Амальгама

Коннор одобрил фотографию. В контрастном освещении лицо светлого героя пересекали глубокие тени, тёмный маг казался сгустком тьмы, а за их спинами проплывали тяжёлые свинцовые тучи. Цветной снимок выглядел чёрно-белым. Понравилась ему и статья Дрона, написанная в суровом и сдержанном тоне. Статья скорбела о потерях и говорила о жестокости войны, о её несправедливости, о шрамах земли, тела и души. При упоминании о шрамах Коннор вздрогнул. Любовник не звал его. Почти месяц прошёл с их последнего свидания. Он больше не мог ждать, не мог зависеть от прихоти высшего. В конце концов он решился, пошёл записываться на приём к магистру Шуит. Его записали на второе апреля… Коннор знал: эта зима не закончится никогда. Он общался с новым внештатным сотрудником по имени Сторк, приятелем Дрона, человеком неприметной внешности, лет сорока на вид. На самом деле было ему лет на двести больше, и это не укладывалось у Коннора в мозгу. Сторк в молодости был инженером в армии тёмных. Наводил переправы, устраивал подкопы, сооружал катапульты и осадные башни. Он видел Меченого, видел своими глазами. А впрочем, нет, не видел. — Он всегда носил маску, вроде бы даже когда спал, — говорил Сторк, воронкой закручивая виски в стакане. — А может, он и не спал никогда. Поговаривали, что он и сам был неживым, но это вряд ли. Мёртвые все безмозглые. Если им не отдать приказа, они и рукой не пошевелят, даже чтобы защитить себя. Скажешь им: «Убивайте всех с гербом Света на доспехе!» — а через минуту они уже лупят друг друга. Ведь половина поднятых была до смерти светлыми. Больше половины. Вот, целая морока. Но это страшно, армия мёртвых. До сих пор просыпаюсь — волосы дыбом. Кажется, за спиной стоят, шеренга за шеренгой, неподвижные, бесшумные, пустые глазницы, открытые рты, как чёрные ямы… А Меченый страшнее всех был. Уж не знаю почему. Просто мороз по коже, от одной его маски, от того, как ехал он на коне по лагерю: тень среди теней, мертвее любого мёртвого… Сторк написал хорошую статью о северной провинции Астурианской Империи, где традиционно жили тёмные. В статье приводились факты, нигде прежде не опубликованные: о сожжённых тёмных деревнях, о людях, убитых и уведённых в рабство, об учреждённых силами Света судах, целью которых являлось выявление людей с даром тёмной магии. Таких увозили в неизвестном направлении, и больше о них никто никогда не слышал. Через пятьдесят лет после окончания войны при строительстве канала было обнаружено захоронение с останками более десяти тысяч мужчин, женщин и детей. Дело спустили на тормозах. Особо любопытных строго предупредили. Были ли погибшие теми самыми тёмными с зачатками магии? Теперь уже никто не узнает. Информация, если она и была, погребена под завалами бюрократических бумажных лавин. А ведь можно было вызвать некромансеров, поднять хоть кого-то из мёртвых, узнать об обстоятельствах их гибели. Кому-то выгодно молчание. Кому-то не нужна правда о последней войне. Статья вызвала скандал. Коннору позвонил отец и велел прекратить заниматься ерундой. Это было почти смешно: он занимался ерундой всю жизнь и лишь теперь взялся за дело. Коннор продолжал и своё исследование, предметом которого был магистр ордена Шуит. Древний аристократ, потомок королей Астафарены, легендарных перворождённых детей Неба и Земли. Он тоже воевал, но особыми подвигами не прославился. Коннор наполнялся восхищением и обидой, похожей на ревность: «Ай да Меченый, спрятался на самом видном месте! Кому придёт в голову искать мятежного некромансера, опасного выродка и изгоя под робами магистра Тьмы? На самом видном месте. Кому, как не ему, сильнейшему тёмному магу, возглавить Орден?» И он больше не звал Коннора. Завалил шлюху деньгами, взял на своё обеспечение и позабыл о нём, отложил на потом, на тот случай, когда снова захочется поиграть в жертву, пощекотать нервы плёточкой или наручниками. Сделать вид, что открыл душу, сказать о любви. Ложь всемогущего бесила. Ведь никто же не заставлял, не требовал никаких признаний… Ложь, как безобразное лицо, скрытое под маской с драгоценными камнями, с улыбкой доброй и мудрой. Оставалось только одно. Сорвать маски. Взглянуть правде в глаза, принять её и призвать к ответу: «Любишь? Люби. Люби, не скрываясь, не прячась за маской, за продажным сексом, за катафалками, везущими в никуда. Люби лицо в лицо, люби не хастлера в маске, а меня, Коннора Барда. Поставь на кон своё сердце. Я отвечу тем же. Игра стоит свеч». В тот день выпал в городе первый снег. Накрыл тонким покрывалом серые мостовые, серые крыши, серые мысли. В тот день на специальной Ассамблее парламента обсуждался вопрос нового годового бюджета правительства. Палата Магов совместно с Сенатом собиралась в похожем на пещеру Зале Империи. На ступенях нянчили камеры репортёры. Удостоверение «Адониса» провело Коннора и штатного фотографа Борга к самым дверям. Так, наверное, чувствует себя пилот-смертник: умирать не хочется, но если вдруг поступит приказ прервать миссию, это будет ужаснее всего. Сначала появились сенаторы: бодрые мужчины, бесполые женщины. Все как один — усиленно молодящиеся. Потом по ступенькам зала поднялись Авесты, защёлкали камеры. Магистр в тот день пожелал предстать перед восхищёнными поклонниками в образе хрупкого юноши с лиловыми волосами. Светлые пришли вместе с Аллатами. Магистр Аллат, румяная и жизнерадостная леди, помахала ладошкой собравшимся на ступеньках. С низкого зимнего неба посыпались розовые яблоневые лепестки. Публика оценила милый жест. Леди Аллат любили. И вот, наконец, появились на ступеньках лорды Тьмы. Магистр выбрал в тот день другую маску: лик безмолвного и бесстрастного созерцания. Любовь к аметистам взяла своё. Яркие лиловые камни висели в углах закрытых глаз, как непролитые слезы. Такие же украшали раструбы высоких перчаток. Его одежды — серебристая тень на воде, и тёмная, и блестящая. Коннор почувствовал возбуждение, как перед боем, в котором он не был никогда. Мир замедлился, почти остановился, когда он шагнул вперёд и одним коротким движением сорвал маску с лица тёмного магистра. И встретился взглядом с поразительными глазами, серебряными, сияющими, беспредельно удивлёнными… Снимки магистра Шуит вызвали немыслимый ажиотаж, истерию невиданных масштабов. Всего снимков было четыре, но самый лучший принадлежал Боргу. Ведь он стоял прямо за плечом Коннора, с камерой наготове. Фотограф продал снимок крупнейшему столичному рекламному агентству, получил выдающийся гонорар и уволился из «Адониса». Юрист журнала посоветовал Коннору возбудить иск, ведь снимок был сделан в рабочее время, с использованием оборудования компании, в процессе выполнения непосредственных служебных обязанностей. Коннора это не интересовало. С каждой страницы сети, с каждой газетной полосы, с обложек журналов, с рекламных щитов, с экранов компьютеров и телевизоров глядели на него сияющие серебряные глаза с чуть заметным сиреневым отсветом, глядели с удивлением и лёгким укором. Лицо магистра было безукоризненно, волнующе красивым. Коннор разглядывал прямые брови, изящную линию носа, чувственные губы, чуть приоткрытые, матовую кожу, идеально гладкую, белую, тёплую даже на вид. Тогда, на крыльце Зала Империи, магистру понадобилось лишь мгновение, чтобы прийти в себя и как ни в чём не бывало прошествовать мимо окаменевшего Коннора, мимо восторженных зевак, мимо бликов камер с жадными жерлами объективов. Коннор отправился домой ждать последствий. Первым отреагировал отец. Он ворвался в квартиру, разбил ударом ноги стеклянный столик в передней, в гостиной смахнул на пол чинскую вазу и, видимо, довольный учинённым погромом, набросился на сына. Он орал о звёздной пыли и куриных мозгах, о последствиях для всей семьи, о стыде и вынужденной отставке. Это было перебором. Коннор знал: сенатор Бард не подаст в отставку. Он попытается извлечь пользу из безумия сына, на худой конец — сочувствие. Коннору удалось перевести беседу в конструктивное русло. Он попросил совета. Сказал, что сделает всё возможное. Даже прослезился. Это было проще простого. Все его догадки, результаты его поисков привели к нелепой ошибке. Его ужасный любовник оставался таким же недосягаемым, как и прежде. Сын и отец Барды распили бутылку виски и выстроили план действий. Сенатор даст интервью всем желающим, в котором объяснит, что его сын перегорел на работе. Сошлётся на новую рубрику «Война без героев», на журналистское расследование, раскрывшее факты немыслимой жестокости, на чересчур восприимчивую и тонкую душевную организацию. Намекнёт на сессии с психотерапевтом. Кстати, надо записаться на приём, это действительно нужно ему… Когда отец ушёл, Коннор открыл новую бутылку. Из всех друзей позвонил лишь Коста. Безо всяких вступлений сказал, что, если Коннору нужно на время исчезнуть с радара, пусть он только намекнёт. У него есть знакомые в таких местах, которых и на карте нет. Это было трогательно. Коннор снова всплакнул. Ночь застала его на полу между креслом и окном. Серебряный браслет с туманным камнем поблескивал на запястье, Коннор не помнил, как он там очутился. Наверное, сам пришёл. Это казалось наиболее вероятным событием за целый день немыслимого абсурда. Темнота, темнота такая густая, что липнет к коже. Темнота заползает в горло, наполняет ноздри. Он задыхается, кричит. Тишина сильнее крика. В камере нет ни мышей, ни насекомых, никакой, даже самой маленькой жизни. Тишина давит на уши, мёртвая, глухая. Ноги ещё не восстановились, но он ползёт по влажному каменному полу, и только боль в перебитых коленях напоминает о том, что он ещё жив. Боль — знакомый враг. С ней он не так одинок. Он упирается в стену, ногти скользят по камням. Он замурован в тесной могиле, он никогда не увидит света и никогда не умрет. Он снова кричит, бьётся о стену, влажное и липкое течёт по лицу, крик срывается на визг. Вскоре голос подводит его. Теперь становится ещё страшнее, тишина и темнота наваливаются на него каменной могильной плитой, он не может ни встать, ни вдохнуть. Единственный звук — скрежет ногтей о камень. Теперь он знает, он похоронен заживо, брошен в яму и придавлен надгробным камнем. Он снова бьётся в стену. Ноги уже слушаются его, ещё немного — и он сможет встать, но что-то случилось с пальцами рук… Ещё один звук, едва слышный… Из последних сил он движется ему навстречу. Это шаги, они приближаются! Он снова кричит, но из горла не вырывается ни звука. Под руками — дерево двери, обламывая ногти, он царапает скользкие окаменевшие от времени доски… Шаги совсем близко, только бы не прошли, только бы не… Кто-то пытается открыть дверь, он видит тонкую щель, узкую полоску света! Дверь распахивается, от удара он отлетает в сторону, но тотчас же ползёт вперёд, видит пыльные рыжие сапоги и с неслышным стоном прижимается лицом к жёсткой коже. Сапоги пахнут лошадиным потом, дождевыми лужами и дорогой. Это запах жизни, он вдыхает его жадно, шумно. Его поднимают с пола, несут, укладывают на солому. Губ его касается фляга, он пьёт, захлёбывается, кашляет, плачет. Он хочет сказать: «Не уходи, не оставляй меня одного!» Но голоса ещё нет. Жёсткие пальцы на губах, жёсткий голос, ЕГО голос: — Что же ты делаешь с собой, бесёныш? Придётся связывать тебя, что ли…