Higher

В тарелке какое-то непонятное месиво, и Юнхен уже даже не помнит, чем это буйство красок было изначально. Он не из тех людей, кто относится к еде небрежно, но в этот раз даже не воспринимает еду как еду. Он раздвигает вилкой овощи, чертит целые каналы между ними, рискуя заляпать многострадальный стол на кухне непонятным соусом, а смотрит все равно куда-то вокруг, подперев голову рукой. Мысли тянут тело вниз. Ханбин сидит рядом, угрюмо уставившись в стол, воздух вокруг него густой от мрачных мыслей, не хватает только, чтобы начал мигать свет. С того момента, как им сообщили, что их исключили из очередного шоу на выживание, прошло чуть меньше недели, а он такой с утра до вечера. Не говорит, почти не двигается, не торчит в студии, только сидит и мрачно думает о том, где ошибся на этот раз. Слухи о том, что корейских знаменитостей запретят на китайском телевидении были давно, но они и подумать не могли, что то бешеное количество энергии и эмоций просто вышвырнут на помойку. Юнхен чувствует себя… Лучше, чем раньше, в те моменты, когда от исхода шоу зависел его дебют. Возможно, поэтому он не уехал домой, как Донхек или Чану, а остался здесь, чтобы потихоньку разбавлять мрачную атмосферу. У него не получается. Не получается спать, не получается улыбаться, даже есть толком не получается, особенно в те моменты, когда он вспоминает виноватые глаза менеджера Юнхека, который пытался сообщить им плохие новости как можно мягче. Юнхен понимает – никто не будет любить их меньше. Это не их ошибка. И все же, в эфир не попала та самая песня, в которую они вложили больше всего эмоций, та самая песня, в которой отражались они сами, и Юнхен еще ни разу не чувствовал себя так хорошо, когда закончилась предзапись. Он знает – это один из немногих моментов, которыми можно будет тешить себя в старости, переживая это эйфорическое ощущение снова и снова. То, что они хотели показать людям больше всего… Не получилось показать. Ханбин выглядит так, будто подвел целый мир. Сейчас, спустя миллионы очков бесценного жизненного опыта, он намного легче справляется с разочарованиями, чем раньше. Юнхен знает, может пройти минута, как он резко поднимется и погонит всех оставшихся в общежитии в тренировочный зал на безумную танцевальную практику, в конце которой они будут плакать от смеха и умирать от усталости. Ханбин не обладает чувством такта и эмпатией, он совершенно не умеет располагать к себе при первом знакомстве, он грузится больше всех, тащит на себе больше всех, ноет больше всех, но при всем при этом, ему нет равных в том, чтобы вдохновлять людей. Ханбин лучший. Самый лучший. - Не могу придумать текст, - неожиданно говорит Ханбин. – Чего-то не хватает. Юнхен отодвигает тарелку и разворачивается к нему на стуле. У него нет сил, чтобы кого-то подбадривать, но он может просто послушать, даже если никому не станет от этого легче. Возможно, Ханбину просто нужен толчок, а с покорением мира он справится сам. - Ничего не получается. Желание корчить из себя всесильного и независимого ушло куда-то вместе с юношеским максимализмом. Ханбин и раньше плохо справлялся с тем, чтобы скрывать свои эмоции, искренне считая, что люди будут думать, что с ним все нормально, если он будет сидеть в темноте один с совершенно нечитаемым выражением на лице. Сейчас он так делать перестал – по крайней мере, если не был на сто процентов уверен, что никто не зайдет в комнату. Понимание, что Ханбин не всесильный, пришло к ним где-то перед дебютом, это было спокойное и тихое осознание, которое не несло после себя ровным счетом никакого разочарования. Если раньше они были в первую очередь одногрупниками, то теперь – они в первую очередь друзья. И Ханбину больше не нужно преодолевать все преграды мира в одиночестве. Если, конечно, он захочет, чтобы кто-то был рядом. - Я хочу, чтобы это была веселая песня, - продолжает Ханбин. Он не из тех людей, которые нервно теребят края одежды или щелкают ручкой, когда думают, и временами ему не хватает этой подвижности, потому что становится жутко, потому что он похож на не до конца ожившую восковую фигуру. - Отлично, - как можно более задорно говорит Юнхен. – У нас давно не было веселых песен. Они одновременно думают о том, что были – на китайском – и Юнхен спешит исправиться: - У нас давно не было твоих веселых песен. И это еще хуже, потому что: - У меня не получалось их написать. - Зато теперь получилось, - пожимает плечами Юнхен, ничем не выдав своего отчаяния. Прямо сейчас Ханбин похож на человека, который готов истязать себя морально до самой смерти. - У меня нет текста. Лучше бы Ханбин умел плакать каждый раз, когда его что-то огорчает. Лучше бы кричал, швырял об стену свои и чужие вещи, лучше бы бил посуду, потому что по такому ровному тону голоса почти никогда не понятно, насколько плохо там, внутри, за каменным лицом, на котором не отображается ни единой эмоции. - Будет. Юнхен улыбается. Он знает, что снова будет лежать много часов без сна, когда вернется в свою комнату, знает, что завтра за завтраком все будут мрачно молчать, знает, что лето почти закончилось, а за летом у них нет никакой определенности в графике, кроме, может быть, выхода новой песни, и все равно – улыбается, думая о том, что у Ханбина сейчас гораздо больше трудностей, а десятитонный груз ответственности до сих пор не заставил его ползать по полу или, что хуже, свалиться замертво. - Почему ты такой? – неожиданно спрашивает Ханбин, глядя на него так внимательно и сосредоточенно, будто отчаянно боится хотя бы слабо улыбнуться в ответ. - Какой? – осторожно спрашивает Юнхен, на всякий случай придвинувшись ближе. - Твое настроение ни от чего не зависит. Ни от кого не зависит. - А… Юнхен продолжает улыбаться, пока Ханбин смотрит на него, даже не думает, что нужно сказать, чтобы ответ выглядел правдиво. У Ханбина большие проблемы с пониманием, с эмпатией, с тактом, но он не тот человек, которому нужно постоянно об этом напоминать. Потому что он лучше всех. - Никто не любит меня, - говорит Юнхен, улыбнувшись еще шире. – Вот почему. Какое-то время Ханбин молчит, продолжая смотреть на него, но потом случается тот самый момент, и Юнхен, наконец, видит, как меняется его взгляд. Как будто где-то внутри, в полной темноте, загораются миллионы маленьких огоньков. Он подрывается с места, так ничего и не сказав, и стремительным шагом уходит в свою комнату. Оглушительно хлопает дверь – признак того, что туда лучше не соваться какое-то время. Юнхен утыкается лбом в холодную столешницу. Он чувствует себя настолько обессиленным, что даже не может пойти в свою комнату. Но, одновременно с этим, никак не может перестать улыбаться. * - Бобби-хен тоже уехал? – спрашивает Чжунэ, сев рядом с Чжинхваном на пол возле кровати. - Не знаю, - нехотя отвечает Чжинхван, бездумно оглядывая творящийся в комнате бардак. Честно говоря, последние полтора-два месяца он даже не думал о том, насколько здесь грязно. Сил нет настолько, что это не покажется проблемой до тех пор, пока гора вещей не скроет под собой двухъярусную кровать. - Тогда где он? – наигранно удивляется Чжунэ, как будто судьба Бобби его действительно волнует. - Не знаю, - повторяет Чжинхван и утыкается лицом в колени, ясно давая понять, что не хочет разговаривать. Но вместе с этим осознает, как Чжунэ успел повзрослеть. Раньше он предпочитал прятаться за экраном планшета, игнорируя всеобщее уныние, и выглядел испуганным, если его втягивали в самый центр черной дыры, а сейчас он, на удивление, кажется самым неуязвленным последними событиями человеком. Возможно, его высокомерие и самодостаточность действительно стали щитом для маленького неуверенного в себе ребенка, который прячется в этом красивом теле, а возможно, он, наконец, понял, что прошлое не исправляется, и не нужно позволять ему преследовать себя. В любом случае, Чжинхван понимает, что Чжунэ сейчас справляется намного лучше, чем все они вместе взятые, не давая возможности старым травмам испортить себе жизнь. Чжинхван понимает – это он сейчас должен расшевеливать других, обнимать, утешать, выслушивать, это он сейчас должен бегло набирать сообщение Донхеку, добавляя какой-нибудь дурацкий стикер в конце, это он сейчас должен говорить. Но не может себя заставить сдвинуться с места. В какой-то момент их способность переживать такие моменты вместе куда-то делась, их как будто разбили на части, посадили на разные концы лабиринта и сказали справляться самим. Ханбин занят собой, Бобби неизвестно где, и если он ушел, то ушел, даже не попрощавшись, Юнхен выглядит так, будто не спал с того момента, как попал в агентство, Чжунэ нашел его, Чжинхвана, только слабо представляет, что делать, Донхек уехал домой, чтобы не бесить никого, если внезапно захочется плакать, а Чану поехал к родителям просто потому, что там намного спокойнее, чем здесь. Чжунэ накрывает руку Чжинхвана своей, и старший поднимает голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Нет же, этот ребенок сам сейчас выглядит так, будто его нужно спасать, будто готов в любой момент умереть от паники, будто до сих пор не умеет, может ли делать такие вещи, может ли тянуться вперед за поцелуями, может ли обнимать сильнее, чем обычно. Может ли позволить себе влюбляться, хотя ответ, конечно, очевиден, потому что – нет, нельзя, это им только помешает, это намного хуже, чем встречаться с девушкой сразу после дебюта. Но намного более желанно. - Он просто спит где-то, - зачем-то говорит Чжинхван, когда лицо Чжунэ оказывается совсем близко. - Кто? – тупо переспрашивает Чжунэ, но не отстраняется от неожиданности, просто замирает на месте, сжимая руку старшего так сильно, что пальцы начинают ныть. - Чживон, - одними губами говорит Чжинхван и запускает свободную руку в его волосы. Чжунэ бормочет что-то вроде «Зачем мне это знать» и валит его на пол, на комок из футболок, носков и толстовок, подминает дурацкие вещи Бобби, которые не станут выглядеть от этого хуже. И так лучше, чем на голом полу, пусть даже в спину больно врезается пряжка ремня. Внутреннее чудовище хочет больше. Внутреннее чудовище хочет все, что можно сделать. - Дверь, - только и может сказать Чжинхван в перерывах между поцелуями. Он думает о том, что Бобби ждет сюрприз, если он вдруг решит показаться в комнате и поспать уже, наконец, на своей кровати, но все беспокойство испаряется, когда Чжунэ начинает тереться об него, целовать шею, стягивать с него одежду. Чжунэ все делает по-особенному, не так, как другие, это получается у него только потому, что он целиком и полностью уверен в своей исключительности. Внутренне чудовище хочет все его особенные жесты, все его особенные поцелуи, все его особенные движения, весь его особенный ритм, хочет больше, больше и дальше, дальше и глубже. Уже нет никакого отчаяния, нет никаких дурацких мыслей, нет обязательств и необходимости думать о ком-то, кроме себя самого. Чжинхван до последнего уверен, что сможет остановить все это в любой момент, сможет сделать так, чтобы не было больно, чтобы они не потеряли эту дружбу, и только сейчас начинает ощущать, что они как раз подбираются к точке невозврата. Все ближе и ближе, наравне с тем, как Чжинхван переворачивает Чжунэ на спину, как снимает с него футболку и проводит носом от груди к низу живота, подбираясь к съехавшей резинке пижамных штанов, прекрасно понимая, что еще немного – и они уже не смогут выбрать между дружбой и вот этим всем, что сейчас происходит. Чжинхван поднимает голову и видит в глазах Чжунэ такое выражение, которого не встречал никогда раньше – ни у него, ни у кого бы то ни было еще, и неожиданно понимает, что точка невозврата осталась уже далеко позади. Он со вздохом встает и, наткнувшись на непонимающий взгляд Чжунэ, поясняет: - Дверь. Внутреннее чудовище начинает чувствовать себя как никогда лучше. * «Гений». «Гений, только немного не в себе». «Директор его любит». «У него нет друзей». Чживон останавливается и косо смотрит на кучку трейни, которые даже не стесняются того, что объект их обсуждений сидит в углу зала. Те даже не думают замолкать, потому что не воспринимают его всерьез. Они тренируются здесь уже больше года, а с момента приезда Чживона в Корею прошел всего месяц. Месяц полного одиночества. Месяц в редкостном гадюшнике среди пары десятков амбициозных парней, готовых порвать всех на мелкие кусочки ради дебюта, месяц упорных тренировок и неожиданных открытий собственных возможностей. Месяц мучительного наслаждения. Чживон никогда не думал, что это так невероятно – читать свои тексты в микрофон, получать одобрения или замечания, расти и развиваться, каждый день придумывать что-то новое для своего образа и, наконец, чувствовать, что все, что он делает, совершенно не напрасно. Чживон никогда не думал, что это так невероятно – быть Бобби. Он как будто растит в себе особенную силу. Только постепенно понимает, что не сможет довести ее до совершенства в одиночестве. «Высокомерный ублюдок». Как тяжело быть человеком, которого все ненавидят? Чживон излишне громко доходит до другого конца тренировочного зала и демонстративно бросает свою сумку рядом с Ханбином. Тот даже не вздрагивает, потому что слишком увлечен своим блокнотом, но все же поднимает голову, когда замечает, что кто-то садится рядом. Время, когда Чживон чувствовал необъяснимый трепет перед этим человеком, уже прошло, потому что трепет стал вполне себе объяснимым и поселился где-то глубоко внутри. - Что делаешь? – спрашивает Чживон, словив себя на том, что пытается говорить с Ханбином неформально скорее для того, чтобы компенсировать две недели уважительного обращения. Между ними год разницы. И позор на всю жизнь. - Пишу текст, - коротко отвечает Ханбин и снова утыкается в свой блокнот. Он весь в этом – работает больше всех, делает больше всех, танцует больше всех, постоянно придумывает что-то и практически живет здесь по неизвестной причине. Ханбину не нужно дебютировать ради денег, потому что он из богатой семьи, ему будет нечего терять, если он вдруг решит бросить это. - Зачем? – спрашивает Чживон и, судя по странному взгляду, понимает, что первым догадался задать Ханбину такой тупой вопрос. Но он пожимает плечами и отвечает совсем просто: - Это весело. Но при этом совершенно не похож на человека, который веселится каждый день. Чживон вздыхает и, достав из сумки свою тетрадку для текстов, протягивает ее Ханбину. - Я пока еще не так много умею, - говорит он. – Но ты можешь посмотреть, если хочешь. - Зачем? – удивляется Ханбин, и это, пожалуй, первая яркая эмоция, которую Чживон замечает на его лице за все это время. - Как зачем? – фыркает Чживон. – Это же весело. Ханбин неожиданно улыбается и зачем-то протягивает ему свою руку. Чживон пожимает ее и просыпается. Один трек сменяет другой, и музыка в начале играет достаточно тихо, чтобы услышать, как закрывается дверь в комнату. Бобби вынимает наушники и садится на кровати как раз в тот момент, когда включается свет. - Напугал, - без доли испуга или удивления говорит Юнхен, и выглядит при этом так, будто вот-вот свалится замертво. - Извини, - отвечает Бобби и сматывает наушники, чтобы убрать их в карман вместе с плеером. Он немного замерз и чувствует себя странно после долгого сна на чужой кровати, хотя в последние дни только и делает, что спит, как будто компенсирует бессонное лето. - Ты можешь остаться, - говорит Юнхен, мешком заваливаясь на свою кровать. Он следит за Бобби немигающим взглядом, полным необъяснимой усталости, и от этого становится не по себе. Бобби не привык видеть Юнхена таким, но он слишком устал, чтобы в чем-то разбираться. - Я попозже зайду, - обещает Чживон, хотя прекрасно понимает, что не зайдет. Он почти физически нуждается в том, чтобы не оставаться с кем-то наедине, поэтому даже не думает идти в свою комнату, потому что там, скорее всего, Чжинхван, а там, где Чжинхван, и Чжунэ, и их общество вообще никак не подходит для самоистязания. Чживон обводит взглядом пустую забардаченную гостиную, и, не испытав никакого желания садиться за грязный стол на кухне, уныло плетется в конец коридора, проигнорировав дверь в свою комнату. Ханбин сейчас должен молчать и изображать мебель. Он всегда так делает, когда впадает в уныние, особенно не будучи в состоянии как-нибудь выплеснуть свое разочарование. Внутреннее чудовище заинтересованно шевелится, потому что по-прежнему хочет именно такого Ханбина – сломленного, ни на что не годящегося, не заслуживающего никакого восхищения. Оно довольствуется им только в редкие моменты, потому что все остальное время Бобби, как и много лет назад, по-прежнему готов смотреть на него с приоткрытым ртом. Потому что в его жизни нет никого, кто был бы невероятнее Ким Ханбина. Бобби заглядывает в комнату и замирает на пороге, потому что видит не совсем то, что ожидал увидеть. Ханбин сидит на полу и что-то увлеченно строчит в своем блокноте. Но легко отрывается, когда до него запоздало доходят звуки, и поднимает голову. И замирает – точно так же, почти не дыша, слыша собственное сердце, которое бьется через раз. Бобби осознает – Ханбин волнует его в любом состоянии. В любой одежде, даже самой дурацкой. С любыми болячками. С любыми безумными идеями. Заставляет внутренний огонь разгораться до невыносимых температур. Поэтому большую часть времени хочется сбежать от него. Бобби старается выбрасывать эти эмоции на сцене, сжигать все вокруг себя, но их гораздо больше, и они готовы спалить вообще все, всю его жизнь, работу, все отношения. От одного взгляда на одного человека, сидящего на полу, человека с растрепанными волосами, в дурацких домашних штанах и безразмерной футболке, в которой выглядит гномом, человека, который тупо смотрит на него, едва приоткрыв рот, человека, ставшего его первым лучшим другом. Человека, сделавшего его таким, какой он есть. - Что делаешь? – спрашивает Бобби, заставив себя зайти в комнату и закрыть дверь. Он садится на пол в полуметре от Ханбина, не стирая границы его личного пространства, хотя раньше, еще несколько месяцев назад, ему было совершенно на них наплевать. - Пишу текст, - отвечает Ханбин, опустив взгляд в тетрадь. – Я уже закончил. Осталась только твоя часть. «Твоя часть» звучит очень буднично, но вместе с этим – уютно и тепло. Часть Бобби – обязательная вставка во все тексты, написанные Ханбином. Потому что Бобби – такая же часть жизни Ханбина, как и все другие. - Я потом посмотрю, - обещает Чживон, и достает из кармана плеер вместе с наушниками. – Хочу, чтобы ты послушал кое-что. Он понимает – следовало сделать так очень давно, уже в тот момент, когда он бился над битом, не в силах найти нужный, еще до того, как Мино-хен пришел на помощь. Или хотя бы в тот момент, когда песня была записана в студии. Или в тот, когда они сняли клип. Намного раньше, чем сейчас, особенно когда вот-вот должны были объявить дату релиза. Ханбин послушно вдевает наушники в уши и ждет. Он хмурится, когда начинает играть трек, но почти сразу осознает, что это, и закрывает глаза, чтобы почувствовать песню как можно лучше. Он редко так делает, обычно сидит за столом, подперев голову рукой, и мрачно смотрит куда-то в стену. Но, когда не нужно высказывать свое мнение, делает совершенно по-другому. Внутреннее чудовище Бобби не переносит такого Ханбина – неземного, словно находящегося в совершенно другом измерении, тонко чувствующего каждый звук. Такого Ханбина, способного сломать и построить что угодно. Такого Ханбина, легко разжигающего внутренний огонь в каждом, кто посмотрит на него. Песня играет так громко, что Бобби слышит ее совершенно отчетливо. Он непроизвольно повторяет текст, отмечая, что Ханбин легко улыбается в том месте, где он сам улыбался во время записи. Так, что улыбка слышится в голосе. Мино-хен сказал, что такие вещи делают песню особенной и ни на что не похожей. Запоминающейся. Лучшей. Ханбин выглядит спокойным, но мир вокруг него сияет разными красками, как будто он сидит в огромной стеклянной призме, на которую направлены самые яркие лучи. Бобби так увлекается, представляя это, что упускает момент, когда песня заканчивается, и не замечает стремительного движения в свою сторону. В следующую секунду он уже больно ударяется локтями об пол, чтобы не упасть, и это все, о чем он успевает подумать. В невнятном бормотании Ханбина можно различить только одно слово: «Исключительный». Внутреннее чудовище отчаянно не хочет, чтобы Бобби целовал такого Ханбина – стремительного, целеустремленного, яркого, как летнее солнце в зените. Такого Ханбина, который готов сжечь своей уникальностью все вокруг. Бобби не осознает ничего, только чувствует человека, сидящего на его коленях, человека, прижимающегося к нему так плотно, как это только возможно, человека, целующего его так отчаянно, будто ничего подобного с ним больше в жизни не случится. И что-то заставляет Бобби расслабиться и спокойно опуститься на пол, чтобы освободить ноющие руки и прижать Ханбина к себе еще ближе, впустить его еще глубже, чем он забирался с каждой проведенной вместе минутой. Внутреннему чудовищу нужен совсем другой Ханбин, страдающий и жалкий. В брошенных на пол наушниках Бобби слышит свою песню, поставленную на повтор. Ханбин тоже слышит ее, и поэтому отстраняется только тогда, когда катастрофически не хватает воздуха. А потом целует снова.