Куроко-но драбблы

Киёхана, 751 слово, NC-17 У Ханамии Макото красивый рот. Настолько красивый, что Киеши готов говорить с Ханамией просто для того, чтобы полюбоваться на него лишний раз. «До смерти хотел тебя увидеть». Губы складывают слова, в смысл которых Киеши не особенно вникает. Зачем? Ханамия все равно никогда не говорит правду. Важнее, как движутся губы, как они оформляют звуки, как выталкивают слова. «Мои соболезнования». Киеши соврал бы, если бы сказал, что он помнит, как выглядела — не слышалась — эта фраза. Он в тот момент на Ханамию не смотрел. Хьюга рассказал. Ему хватало воображения. Просто представить, как двигались губы, как они округлялись вокруг гласных, распластывались по согласным… «Ой! Я сказал лишнее…» Губы у Ханамии подвижные. Тонкие, четко очерченные, чувственные. Уголки их подвернуты вверх в вечной усмешке. И быстрый, длинный язык. Злой язык. Острый. Недобрый. Картинка перед глазами слишком отчетливая. Широкий рот, движущиеся губы, язык, мелькающий между ними. Киеши знает, что большая часть людей, пересекавшихся с Ханамией Макото, хочет ударить по этим губам, чтобы увидеть выступившую кровь, чтобы заставить этот рот заткнуться. Сам он хочет другого. Он хочет — не мозгами, но телом — провести большим пальцем по нижней губе. Надавить с силой, оттягивая вниз. Толкнуть палец в рот. Может быть, прихватить второй рукой подбородок, чтобы Ханамия не смог сомкнуть зубы. Ощупать зубы, десны, нёбо. Всунуть указательный и средний. Толкнуть в горло. Увидеть выражение лица Ханамии — потерянное, беспомощное, даже напуганное. Это желание отзывается зудом во всем теле. Киеши вздрагивает, слегка выгибаясь, не выдерживает, сует руку под резинку пижамных штанов, обхватывая член. У него стоит — крепко, основательно. Для стояка ему не нужны журналы с полуголыми красотками, порно или хентай. Достаточно подумать о рте Ханамии Макото. Вообразить, каков на ощупь этот рот изнутри. Наверняка теплый, а еще нежный, как шелк, какую гадость бы ни изрекал. Шершавый язык. Бархатное нёбо. Гладкое, горячее горло. Киеши жмурится, облизывает сухие губы, сжимает член в кулаке. Спешить некуда — картинок в голове хватает надолго. Вот он вытягивает пальцы из этого прекрасного, отвратительного рта — за ними тянется дорожка слюны, вязкая и скользкая, и это так же возбуждающе и мерзко, как и все, что связано с Ханамией. Вот он смотрит в помутневшие глаза. Вот обхватывает у основания собственный член и проводит головкой по припухшим, блестящим губам. Кончик острого языка скользит по щели. Достаточно, чтобы кончить, но Киеши пережимает член — и в реальности, и в фантазии, а потом — уже только в фантазии — толкается в рот. Будто во влажный теплый шелк. Ему никогда не делали минет, но Киеши хочется думать, что воображает он это достаточно правдоподобно — горячую мягкость, обволакивающее тепло. Ханамии, конечно, нравится, пусть он никогда этого не признает. Он любит сосать. Должен любить. Губы обхватывают член Киеши, смыкаются плотным кольцом, глаза закрываются, тени ресниц ложатся на скулы, и в их очертаниях Киеши видит ту же шелковую нежность, замаскированную под острую злую сталь, что и во всем Ханамии. И это восхитительно. Он ощущает, как скользит по нижней, самой нежной поверхности члена шершавый язык, он чувствует обволакивающий влажный жар, ему чудится, как зарождается в груди Ханамии низкий дрожащий стон. В реальности у него нет ничего, кроме собственного кулака, но Киеши никогда не жаловался на воображение. Закрыв глаза так плотно, как только возможно, жестко дроча себе, он ощущает словно наяву — как толкается сильнее и глубже, как Ханамия ахает и на мгновение задерживает дыхание, а потом, втянув носом воздух, глотает — и пропускает головку глубоко в горло. И только тогда наконец стонет. И звук прокатывается по горлу, и оно вибрирует, и сжимает член сильнее, и… Киеши стонет в голос. У него нет больше сил — картинка перед глазами слишком яркая, слишком чувственная, слишком реальная. Ему не хочется кончать, ему хочется продлить видение, ему хочется сжать руку в волосах Ханамии, грубо насадить его на свой член, трахнуть в горло, не давать отстраниться, пока Ханамия не начнет задыхаться и жалобно скулить, не словами, но всем собой моля о пощаде…, а потом, кончив, отпустить, выйти, погладить по щеке, провести пальцами по губам, стирая собственную сперму. И поцеловать наконец. Завладеть уже этим ртом. Запустить внутрь язык. Вылизать все до последней капли. И напоследок — легко коснуться губами уголка губ, правого, того самого, что вечно задирается вверх, когда Ханамия ухмыляется. Киеши будто наяву ощущает, как вздрагивает под его губами, под этим легким, почти невесомым прикосновением рот Ханамии. И кончает, сильно сжимая член, выгибаясь над кроватью, выстанывая в кулак имя. А потом, кончивший и неудовлетворенный, он смотрит в призрачно белеющий в полумраке потолок и понимает, что этого мало. И что он сам готов взять в рот член Ханамии. Сомкнуть губы вокруг ствола. Пустить в горло. Позволить кончить и проглотить все, что в него выплеснут. У Ханамии Макото красивый рот. Но только рта Киеши недостаточно.