Патология

Родители не должны переживать своих детей. Клаус познал эту истину как никто другого. Хоуп, его первенец, его душа, отказалась от вампиризма также, как когда-то от становления оборотнем. Что он мог сделать? Он клялся быть лучшим отцом, чем тот, что достался им; он не мог принудить ее. Но глядя на старую, насквозь седую, скукоженную в своей больничной койке Хоуп, на то, как она беззубо похихикивала и протягивала тонкие жухлые руки к детям и внукам и любимому младенцу-правнуку, Клаус понимал мать как никогда. Он бы убил Хоуп собственными руками, если б это значило, что она будет жить. Не сделать этого, смотреть, как его ребенок медленно, так медленно затихал… это забрало у него все. И он жалел. Сильнее, чем о чем-либо. Когда-либо. Он пришел к Хейли через месяц, свихнувшийся окончательно. Волчица постарела, но не так, как Хоуп. Она жила своей жизнью, давно отцепилась от них. Не до конца. — Клаус. — Дай мне другую дочь. Взамен Хоуп. Она бьет наотмашь. Бьет и бьет. — Она была нашей дочерью. Дочерью. — Что-то звенит, он звенит. — Как ты смеешь … — Она была моим сердцем! — вопит он в ответ и останавливается в последний момент, успокаивается. — Мне нужно новое. Это был мальчик, и Клаус презирал его, пусть и любил. Он был хуже Хоуп, слабее Хоуп, скучнее Хоуп. Ничто, как назло, не мешало Клаусу теперь. Он был неизменным свидетелем и зрителем каждого момента жизни маленького Хенрика. И он был разочарован. — Еще, — сказал он Хейли. Этот читал, прятал ножи под подушку и никогда не смотрел в глаза. Клаус был почти горд, что создал такую идеальную машину для убийств. Потом еще один. Уже от другой волчицы. Хейли ему надоела, он не хотел видеть. Ее. Никогда. Своего нового сына Клаус возненавидел сразу. Он не знал, почему. (Но и тогда ты презирал меня! - ревел он Майклу. - Мне нужно знать ПОЧЕМУ?) Просто так. Причины никогда не было. Ни у одного из них.