Двойное противостояние

Щелчок — и мир растворяется в электрическом потоке нескончаемой боли. Заряженные частицы пронизывают плоть, и тело трясётся в неистовой судороге. Не могу даже кричать: лишь отрывочными глотками хватаю воздух подобно выброшенной на сушу рыбе. Я задыхаюсь. Чувствую, как по щекам текут слёзы, когда поворот тумблера переносит меня из вечности боли в реальный мир. Тело обмякает и, должно быть, только благодаря скелету не растекается по стулу словно нагретый студень. Аманда убирает руку с переключателя, и ровно выщипанные брови сдвигаются к переносице в досаде и недовольстве. — Как долго мне с тобой возиться? — голос звучит громко, резко и раздражённо. Каждое её слово царапает острым гвоздем по мягкому мозговому веществу, разрывая хрупкие нити капилляров и испещряя его уродливыми бороздами. — Послушай, — туго зафиксированный обруч давит голову железными тисками, вызывая усиливающуюся с каждой минутой мигрень, — я понятия не имею о том, что такое УЗК-16, кто ты такая и что здесь вообще происходит. Ты можешь продолжать бить меня током, можешь загонять под ногти иголки или дробить суставы молотком, не давая мне скончаться от болевого шока, но это ни к чему не приведёт и станет напрасной тратой времени. Думаешь, меня не пытали шокотерапией в Аркхэме? Каждый вечер по средам после ужина. И ни разу это не привело к ожидаемому результату: я не могу вспомнить ничего из жизни Двуликого. Его разум скрыт за стеной, пробить которую не удавалось ни мне, ни лучшим психиатрам Аркхэма. Аманда мрачно молчит. Размышляет, скрестив руки на груди. Я же постепенно прихожу в себя: дыхание восстанавливается, но дрожь вопреки ожиданиям всё ещё сотрясает тело. И думаю, сейчас дело отнюдь не в последствии получения удара током: никогда ещё мне не было так страшно с тех пор, как я осознал, что болен. И сейчас болезнь плавно подводит меня к такому состоянию, когда я начну молить о быстрой смерти, несмотря на то, что так хочется жить! За этими толстыми стенами — целый мир, наполненный запахами, вкусами, свежим ветром и шелестом волн на причале; рёвом несущихся машин и криками чаек; воплями гнева и тихим шёпотом любовных признаний... Увижу ли я когда-нибудь ещё первые лучи восходящего солнца и величественно возвышающиеся небоскрёбы? Услышу вой делящих территорию котов под окном в два часа ночи и любимую музыку, доносящуюся из наушников, подключённых к старому мобильнику? Смогу ли вдохнуть свежий воздух, стоя на крыше небоскрёба и раскинув руки в стороны, отдавая себя всего безмятежности и покою? — Ну что ж. Пробивать непробиваемые стены — наша работа, — отрезает Аманда Уоллер, и её голос экспансивными пулями пронзает сердце моих мечтаний о самой обычной человеческой жизни. На какое-то время в помещении вновь становится тихо, но, приняв решение, Аманда начинает говорить, обращаясь к одному из своих солдат. — Сержант Перез, приведите ту новенькую... Маргарет Роуз. Немедленно. — Есть! — развернувшись на каблуках, военный открывает железную дверь и исчезает в лабиринте коридоров, из которого я совсем недавно попал в эту проклятую комнату. — Будете меня пытать? — несмотря на усилия, несколько истеричных нот вплетается в голос, заставляя его звучать мерзко-испуганно. Мне страшно. Но совсем не хочется, чтобы она знала об этом. И, разумеется, она знает. А затем удивляет меня своим ответом. — Не совсем. Мы будем пробуждать Двуликого. Я не успеваю озвучить срывающуюся с языка мысль: синяя дверь за спиной открывается вновь, и в помещение заходит невысокая субтильная девушка с вьющимися светлыми волосами до плеч. Глаза её скрыты за толстыми линзами круглых очков. Типичный студент-ботаник из медицинского университета — сходство с этим образом усиливает расстёгнутый белоснежный халат. Подойдя к Аманде, девушка покорно замирает в ожидании приказа. Склонившись, Аманда начинает что-то тихо говорить, то и дело кивая в мою сторону. Я же чувствую, как ладони становятся потными, а избавленные от электрического обруча виски вновь начинают ныть. Не знаю, что меня ждёт. Но в одном я уверен точно: ничего хорошего не будет. Закончив получать инструкции, девушка поворачивается в мою сторону. Её каблучки звонко цокают при каждом шаге — нешироком, но торопливом. И вот она стоит напротив меня. — Здравствуй, Харви, — молодой голос не звучит ни враждебно, ни сочувствующе. Скорее, с интересом. Примерно так любопытные студенты смотрят на лабораторную мышь, которую будут препарировать с чисто образовательными целями, — ты боишься, но, пожалуйста, не надо. Я тебя не обижу, а всего лишь загипнотизирую. Ты уснёшь, и вместо тебя проснётся Двуликий. Обещаю, ты ничего не почувствуешь. Хорошо? — А разве у меня есть выбор? — не удерживаюсь, и на лице появляется грустная усмешка. — Нет, я полагаю. Ладно, начнём, — она достаёт из кармана небольшой золотистый маятник в форме эллипсоида, — внимательно следи за ним, хорошо? И когда я дам команду, ты заснёшь. Я не отвечаю. Расценив это как знак согласия, Маргарет начинает раскачивать свой маятник. Я слушаюсь и наблюдаю за его движениями, чувствуя, как постепенно размывается пространство вокруг меня, и исчезает время и единственной величиной остаётся взмах. А здоровое веко начинает тяжелеть. И уже находясь в состоянии глубокого транса я слышу единственное слово. «Спи». Моргнув, я мгновенно погрузился в сон. Находясь посреди залитого идущим из ниоткуда света островка яркости в океане кромешной тьмы, не слышу ни звука. Не вижу ничего. Абсолютная пустота, заполненная лишь воздухом... или его тоже нет, если отсутствие дыхания является частью моего сна. Я же дышу? Я вообще жив? Размышления на эту тему прерываются гулким звуком приближающихся шагов по уплотнённому варианту черноты, по-видимому, служащему в этом сне полом, а затем я вижу чудовище. Вижу себя. Вижу Двуликого, и от его истинного облика в жилах стынет кровь. Кожа на лице полностью отсутствует. Блестящая красно-розовая плоть местами покрыта горелой коркой, которой нет разве что там, где оголены линии челюстных мышц, блестящих от непрерывно стекающих на шею и воротник рубашке струек слюны. Что же до его глазных яблок — кажется, что они, не защищённые веками, вот-вот вывалятся из глазниц. Инстинктивно прижав руки к лицу, внезапно не обнаруживаю привычного провала на месте левой щеки. Очевидно, на моём вновь красивом лице хорошо видно удивление, поскольку Двуликий начинает говорить. — Здравствуй, Харви. Наконец-то встретились, — его голос похож на рык беснующегося зверя. Каждый полутон наполнен кислотой ехидства, и весь его облик есть не что иное, как материальное воплощение уродства. — Двуликий? Мой собственный голос звучит ровно и чисто — как до того момента, когда вошедшие вместе с воздухом в организм кислотные пары поразили голосовые связки. А он лишь смеётся в ответ — громко и мерзко, подобно обезумевшей гиене, которая чувствует своё превосходство и готовится напасть. — Двуликий — это ты. Я же — твой мистер Хайд, твой Танатос. Твоё зеркальное отражение, твой непримиримый ненавистник и твой же главный защитник. В висках начинает стучать, и пальцы сжимаются в кулаки. В голове пульсирует мысль, немедленно принимающая статус навязчивой идеи: если я смогу уничтожить его здесь и сейчас, то проснусь исцелившимся. Затем, возможно, меня убьют. Что ж, уйду здоровым человеком. Всё тело напрягается, словно я — хищник, застывший перед смертоносным прыжком. И я не двигаюсь с места. И он не двигается с места. — Начинаешь понимать, не правда ли? Я — бессознательное, в которое ты спрятал свои настолько жуткие желания, что они повредили бы рассудок. Я — концентрация запертой в чертогах разума жестокости, на которую Белый рыцарь не имеет права. Я — твоё творение. Я — это ты. Глядя на него в упор, не произношу ни слова. Мечущиеся словно крысы в подожженной жестяной банке мысли расплавились, превратившись в бесформенное ничто, и теперь я чувствую себя оглушённым, растерянным сильнее, чем когда-либо. Мог ли я породить такое в себе одними лишь мыслями? Несу ли я ответственность за все совершённые им злодеяния? В одном он несомненно прав: он — часть меня. Отделяемая, нет ли — возможно, когда-нибудь я выясню это. Но сейчас мы — единое целое. — Мы — Двуликий, — чистый голос здорового мужчины сливается в унисон с хрипом повреждённых голосовых связок, порождая идеальную гармонию дуализма. Добро и зло, чёрное и белое — не более, чем две части единой монеты. В голове словно сносится массивная плотина, и цунами мыслей, фантазий и воспоминаний стихийной мощью прорывается в сознание — туда, где им и положено быть. Ведь это всё всегда было моим. Нашим. — Мы — Двуликий. Так было. Так будет. И осознав это, мы открываем глаза.