себя продолжать, когда вижу, что в уголках глаз Громова накопилась влага. Я не верю словам, а порой и действиям, но чувствам… Искренность не сыграть. Таких актёров ещё не родила ни одна мать. — И она всё ещё ждет, когда ты ей напишешь, позвонишь или объявишься. Как угодно. Загадывает одно единственное желание, чтобы ты с букетом её любимых белых роз явился на пороге с какой-то нелепой отмазкой, и она всенепременно простит. Сказочница, упёрто верующая в своё чудо. Всё ещё вынашивает чувства, которые ты не заслужил, Игнат. Прошу, улетай обратно. Садись в чёртов самолет с билетом в сраный бизнес-класс, попивая какой-то дурной коктейль, мысленно отдыхая с продажными телами, только не возвращайся в её жизнь, не рань своими неаккуратными касаниями. По нежному сердцу. — Я не хочу, чтобы она страдала, плакала и мучилась. Чтобы считала, что каждая дежурная улыбочка симпатичному пареньку — мини-предательство. Я не хочу, чтобы в ваши даты она с бокалом красного полусухого упиралась стеклянным взглядом, застывшей мраморной куклой. Красивой безжизненной картинкой. Не хочу. Но ещё больше я не хочу, чтобы она не встретилась с тем, кого так долго ждала, мысли о ком нежно лелеяла. Не имею на этого права. Никто не имеет. Подумай над этим, хорошо? Хватит ли тебя на это. Готов ли вовсе? И если ты сыграешь старую песенку, Громов, я размажу тебя. Лишу самого ценного, слышишь? Не кивай. По глазам вижу — веришь. Позвони, когда будешь готов дать ответ, — выхожу, не прощаясь, не обращая внимания на визг шин. Чувствуя себя изнемождённой, выжатой, словно лимон. Опрокидывая голову к небу, закрываю глаза. Сложно. Доверие так и осталось для меня роскошью. Чёрт, мам, лишь бы это решение не стало роковым. Ты, если что, подстрахуй сердечко моей Филоновой. Она заслужила, да и ты сама знаешь. Пожалуйста. — Екатерина Романова? — Я вздрагиваю от смутно знакомого голоса. Медленно, нехотя оборачиваюсь, встречаясь взглядом с пронзительным, глубоким свинцовым взглядом. Мурашки несутся по болевым дорогам моего хребта, ярость с тошнотой подкатывает к горлу, как и неосознанное, но верное предположение. Сергей Царёв собственной персоной. Я инстинктивно царапаю его глазами, выискивая схожесть с сыном и, к моему досадному разочарованию, их больше, чем хотелось. Красивая оболочка, а вот душа из дерьма. Его дикая, хищная ухмылка заставляет меня нахмуриться, но меня бы не звали Романовой, если бы я не избавилась от напускного оцепления. Устало выдыхаю, скрестив руки на груди. Лучше так, чем выдрать ему глотку за слова, брошенные в тот день. — Чем обязана? — Идите на три весёлых вместе со своим сыном истеричным-параноиком. Грубо? Возможно. Но я не могу заставить голос звучать нежнее, максимум моих сил — не ругаться самыми грязными словами, на которые только способна. — Поговорим? — хмыкаю, испуская нервный смешок. Да вы, должно быть, издеваетесь. Поговорим? С кем? С вами? О чём? Лучше жрать соль лотками, чем оказаться с вами тет-а-тет. Увольте меня от этого «удовольствия». — Вы противны мне. Вы и ваше чадо. Поэтому, мой ответ — нет. Катитесь в ад первым рейсом. Сукины дети. Рычу уже про себя. Ярость клокочет и рвёт внутри. Ещё секунда, и я извергнусь самым жестким вулканом. Срываюсь с места, не дожидаясь встречной реплики, рывком открываю ворота, безжалостно хлопая их за спиной. Отключаю телефон, игнорируя входящий от отца. Нет. На сегодня хватит мужчин. Мне нужен душ, плеер и одиночество. Мне просто нужно переварить этот долгий день.