Higher

Внутреннее чудовище Ханбина заставляет его прыгать в толпу. В толпу людей, которые хотят обладать им, хотят обладать маленькой частью него, в толпу людей, готовых разорвать его на куски, чтобы он никому больше не достался. Ханбин не думает о том, что сердца стоящих за ним людей каждый раз останавливаются, потому что никто не ожидает этого, потому что никто никак не может на это повлиять. Ханбин выбирает момент точки кипения, когда все настолько взбудоражены, что не совсем дружат с мозгами, и прыгает в самую гущу, в эту тонну длинных ногтей, исполосовывающую его руки, шею и плечи. Чжинхван обрабатывает их после концерта сам, не подпуская никого ближе, чем на три метра, и все остальные в гримерке обычно сбиваются в кучу в углу и просто смотрят, как ватный диск, смоченный антисептиком, мягко скользит по многочисленным царапинам. Ханбин сидит, голый по пояс, и чувствует себя беззащитным без своей кучи одежды, ненавидя все эти сочувствующие взгляды. Чжинхван – единственный человек в этой комнате, который злится на него больше, чем жалеет, и это, с оглядкой на его мягкий характер, действительно достойно уважения. Он сдерживает себя и действует аккуратно, хотя по его взгляду видно, что он бы с удовольствием утопил Ханбина в ванне со спиртом и не стал бы заморачиваться и задерживать других здесь. Если бы у Ханбина спросили, что им движет в тот момент, когда он делает шаги в пропасть, он бы не ответил. Он не знает. Это больше похоже на наваждение. На сон, в котором он бежит в тоннель за белым кроликом, чтобы попасть в Нарнию и увидеть там летающих фей с волшебной пыльцой. Он до последней секунды верит в то, что его ждут какие-то невероятные открытия, но по итогу оказывается в той же самой толпе людей, которая любит его так сильно, что почти ненавидит. Ханбин повторяет это снова и снова каждый раз, когда чувствует непонятное отчаяние, непонятные мотивы почувствовать себя живым – и что-то еще, глубокое, внутреннее, неуловимое. Его внутреннее чудовище счастливо только в момент прыжка, так счастливо, что практически не дает о себе знать, дарит какую-то невероятную эйфорию, адреналин, помогающий продержаться до конца концерта. Чжинхван сквозь зубы цедит что-то о людях, которые часами ждут концерта, о том, где бывают их руки и что-то еще, о грязи под ногтями. Даже сейчас он не превращается в злобного шершня, потому что в его голосе больше усталости, чем желчи, и он любит их фанатов так же сильно, как и Ханбин, любит и, что самое главное, прекрасно понимает их стремление прикоснуться к идеалу, чтобы поверить в него. - Хен, - жизнерадостно зовет Бобби из другого угла комнаты. – Наш Ханбин уже понял, что больше нельзя так делать, так что прекрати, ладно? Ханбин не знает, что больше заставило его сердце сжаться – «Наш Ханбин» или тот факт, что Бобби нашел в себе силы пойти против самого старшего хена, хотя они все знают, что есть моменты, когда лучше помолчать. И большинство этих моментов связаны с Чжинхваном. Ханбин чувствует, как ватный диск с нажимом скользит по особенно глубокой царапине на правом плече, и понимает, что его уже минут пятнадцать натирали до такой степени, что можно теперь не бояться никаких бактерий до конца жизни. В такие моменты внутри болит сильнее, чем снаружи. - Смотреть больно, - подхватывает Юнхен и осторожно приближается к ним с толстовкой в руках. – Смотри, какой худой. В его голосе нет никакой жалости и никакого сочувствия. Он только мягко улыбается, натягивая толстовку на Ханбина, как будто тот слабоумный пациент, неспособный даже на примитивные действия, и Ханбин послушно просовывает руки в рукава. Кожу щиплет. Внутреннее чудовище смотрит на Юнхена волком, а тот – весь такой идеальный, как будто и не выкладывался два часа на сцене, даже с потекшим макияжем и капельками пота на висках – делает вид, что ничего не происходит, и легко треплет Ханбина по влажным от пота волосам. После чего отходит и расслабленно заваливается на диван рядом с Чану, который, почувствовав, что опасность миновала, закрывает глаза и почти мгновенно выключается от усталости. - Хен, - уже тише говорит Бобби, подходя ближе, и Ханбин понимает, что за все это время Чжинхван даже не сдвинулся с места. Он осторожно поворачивает голову и видит, как старший бездумно смотрит куда-то в пространство, сжимая в пальцах мокрый ватный диск. От него пахнет потом, лаком и спиртом, он милый, теплый, родной – и такой растерянно-опасный, что Ханбин чувствует необходимость утащить его куда-нибудь и ненадолго остаться втроем, вместе с Чживоном и его суперспособностью приводить все в норму. - Хен, я голодный. В исполнении Бобби, который на полголовы выше хена и в полтора раза его шире, это звучит немного комично, и Ханбин старательно прячет улыбку в прижатом ко рту кулаке. Чживон ловит его взгляд и подмигивает, и это такой тупой пикаперский жест, что Ханбин не сдерживается и так же тупо хихикает. Напряжение лопается, злая маска на лице Чжинхвана – тоже, и он позволяет Бобби обнять себя и откровенно по-хамски взлохматить волосы. На пару секунд они как будто бы снова остаются втроем, и все хорошо – ровно до того момента, пока Ханбин не ловит на себе абсолютно пустой взгляд Чжунэ, так и оставшегося стоять в самом дальнем углу. - Мы все голодные, - медленно говорит Ханбин, прекрасно зная, что Бобби сейчас снова устроит балаган, который не понравится никому, кроме них. – Пойдемте есть. На самом деле он не очень голоден, но это лучший способ растолкать всех и вывести на воздух, заставить двигаться дальше. У них впереди еще масса концертов, и если они позволят каким-то внутренним проблемам взять верх, как раньше, еще до дебюта, то ничего не получится. Дебют не означал, что теперь все будет хорошо. Ханбин чувствует тяжелую руку на своем плече и поднимает взгляд. Бобби смотрит на него, радостный и яркий, как всегда пылающий изнутри каким-то своим непонятным огнем, и улыбается так заразительно, что больше не хочется ни о чем думать. Ханбин позволяет взять себя за руку и потащить вперед, в темную неизвестность коридора, и медленно осознает, что даже если ничего не будет хорошо, то сейчас его все устраивает. * -…Чжунэ. - А? – отзывается Чжинхван, понимая, что только что заснул, привалившись спиной к плечу Ханбина, и проснулся только потому, что услышал над ухом знакомое имя. - Да? – Чживон ведет себя непринужденно, но по чертенятам в его глазах видно, что он все заметил, и что Чжинхвана ждет миллион насмешек по этому поводу – если он, конечно, не заснет снова. – Я не заметил. Чжинхван тоскливо смотрит на гору вредной еды на полу между ним и Бобби. Ему это будет стоить недели диеты, Чживону – двух часов в спортзале, Ханбину – ничего. Последний останется тощим, сколько бы ни съел, и иногда Чжинхван всерьез задумывается, в какую очередь нужно встать после смерти, чтобы заполучить такой метаболизм. Ему очень уютно с этими двумя, хотя иногда он всерьез задумывается о том, что не чувствует себя старшим ни по уму, ни по возрасту. Ханбин и Чживон слишком радикально меняются временами, от конченых идиотов до чертовски разумных людей, и эти перемены происходят на удивление гладко, в гармонии с окружающим миром. В них нет ничего, что заставляло бы Чжинхвана чувствовать себя неуютно. Даже их близость – телепатическая, почти осязаемая, о которой у них под кожей как будто бы написано по одной песне. - Я пойду с ним поговорю, - решительно говорит Ханбин, виновато погладив Чжинхвана по плечу, тем самым показав, что старшему следует отодвинуться и дать ему встать. - С кем? – тупо переспрашивает Чжинхван, из упрямства наваливаясь на Ханбина всем телом. Тот кряхтит от неудобства, но моментально приобнимает его одной рукой с таким непроницаемым лицом, будто собирается разрезать его пополам, как фокусник. - С Чжунэ, - отвечает Ханбин, ничем не выдав, что заметил, что хен не слышал ни слова из их разговора. – Он странно себя ведет в последнее время. Чжинхван качает головой. С приходом Чжунэ и Юнхена Ханбин быстрее научился быть для них хорошим лидером, и только потом – хорошим другом. Чжинхван видел это каждый день, но все равно упустил момент, когда связь Ханбина с Чжунэ, основанная на чем-то, что известно только им самим, стала вдруг почти такой же глубокой, как связь Ханбина с Бобби. - Не нужно, - говорит Чжинхван, резко отстранившись и стремительно поднявшись на ноги. Он ловит на себе удивленный взгляд друзей – у Бобби получается до пронзительного проницательно – и несколькими неловкими движениями стряхивает с колен крошки от чипсов. – Я сам с ним поговорю сейчас. Чжинхван не прощается, не зашнуровывает кеды, и идет по коридору отеля, наступая на шнурки и все время спотыкаясь. Он чувствует туман в своей голове и никак не может придумать, что сделает, если Чжунэ окажется в номере не один. В этот раз он заселился с Донхеком, просто взял ключ-карту у менеджера и подтолкнул друга в сторону лифта, никому не сказав ни слова. Он мрачно молчит с самого концерта, хотя на сцене сиял так сильно, что смотреть на него временами было просто невозможно. Чжунэ до невыносимого хорош собой, когда занимается любимым делом. Чжинхван хмурится, увидев, что дверь в номер приоткрыта – это может значить только то, что Донхек опять куда-то улизнул, воспользовавшись тем, что за ним никто не следит. В других случаях Чжунэ закрыл бы номер всеми возможными способами, лишь бы никто не разбудил его до утра или не мешал своей болтовней, пока он играет или смотрит фильмы. Чжинхван считает Донхека идеальным соседом. Тот может болтать непрерывно, но его мягкий голос почти никогда не надоедает. И он всегда знает, когда нужно замолчать. Чжунэ спит на боку поверх одеяла, сжав в руке телефон, и Чжинхван на сто процентов уверен, что он отправлял Донхеку кучу колючих сообщений до тех пор, пока не заснул, только чтобы тот не думал пропадать где-то до утра и вернулся скорее. Туда, где его ждут. Чжинхван скидывает кеды, ежится, глядя на открытое окно и приобнимает себя руками, подходя к кровати Чжунэ ближе. Не то чтобы он знает, что сказать или о чем спросить. В какой-то момент мерзкое внутреннее чудовище очень сильно не хотело, чтобы рядом с Чжунэ сейчас находился Ханбин с этим их легким взаимопониманием. Чжунэ запирает свое личное пространство на все возможные замки, а Ханбин как будто бы сразу проходит сквозь стену – и ему это позволяется. Чжинхван каждый раз подбирает все новые ключи, но, похоже, всегда упускает из виду какой-нибудь маленькую и незаметную замочную скважину. Он садится на край кровати и смотрит на сбившийся вырез черной футболки – можно подумать, у Чжунэ есть домашние вещи каких-то других цветов – и мелко подрагивающее плечо. В какой-то момент телефон выскальзывает из руки и со стуком падает на пол, но Чжунэ даже не просыпается. Чжинхван думает о том, что в такой ситуации сделал бы Ханбин – натянул бы на Чжунэ одеяло, может быть, немного полежал бы с ним спиной к спине или вообще заснул бы рядом, но точно никуда не ушел бы сразу, и от этого что-то ревниво режет в груди. Чжинхван не привык ревновать. Он давно понял – сколько бы ни было людей, пятеро, шестеро, или семеро – их дружба может быть одинаково близкой, но никогда не станет одинаковой. И то, что он чувствует, мало похоже на ревность. Он осторожно толкает Чжунэ в плечо, заставляя его перевернуться на спину, и нависает над ним, долго и пристально вглядываясь в полностью расслабленное лицо, легко и быстро целует в губы и ложится рядом, под боком, давая себе обещание, что уйдет уже через несколько минут. Но засыпает как раз в тот момент, когда Чжунэ у него за спиной открывает глаза. * Ханбин смотрит на часы и понимает, что уже совсем скоро оставшееся время на сон будет измеряться не в часах, а в минутах. Чживон все еще выглядит бодрым и готовым провести двести концертов подряд, но это временно, и уже через час он начнет клевать носом, выключится в самый неожиданный момент, а в аэропорту будет выглядеть как восставший труп. Они все будут. Ночи после концертов обычно проходят ярко и сумбурно, потому что мозг кажется переполненным светом огней из зала, криками и собственными непередаваемыми эмоциями. Ханбин часто пишет песни, лежит в горячей ванне или прожигает время в бессмысленных играх, чтобы деть куда-то накопленную энергию, но ему так же очень нравится разговаривать с Бобби всю ночь напролет. Обо всем и ни о чем. Ханбин рефлекторно собирает в пакет оставшийся после них мусор, как будто бы расчищает пространство между собой и Чживоном, чтобы ничего не мешало придвинуться к нему. Сидеть на полу между кроватями гораздо уютнее, чем на них, и от ощущения сжатого пространства так же сжимается сердце. Ханбин скучал по таким моментам. Чживон заваливается на бок, подкладывает руку под голову и хлопает по месту рядом с собой. Все вокруг пахнет чипсами и газировкой, несмотря на распахнутые настежь окна, и этот запах почему-то кажется самым подходящим из всех запахов. Ханбин прячет телефон в карман и ложится в полуметре от Бобби, точно таким же жестом положив руку под голову. Ему нравится, когда они делают что-то зеркально – осознанно или неосознанно – и то, как по-разному у них это получается. Бобби горячий. Все, что он делает, все, к чему он прикасается, словно пропитывается его внутренним огнем и начинает сиять ярче. Временами Ханбин чувствует себя холодным рядом с ним. Он видит себя большой и неповоротливой глыбой, неспособной на такой яркий спектр эмоций и чувств, но вовремя вспоминает, что то чувство, которое греется и растет у него в груди каждый день, такое же яркое и неповторимое, как сам Бобби. - Как твоя песня? – спрашивает Ханбин, и в его голосе только интерес, не подкрепленный невысказанным предложением помочь. Он больше не лезет – ни с мнением, ни с советами, даже не просит дать послушать то, что получилось. Чживон чувствует себя одиноким, несмотря на то, что вокруг него сейчас вертится гораздо больше людей, советующих действительно разумные вещи. Они не как Ханбин, который просто берет и идеально делает то, что нужно – они заставляют думать и приходить к цели самому. И это тяжело. Не то чтобы Бобби не привык трудиться – за столько лет знакомства с Ханбином он и не отвыкал – просто осознание, что когда-нибудь придется выбирать свой собственный путь и идти одному, каждый раз наваливается с новой силой. Бобби не хочет идти один. Ему не обязательно каждый день обсуждать с Ханбином важные вещи, обнимать его, дурачиться или писать музыку вместе. Ему достаточно только осознания – вот он, рядом, смотрит на него внимательно, словно боится упустить из вида, все время как будто бы держит руки протянутыми, готовый подхватить Чживона в любой момент или просто взять его за руку и повести за собой. Нужно быть полным придурком, чтобы захотеть быть одному, когда в жизни есть Ким Ханбин. - Мино-хен очень помог, - улыбается Бобби. От упоминания их несуразного, но талантливого и по-своему заботливого хена атмосфера всегда теплеет. – Если директор одобрит то, что мы сделали… Он почему-то мрачнеет и тяжело вздыхает, прервавшись на полуслове. Ловит за хвост это чувство – и понимает, вот оно. Он не может без Ханбина, потому что без Ханбина ничего не получается с первого раза. В прошлый раз, показав директору сырой вариант своей песни, он услышал много неприятной, но довольно обоснованной критики. Чживон знал – нет ничего зазорного в том, чтобы хотеть справиться со всем самому и, в то же время, не будет преступлением показать песню человеку, который знает его возможности лучше всех в этом мире. - Одобрит, - фыркает Ханбин, уткнувшись носом в сгиб локтя. – Ты же Бобби. Чживон придвигается ближе – не резко и порывисто, как от него можно ожидать, а осторожно и деликатно. Расстояние между ними почти не меняется, но Ханбин внутренне напрягается от непреодолимого желания двинуться навстречу. Зеркально. - Я же Бобби, - эхом отзывается Чживон и точно таким же движением утыкается в сгиб локтя. Он улыбается, и Ханбин улыбается в ответ, а еще его рвет от диссонанса, потому что они так не похожи друг на друга, несмотря на то, что делают одинаково очень многие вещи. Каменная-глыба-Ким-Ханбин осторожно подкатывается ближе, совсем ненамного, но пространство вокруг них все равно сжимается, как будто все вокруг, кроме этого кусочка пола, вот-вот перестанет существовать. Он все еще улыбается, Ким Чживон, этот огромный сгусток огня, с темным комком чудовища прямо в центре – сложно поверить, что все это когда-то было нелепым мальчиком, смешным, испуганным, отчаянно скучающим по семье. Ханбину больно представлять, что было бы, если бы Бобби так и остался бы там, в своей Америке, выучился бы в обычного человека и потихоньку сгорел бы от этого дикого нереализованного потенциала. Мир потерял бы так много. У мира осталось бы так мало. - Что ты там придумал, пока спал? – спрашивает Бобби и улыбается еще шире. Он так искренне счастлив, что почти искрится, и счастье в его понимании обязательно должно быть ярким и громким. Поэтому он никогда не смеется тихо. Поэтому он почти всегда выкрикивает какую-нибудь ерунду, когда счастлив. - Не помню, - глухо отзывается Ханбин. Он не умеет думать, когда Чживон улыбается ему так, это даже намного хуже его кривой пикаперской улыбки, намного хуже слабоумного выражения на его лице, он такой некрасивый, когда весь превращается в свою улыбку – но, вместе с этим, красивее него человека нигде не найти. Чживон почти моментально становится серьезным и придвигается еще ближе, но способность мыслить к Ханбину так и не возвращается. Он не подписывался на это – и никогда не думал, что так будет. Никогда не думал, что ему будет нечего сказать, когда он будет лежать вот так, и смотреть в глаза человеку, без которого жизнь была бы бессмысленной и неполной. Ханбин чувствует себя настолько вросшим в Бобби, что иногда паникует от мысли, что больше никогда не сможет стать самостоятельным. У них много разного во вкусах, но одинакового все равно больше, и в их дружбе нет никакого равновесия между плюсами и минусами. В них самих нет никакого равновесия. Ханбин придвигается вперед, и в какой-то момент все это окончательно перестает быть похожим на их обычные ночные посиделки. Ничего этого бы не было, если бы Чжинхван не ушел, ничего этого бы не было, если бы они по-прежнему не разговаривали. Ничего этого бы не было, найди Ханбин в себе силы перебраться на кровать и уснуть. Ничего этого бы не было – и Ханбину кажется, что так было бы намного хуже. Чживон не хочет целовать Ханбина. Такого Ханбина – счастливого и довольного. Он придвигается ближе, практически вплотную, перекладывает голову на чужой локоть, отмахнувшись от мысли, что это, наверное, больно и неудобно. Ханбин вытягивает руку, чтобы им было удобнее лежать, и Чживон придвигается еще ближе, чтобы упереться своим лбом в его. Ханбин красивый, уставший и немного сонный, в его глазах нет никакого намека на мыслительный процесс, он просто смотрит прямо, ничего не ожидая и совершенно ничего не боясь. Чживон не хочет целовать его такого. С таким Ханбином он хочет просто идти вперед, держась за руки, или лежать так, на полу, разглядывая его лицо без всякого стеснения. Между ними давно уже стерты все грани, отвечающие за неловкость в общении, но Чживон так и не может объяснить, как это получилось. Он хочет вернуть тот момент, когда поцеловал его в первый раз, и, возможно, стереть его или сделать все по-другому, чтобы Ханбин не шарахался от него несколько дней и прекратил ненавидеть себя за это. Чтобы перестать думать об этом самому. - У нас вылет через четыре часа, - зачем-то говорит Ханбин. За окном уже давно светло, поэтому очень легко потерять счет времени. - Скоро будем дома, - подхватывает Чживон. Говорить прямо в лицо не очень привычно, но из-за этого кажется, будто они делятся самыми сокровенными секретами. Осталось только накрыться одеялом с головой, чтобы окончательно превратиться в семилетних девочек. Такой фигней они за все время дружбы еще не страдали. Ханбин поднимает свободную руку и осторожно проводит пальцами по шее Чживона. Обводит линию подбородка и кладет ладонь на щеку. Для него странно чувствовать такую нежность. Создавать такие нежные моменты. - У меня рука затекла. Чживон не шевелится. Как будто ничего не слышит. - Хочешь поцеловать меня? - Нет, - внутренне похолодев, слишком резко отзывается Чживон. Отстраняется и просыпается. Ханбин спит рядом, совсем близко. Он завернут в одеяло, которое стащено с кровати только наполовину. Одной рукой он держится за край подушки, другой цепляется за ворот майки Чживона, словно боится, что тот улетит домой без него. У Ханбина на голове снова воронье гнездо, а тени под глазами за эту ночь стали еще ярче, но он все равно остается для Чживона самым красивым человеком. После мамы, конечно. Телефон в кармане Ханбина вибрирует, но он упрямо не просыпается, и Чживон не делает никаких попыток его разбудить. Просто смотрит. И, конечно же, не чувствует в себе никакого желания целовать его. Совсем.