Амальгама

Коннор не узнавал своих рук. Это было странно и неприятно. Даже пугающе. Маленькие шрамы на костяшках, воспоминания о мятежных университетских годах, исчезли напрочь. Шрам от ожога на запястье, когда в романтичном порыве он пытался кому-то что-то испечь, его не было больше. Все его тело было девственно, нетронуто чистым. Коннор коснулся бриллиантовой серёжки. Может быть помимо похмелья заклятие тёмного Магистра убирает и другие мелкие проблемы? Коннору это, скорее, не нравилось. Последнее свидание с Лелем оставило его полным злобной решимости. Его клиент попрощался со своим любовником, но Коннор не принял этого решения. Он найдёт своего мальчика, найдет и не отпустит никуда. Может быть ему придётся начать все сначала, с ухаживаний, с тёплой и дружеской заботы, с милых романтичных мелочей. Возможно, пройдут годы, прежде чем ему удастся построить отношения на новой основе. Он сможет. Он скажет ему, что не замечает его шрамов. Он покроет изуродованное лицо самыми нежными поцелуями. Он заставит Леля поверить в искренность его чувств, поверить и ответить. И настанет день, когда на приём в Доме Света он появится под руку с тем, кто принёс на алтарь мира самую огромную жертву. Это будет самый гордый день в его жизни. Но сначала Коннор его найдёт. Потом опубликует статью об этом удивительном человеке, о его страданиях и последнем подвиге. И уж потом придёт к нему и объяснится. Расскажет о разговоре в "Одалиске", об идее с маской, об ошибке с темным магистром. Расскажет о своей любви. И никогда не примет отказа. Предсказуемо, слежка Берта закончилась ничем. Сделав очередной поворот вслед за лимузином, он обнаружил себя в тупике. Зато оставалась работа в архивах Коллегии. Коннор чувствовал себя гончей, идущей по следу. Некромансеров в то время готовили две семинарии, одна – столичная, в здании которой в настоящее время и размещался архив, вторая называлась Домом Снов и обучала в основном авестов. Выпускники столичной семинарии, в то время новой и более престижной, чаще всего оставались в столице или же направлялись на службу в благородные дома. Правда, некромансеров в благородные дома не звали, и Коннору удалось проследить за судьбой всех выпускников за три года перемирия. Всех, кроме двоих. Он решил оставить их на потом, если более перспективные направления поисков зайдут в тупик. Четверо выпускников Дома Снов направились на работу в деревни, подходящие описанию. Один из них вскоре вернулся в столицу, работал в столичной семинарии и там же был убит, когда закончилось перемирие. Судьба остальных оставалась неизвестной. Коннор послал запросы, получил ответы: учетные записи не найдены. Война стёрла все. Подумывал о том, чтобы поехать в эти деревни, потрясти местные магические власти. Уезжать из столицы не хотелось. Вдруг Лель все же позовёт его снова?.. Тоска по нем становилась болезнью, физически ощутимой, утомительной. А потом ему просто повезло. Из подшивки старых писем, циркуляров и распоряжений Дома Снов вдруг выпал на пол сложенный вчетверо листок. Коннор поднял его, развернул и прочёл короткую записку почти механически, не вникая в смысл. Время шло к закрытию, читальный зал опустел и потемнел, Коннор устал и проголодался. Он не сразу понял содержание записки. А потом сердце вдруг дрогнуло болезненно и пропустило удар. Подрагивающей ладонью он разгладил записку, медленно и старательно снял её на телефон. Появился смотритель и выгнал его из зала. Коннор вызвал такси, поехал ужинать. Он не спешил, растягивая удовольствие. Лишь дома, сидя в любимом кресле, он снова взглянул на снимок. В записке староста деревни под смешным названием Синий Камень просил Дом Снов прислать им нового некромансера, взамен прежнего, пропавшего без вести. На записке стояла дата: сентябрь 741-го года. Война уже началась. Просьба старосты осталась без ответа. Пропавший некромансер назывался по имени: Аллистер Клеменс. Коннор помнил это имя, но на всякий случай все же сверил со списком. Так и было, юный Клеменс закончил семинарию в 740-м, отправился на работу в Синий Камень. В Конноров список подозреваемых он не попал, потому что такой деревни на сегодняшний день в Астурии не было. Коннор даже рассмеялся, настолько решаемой показалась эта проблема. Компьютер приветствовал его бойкими фанфарами. Нужные документы: реестр населенных пунктов Астурии, отчёты о доходах провинций оказались в общем доступе. Началась нормальная работа, зависящая от него одного, а следовательно нетрудная. И все же ночь перевалила за половину, когда пред Коннором на экране появилась нужная подборка, результат всех поисков, стремлений и надежд, нет – одной слепой удачи. Отчёт о дани, полученной с деревни Синий Камень с описанием её строений и доходов. В частности упоминалось два причала на берегу озера Лок-Нир. Спутниковые снимки озера, в южной оконечности которого на берегу круглого залива ясно видны очертания домов, черные столбы одного из пирсов. Здравствуй, Синий Камень. Близлежащий город Нир, восстановленный, ухоженный: парки, причалы, прогулочные лодки, островерхие крыши гостиницы. А вот и тропинка по берегу озера, заброшенная дорога, по которой двести двенадцать лет назад возвращался домой молодой некромансер... Остановись, мальчик! Нет, беги куда глаза глядят... А вот от бывшей светлой крепости Эйлин-Дан, совсем близко от Нира, едва ли в дне пути для всадника, и вправду не осталось ничего. На спутниковом снимке смутно угадывалось лишь очертание фундамента, два пересекающихся квадрата. Зато с именем крепости связана легенда времён последней войны. Коннор поверил ей без сомнений. По легенде войско Меченого взяло крепость штурмом. Защитники крепости были убиты, но вопреки обыкновению не подняты, а кремированы. Войско задержалось в Эйлин-Дане ещё на долгие десять дней. Оно выполняло трудоемкую инженерную задачу: пятидесятифутовые стены и башни были разобраны, каждый камень – утоплен в озере. Сровняли с землёй крепостной вал, засыпали ров и подземелья. Пепел защитников крепости развеяли над безжизненной равниной, на которой когда-то возвышалась светлая твердыня. Легенда стала последним доказательством. А могла бы быть первым. Меченый во время войны взял десятки крепостей. Каждая из них стоит и поныне. Кроме одной. Кроме той, где провёл он в подземелье семь лет... К легенде прилагалась гравюра старинного мастера: высокие башни, обожженные огнем стены и длинная вереница мертвых, по которой передавались камни проклятой крепости. Коннор говорил себе: это всего лишь художественный вымысел, автор гравюры никогда не видел той крепости... Но притягивали взгляд узкие бойницы, похожие на глаза притаившегося чудовища, и провалом мертвого рта чернел створ ворот. Где же могло располагаться подземелье? На снимке один из углов квадрата-фундамента заметно просел. Может быть там, под этой зеленой травой, в темноте и одиночестве умирал его любимый?.. Усталость обрушилась на Коннора. Он с трудом нашёл в себе силы стянуть одежду и бросить её на пол у кровати и уснул, едва коснувшись подушки. Удар, ещё удар... Его господин хрипит. Он чувствует запах его пота, тяжесть его усталости, горечь его отчаяния. И это единственная боль, которую он ещё чувствует. Его тело, длинное худое тело, подвешенное за руки к потолочной балке, больше ему не принадлежит. Он существует отдельно от вышедших из суставов плеч, от кожи, клочьями свисающей с лопаток, рёбер, ягодиц, от разбитого лица. Но боль своего господина он чувствует, как свою. – Что ты сделал со мной, темная мразь! Я никогда таким не был! У меня жена, дочка, сын! Я их пальцем никогда... Мразь! Его господин плачет. Он видит это не обычным зрением, а в странном черно-сером свете, при котором лужа на полу – чёрная, а факел на стене – почти белый. Удар, его тело качается, как маятник, он видит полотно серой стены с черными брызгами, проплывающее мимо под больным тошнотворным углом. Он знает: скоро все закончится. Его тело не справится. Слишком давно он не пил и не ел. Слишком много крови, слишком злая ненависть в каждом ударе, в каждом слове. – Сдохни, тварь! Просто сдохни! Он тоже хочет этого. Ничего больше не осталось для него, только смерть, истинная смерть, без возможности воскрешения. – Я – светлый паладин! Я рыцарь, воин! Зачем ты мне? Почему не могу я без тебя? Приворожил, тварь, проклятый выродок! Удар... Он ускользает ещё дальше. Как будто издалека доносится свист плети, длинных жгутов кошки-девятихвостки с острыми когтями на концах, и слова господина теряют смысл. Остаётся лишь голос, а в нем и ненависть, и страдание. Пол с чёрной лужей подпрыгивает и бьет его в грудь. Он почти не ощущает удара, лишь чувствует под щекой холодный, липкий камень. Он грязен и отвратителен, он это знает. У него нет больше сил на очищающие заклятия. Силы осталось совсем мало. А лучше бы её не было вовсе. Тогда ушла бы боль, своя и чужая. Тогда ненависть в голосе господина не обрывала бы в груди тугие и острые струны. Его тащат по полу за волосы, бросают на живот, поднимают бедра. Руки бесполезными плетьми лежат вдоль тела, он упирается лбом в каменный пол с жёсткими стеблями соломы. Если бы он мог плакать, он бы заплакал сейчас. Потому что он слышит, как падает на пол тяжёлый пояс с ножнами, как, тяжело дыша, его господин опускается на колени, железными пальцами мнёт его бедра, раздвигает непослушные колени, сжимает его между ног, сильно, сильно, неправильно. Господин входит в него резко, будто бьет, будто наказывает. Это так больно. Эта боль живёт не в теле, а где-то глубоко, далеко, там, где мама заплетала ему косу, и летали над соломенной крышей быстрые стрижи... Он всхлипывает. Господин движется сильно и быстро, а он уже не может сдержать слез, ведь он знает: то, что происходит с ним сейчас, не может быть наказанием, не может, не должно вмещать в себя столько ненависти. Пусть будет боль, он сможет её стерпеть, любую, если так нужно. Лишь бы только сейчас, когда соединяются их тела, господин дал ему хоть капельку тепла, хоть немного заботы. Сказал ему, словом или телом, или нежностью случайного жеста: ты нужен мне. Ты – мой. Но в движениях господина лишь ненависть, злоба, отчаяние, и это всего больнее. Господин кончает, с отвращением отбрасывает прочь изломанное тело. Хорошо бы свернуться в клубок. Может быть потом. Но нет. Его вытягивают, соединяют ноги, заводят за голову руки. Он знает, что будет сейчас, сердце заходится в крике: нет, нет, нет! Но голоса нет, и нет больше слез, и надежды тоже нет. Его щиколотки охватывает тугая петля, от которой все тело пронзает дрожь, будто гадюка проползает по ногам, нет, хуже, много хуже. Что-то жуткое, удушающее, несовместимое с живым, кольцами обвивает его тело, и снова просыпается боль: неужели его господин не знает, как это больно, как страшно? Он говорил ему, давно, ещё когда был у него голос. Петля ложится на шею, он хрипит, бьется в немых судорогах, пальцы нажимают на подбородок, и следующая петля проходит как раз между зубами, врезается в углы рта. На мгновение разряд молнии проходит по телу, он дергается, и оттого следующая петля ложится неровно, чуть ниже левого глаза. Последний виток охватывает запястья, заводит послушные руки-плети за спину и накрепко стягивает с ногами. Теперь он рыба, раздавленная рыба, задыхающаяся на суше. – Сдохни, тварь! – выплевывает господин. Капли слюны падают ему на щеку. Это уже не имеет значения. Он умирает. Лязгает тяжелая дверь, темнота обступает его, темнота и тишина, тяжелая, как могильная плита. С хрустом входят в суставы плечи. Зачем? Не надо... Страшная змея, и огненная, и ядовитая, оживает у него во рту, скользит по языку. Он извивается на полу, пытаясь выплюнуть её, избавиться, убежать. И тогда приходит боль.