Lost

Девушка, слишком красивая и яркая для такого места, заставляет меня прийти в некое замешательство. Мне почему-то кажется, что я даже краснею. Я все еще остаюсь в темноте и не уверена, что она вообще знает о моем существовании. Так невольно я становлюсь свидетелем чему-то слишком личному. Медсестра с волосами такого насыщенно рыжего цвета, что мне даже хочется пощупать их, опускается на корточки перед своим пациентом, но по его виду понятно, что радости он не испытывает. Она протягивает руку к его лицу, но парень резко уворачивается, до последнего избегая любого контакта с ней. Он будто боится ее. — Ты все такой же грубиян, — усмехается она, рывком за волосы поворачивая лицо мужчины к себе. — Когда уже мы с тобой придем к согласию? Она гладит его по плечу, медленно и настойчиво, а мне становится все более неловко, но выдавать свое присутствие я не хочу. Медсестра отбрасывает капну своих огненно-рыжих волос на одно плечо, и я вижу, как ее губы прикасаются к шее заключенного, затем — к его подбородку. Между тем выражение его лица пугает даже меня, хотя нас разделяют две решетки. Но я могу его понять: для какого человека подобное не было бы унизительно? Хотя мужчина мог бы получать от этого удовольствие, что явно не про моего соседа. Почему, интересно, эта медсестра ему так отвратительна? Нет, ни капли мне не интересно. Хотелось бы мне вообще ничего этого не видеть. Тем временем действие продолжается, и желания девушки, выхваченные из темноты светом лампы, становятся все очевиднее. Она нетерпеливо разрывает и без того порванную в процессе пыток белую рубашку Хонбина и оставляет лохмотья на его плечах. Именно в этот момент я вижу худшее за этот день — освежеванное тело. Хотя мои собственные раны имеют облик более мерзкий, вид крови подгоняет к горлу желудочный сок. Почему-то именно сейчас я понимаю, что хочу есть. Хонбин по-прежнему молчит, уставившись пустым взглядом в темноту коридора. Я знаю, что меня не видно, но каким-то образом понимаю, что он помнит о моем присутствии. И теперь я впервые хорошо вижу его лицо в том аспекте, в котором их умеют рассматривать только женщины. Наверное, встреться мы раньше, я бы не обратила на него внимание. Моя прежняя жизнь не включала в себя восхищение красивыми мужчинами, но сейчас я не могу перестать разглядывать его. Может быть, закрытые пространства так на меня действуют, а, может, я в конец отчаялась. И когда я ухожу слишком глубоко в свои мысли, мои глаза встречаются с глазами Хонбина, и этот взгляд заставляет меня покрыться ледяной испариной. Я все это время могла помочь ему, но продолжала молча наблюдать за теми вопиющими вещами, что делала эта медсестра. Тюрьмы не делают людей лучше. Пока я думаю, как мне обозначить свое присутствие с наименьшим ущербом для всех нас, девушка переходит в контрнаступление. Она покрывает поцелуями его раны, при этом шепча нечто, что я, к своей радости, не слышу. Хонбин не выглядит слишком довольным, и, кажется, ему только больнее от происходящего. Но медсестра, если все еще уместно так ее называть, не собирается прекращать и пускает в ход язык. Моего терпения хватает еще едва ли на пару секунд, но она успевает сделать нечто более ужасное, чем все то, что совершила до этого момента. Парень смотрит прямо на меня уже без злобы, а скорее жалобно, пока в его тело по тонкой игле струится какая-то вязкая жидкость. Как мне прекратить все это?! И только я срываюсь с места, как он еле заметно качает головой. В чем дело, он не хочет моей помощи? — Я введу меньше, чтобы ты хотя бы в каком-то смысле оставался со мной, — мурлычет медсестра, пока Хонбин медленно попадает под влияние препарата. Он дергается, пытаясь вырваться из ее объятий, и лязганье цепей заставляет меня съежиться. Я ничем не могу ему помочь? Я закрываю уши ладонями, чтобы не слышать, как он стонет от боли, а вместе с тем и глаза, чтобы сбежать от этого отвратительного зрелища. Медсестра тихо хихикает, ни на секунду не прекращая беспорядочно трогать его. Как, должно быть, это ужасно. В моей жизни никогда не было примеров подобного насилия, но сейчас я думаю, что такие действия, совершаемые в отношении мужчины, еще более ужасны, чем-то же самое по отношению к женщине. На моих глазах тело Хонбина становится непослушным и податливым. Он с трудом открывает глаза и, кажется, вот-вот совсем потеряет связь с реальностью. Я не хочу больше ничего видеть, но не знаю, как мне поступить. Этой больной не понравится, узнай она, что кто-то так бесстыдно подглядывал за ее личной жизнью, а просто уйти отсюда по банальной причине я не могу. Я не могу подставиться только потому, что мне противно. Я и не такое повидала, нужно вытерпеть. Но сколько я себя ни убеждаю, не могу успокоиться. Видеть его мучения — я не способна пройти через это. Если сегодня я стерплю, то этого будет уже не исправить. — Остановись, — я кричу так громко, как только позволяют мне мои связки, и сама не ожидаю от себя подобного. Девушка напугана до смерти, поднос с медицинскими приборами выскальзывает из ее рук и с невыносимым грохотом ударяется о бетонный пол. Она крутит головой в поисках того, кто нарушил ее идиллию, и вот ее глаза находят меня. В них перемешались страх, гнев, растерянность, и я понятия не имею, чего мне ждать. На мою удачу, по крайней мере, сегодня, в коридоре слышатся быстрые шаги. Кто-то идёт сюда на шум, а это значит, что моя расплата за наглость откладывается. Камеры снова окутывает темень. Я даже не знаю, какое сейчас время суток, но мне, в сущности, без разницы. Раны Хонбина все-таки получили какой-никакой уход, и, наверное, мои вопли не бесполезны. Все, что мне теперь остается, — это догадываться о его состоянии, потому что здесь снова стало слишком темно, чтобы я могла что-то различать. По-видимому, беспокойство за него стало моим хобби за неимением чего-либо другого. И теперь у меня новая проблема — голод. Я могу понять, что за секретными тюрьмами нет никакого контроля, но, может, они кормят хотя бы раз в пару дней? Голодать я не люблю и рассчитываю хотя бы на минимум. Надо сказать, я даже заказы, где предусматривается долгая засада без возможности подкрепиться, никогда не берусь выполнять. Нет никакой гарантии, что в один момент я не махну рукой на все дело и не уйду покушать. Эн всегда учитывал подобное в выборе заказов для меня. Если он жив, то престиж нашей конторы очевидно упал. Потерять лучшего работника в моем лице им не повезло. Хотя, бесспорно, кого и надо пожалеть, так это меня. Когда я смогу отсюда выбраться? Я наконец-то перебираюсь на шконку и кутаюсь в простыню так туго, как это возможно. Холод, липкая кожа, бурчание в животе выводят меня из себя, и я ненавижу это место еще больше. Несколько часов слушаю звуки сквозняка, уснуть не получается. Может, сейчас и не ночь вовсе? Наверное, так и сходят с ума: медленно, тихо. Мне кажется, что мои мысли рано или поздно съедят меня. Я не могу от них скрыться, я снова и снова прокручиваю в голове свое решение убить в тот день. Опять представляю, что сказал бы мне Рави при нашей встрече. Которой так и не было. Сооружать в голове ситуации, которые никогда не произойдут, — моя страсть. Я без этого ни дня не проживаю. Хотя сейчас это, скорее, во вред мне самой, я не могу удержаться. Воображаю себе его руки, такие большие и теплые. То, как он обнимает меня, почти реально, но стоит мне прижаться сильнее, как это поразительное чувство ускользает. Оно не хочет подчиниться моей воле и остаться хотя бы ненадолго. В своем полусонном видении я поднимаю глаза к лицу Рави, но почему-то ничего не вижу. Черты есть, но они принадлежат определенно не моему напарнику. И пока я пытаюсь различить этот наполовину размытый образ и понять, чьи же руки так меня впечатлили, спокойствие в коридоре нарушается. Я медленно поворачиваю голову к решетке и быстро трезвею, забывая обо всем приятном, что только что навыдумывала. На меня смотрит человек, встречу с которым я хотела бы отложить на десять жизней. Да и тогда бы нашла предлог, чтобы не прийти. Ли Джехван двусмысленно улыбается, осматривая, кажется, каждый сантиметр моего тела, то ли оценивая при этом скорость заживления ран, то ли думая о чем-то одному ему известном. Когда рядом появляется парочка надзирателей, он меняется в лице и молча кивает в мою сторону. Сопротивляться нет смысла, поэтому я присаживаюсь на своем ложе в ожидании вторжения. — Я отложил дела, чтобы лично поболтать с тобой, — явно обращаясь ко мне, мурлычет Джехван. Я воздерживаюсь от комментариев, надзиратель одним движением ставит меня ноги рядом с тобой. С трепетом осознаю, как больно мне идти, но, стиснув зубы, поддаюсь воле этих людей. В тамбуре, который отделяет наш коридор от другого корпуса тюрьмы, как я успела просчитать, противно мигает лампа. И когда это я стала говорить «наш коридор»? Похоже, что собралась здесь обосноваться. — По правилам я должен допросить тебя во второй раз, — иронично напоминает о себе Ли Джехван. Его голос заставляет меня содрогнуться, будто в мое тело снова вонзились штыри. Надеюсь, его «допрос» не означает, что мне придется вытерпеть это еще раз. А, может, и не один раз. Пока думаю над этим, мои ожидания, к счастью, не оправдываются. Меня заводят в самую обычную допросную с обычным стулом и столом. И все здесь так просто и уродливо, что я невольно радуюсь: никакого мяса и кишок сегодня! Оба надзирателя покидают помещение, как и в прошлый раз, а я вновь остаюсь наедине с воплощением ужаса. Интересно, что они сопровождают меня втроем, будто я какая-то особо опасная маньячка, честное слово! В этой тюрьме меня переоценивают, причем, я бы сказала, неслабо. У меня нет физической силы или нечеловеческой скорости, я просто умею сделать свою работу аккуратно. Тут не надо горы мышц или большого ума. Хотя, не скрою, бывали ситуации, в которых я могла бы не выжить, будь мой интеллект ниже, чем он есть. Эн несколько раз говорил мне, что думать — это талант, которым я обладаю. Ну, тем не менее, не попасть сюда этот талант мне не помог. — Ну что ж, золотце… — Давай без этого, — неожиданно даже для себя я его прерываю. — Я знаю о тебе достаточно. Кажется, ему не нравятся ни мои попытки казаться смелой, ни эти «тыканья» в его адрес. Однако жаться в этот стул я не собираюсь. В конце концов, терять мне тут нечего. Боль? Изуродованное тело? Да без разницы, если я так и умру в этой тюрьме. А навредить кому-то другому через меня я им не позволю. Всё довольно просто. — Я пытался быть милым, — он снова улыбается, и я никак не могу научиться предсказывать эти перемены в нем. — Наверное, тебе не терпится рассказать мне что-нибудь интересное? В этот момент я понимаю, что он ни разу ни о чем меня не спрашивал, но все равно расценил мое молчание достойным пытки. Наверное, все сюда попадают такие же смелые и молчаливые, как я. И пока не выдаешь информацию сам, тебя медленно, но верно убивают. Со мной это не сработает. Пусть это будет как мучение ни за что, пытки просто так, но рта я не открою. Своими показаниями я обреку на муки других людей, дорогих мне в большинстве своем. Но это не какой-нибудь полицейский участок или колония, и моя собственная жизнь оттого легче не станет. Почему-то мне кажется, что плевать они хотели на мир во всем мире и правосудие. Лишь бы было, кого мучить. Не попался — гуляй, схватили — становишься новой игрушкой. Свежей, крепкой, еще ни разу никем не тронутой. — Расписание наших с тобой развлечений зависит от того, что ты сегодня скажешь, — эти его иносказания меня потихоньку утомляют. И какая же это, ко всему прочему, ложь. Не станешь играться мной, если просто скажу тебе пару слов? Даже смешно. И как только мужчина с таким волшебным лицом упал в эту яму аморальности… Подождав совсем недолго, надзиратель приходит к выводу, что тянуть из меня нечего, и, по-моему, он даже рад. Если и есть у него какие-то принципы, то теперь они позволяют ему делать со мной всё, что только заблагорассудится. Я тем временем повторяю себе, что никогда не стану жалеть о сегодняшнем решении. Может, вся эта безвозвратность окончательно убьёт во мне то мизерное желание помочь себе показаниями. Когда нет соблазна, выбирать легко. — Что же, в таком случае, мне выбрать… — Ли Джехван потягивается, спиной касаясь спинки стула. — Вода или холод? — Ненавижу холод, — на автомате выпаливаю я и тут же корю себя за такую неосмотрительность. Надо быть либо дурой, либо мной, чтобы открыть рот именно в этот злосчастный момент. Я слышу смешок Ли Джехвана и уже боюсь того, что он скажет. — А ты чертовски права! — его глаза сияют тем сумасшедшим блеском, который находишь во взгляде душевно больного, когда он рассказывает тебе занимательную историю из своей биографии. — Холод тебе к лицу. Меня снова ведут по коридору, и толчки надзирателей в мои и без того натерпевшиеся плечи по мере приближения к нужной камере становятся сильнее. Всей толпой мы заваливаемся в небольшой кабинет, который кажется мне темнее даже моей камеры, если это возможно. Но это только из-за того, что в противоположную стену встроено окно с видом, как я понимаю, на холодильную камеру. Перед окном стоит длинный стол с разбросанными на нем листками бумаги, какими-то канцелярскими товарами. Судя по всему, кто-то тут отчаянно скучает, но сегодня я его повеселю. Ли Джехван подходит ко мне так близко, что я чувствую тепло его тела. Завидую, что кому-то комфортно в этом температурном режиме. Но даже если это последнее тепло в моей безрадостной жизни, скорее бы оно исчезло. Он тянется к воротнику моей рубашки, и стоит мне лишь моргнуть, как его руки разрывают жалкую тряпицу. Такого я ожидать никак не могла, потому опешившая от внезапной наглости удивленно глазею на надзирателя, который тем временем наслаждается результатом содеянного. Как оказалось, не такой уж и бесполезный доселе балахон, который, по крайней мере, скрывал мое тело до этого момента, смятыми лоскутками сползает на пол, и я остаюсь совсем беззащитной сразу перед несколькими парами глаз. Наверное, ощущение стыда и унижения мне мало знакомы, потому первым приходит гнев. Но даже теперь всё, что я могу, — злобно трястись и сжимать кулаки. Если бы не боль и страх перед извращенностью этого человека… — Хёны, прошу заметить, что это мое рабочее место, — позади себя я слышу новый голос появившегося из ниоткуда парня. — Хан Санхек, — злобно шипит надзиратель, смотря мне за спину. — Мелкий… — Тщщ… — я позволяю себе повернуть голову в сторону пока незнакомого мне надзирателя, который прикладывает палец к губам, заставляя всех замолчать. Их немая перепалка неподвластна моему пониманию, но Джехван достаточно быстро сдается и покидает камеру вместе со своей небольшой свитой, бросая еле слышные проклятья в сторону моего нового знакомого. Видимо, не его зона влияния. Я же быстро восстанавливаю самообладание, но заставить себя повернуться к этому Хан Санхеку не могу. Я, в конце концов, голая. — Хочешь сразу перейти к практике или мы немного поболтаем? — я слышу, как он усаживается за стол, но при этом точно знаю, что он смотрит мне в спину. — А что в твоем понимании «поболтаем»? — я решаю уточнить, учитывая горький опыт. — Ничего криминального. Пара вопросов, и твоё дело — отвечать или нет. Поразмыслив немного, я киваю. — Ты сама выбрала этот способ пыток? — Ну, получается, что да, — надо было кому-то молчать, когда не спрашивали, тогда, может быть, мне выпала бы вода, а не холод. — Погоди, а ты случайно не новенькая из корпуса С? — он резко встаёт, и пытается меня обойти, но я отворачиваюсь: я всё ещё без одежды! — Боже, я всё равно увижу твою грудь, когда войдешь в камеру. Так что, это ты? Я улавливаю кусочек полезной информации: моя камера в корпусе С. Возможно, мне это когда-нибудь пригодится. — Если это камера напротив парня в цепях, то это я, — я искоса смотрю на парня, который все еще пытается меня разглядеть. Он улыбается, присаживаясь на стол. Я пока не знаю, что он за человек, поэтому никак не могу оценить ситуацию. — Мне было интересно, что там за отчаянная девчонка, о которой ходят такие слухи, — надзиратель опять тихо смеется, но я не чувствую издевки или злости. — Что еще за слухи? — забывая о том, о чем надо было бы помнить, я резко поворачиваюсь к нему. — Узнаешь, когда получишь мой небольшой подарок. А пока заходи, мне нужно работать. Дверь камеры открывается, и мое тело окутывает ледяной ветерок. Если хотел сделать подарок, надо было разрешить уйти отсюда, тоже мне, добродетель. От холода боль притупляется, но я все равно прихрамываю, руками обнимая себя за плечи. Почему я все это время была без белья? Неужто тут и оно запрещено? Ужаснейшее место во вселенной. Сажусь на пол в углу и опираюсь о стену, чтобы максимально сократить неприкрытую поверхность тела. И хотя стена обжигающе холодная, я предпочту коротать время так, чем предоставить свое тело для детального рассмотрения. Стекло тонированное с моей стороны, поэтому Санхека мне не видно, но я могу слышать его голос в динамике: — Замок на двери устроен так, что открывается через определенные промежутки времени и не поддается внешнем раздражителям. Поэтому тебе придется посидеть там два с половиной часа. Это минимальный режим, — он некоторое время молчит. — Прости, я хотел бы помочь тебе, но не будь тебя в этой камере, это зафиксируется в базе данных, и у всех будут двойные проблемы. Меня поражает его сострадательность, но я вовремя даю себе моральную пощечину и запрещаю поддаваться. Не хватало еще довериться кому-то в этом месте. — Советую двигаться, — я слышу смешок. — Не пойми превратно. Я молчу. Вот у человека работа, вот это я понимаю. Сиди да пялься на голышей. Хотя, если вспомнить слова Хонбина, то женщины тут бывают нечасто. Впрочем, вот она я собственной персоной. И когда зубы начинают стучать, а пальцы на ногах больше не шевелятся, я начинаю судорожно вспоминать что-нибудь из курса по выживанию. Помню, что нельзя дать себе заснуть. Но и это в данных условиях невероятно сложно: окоченевшие руки и ноги так расслаблены, что я вот-вот съеду вниз по стене и растянусь на полу. Сколько прошло? Способность хотя бы примерно считать время покинула меня еще после первых пыток. Вслед за дрожью приходит тупая боль, как будто что-то внутри увядает. Все тело отказывается подчиняться, и только иногда судорожно дергается, словно крича о помощи. Но эти крики летят в пустоту, как и все мои мысленные мольбы. Как и я сама медленно падаю в бездну.