Вечность длиною в год

21 декабря — Привет. — Привет. Я опасливо зыркаю на Антона и тут же перевожу взгляд на стену, старательно делая вид, что меня заинтересовал узор обоев. Произошедшее вчера вечером кажется чем-то нереальным, и я невольно задаюсь вопросом, а не приснилось ли мне это? Но, судя по той кошмарной неловкости, которая сейчас между нами — это все-таки было реальностью. Я еще раз смотрю на Антона, пока он снимает куртку и разматывает шарф. Кажется, он плохо спал — под глазами залегли глубокие тени. Сегодня от его былой уверенности мало что осталось, и я ловлю себя на мысли, что слишком многого требую от него. Я привык получать от него поддержку, привык полагаться на него, но никогда не задумывался, что ничего не даю ему взамен. Разве что какие-то придирки да периодические истерики, от которых его наверняка уже тошнит. И я решаюсь. Делаю шаг вперед и коротко касаюсь его холодных губ своими. Это не поцелуй, а какой-то неуклюжий клевок, и я чувствую, как смущенно алеют щеки. В первое мгновение Антон кажется настолько пораженным, что у меня возникают опасения, а не застыл ли он навеки в моей прихожей? Но потом на его лице расцветает улыбка — неуверенная вначале, она вскоре становится широкой и такой счастливой, что дух перехватывает. Он хотел этого? Неужто я хоть что-то сделал правильно? Антон дергает меня к себе за ворот рубашки, прижимает так сильно и шепчет куда-то в висок: — Я боялся, что ты захочешь все забыть. — А ты? — Я? — он отстраняется, заглядывает мне в глаза — так внимательно, словно от того, что он увидит, зависит ответ на мой вопрос. И, когда я уже не надеюсь услышать что-либо, произносит: — Я никогда тебя не забуду. На мгновение мне удается представить будущее Антона: вот он заканчивает университет, вот в его волосах появляются первые серебристые нити, а вот он уже совсем старик — и иногда память подводит его, но он все еще не забыл ту короткую историю, того нелепого парня из своей далекой юности. Парню этому суждено остаться молодым — его будущее не стоит представлять. И я очень сомневаюсь, что он заслуживает того, чтобы его помнили долгую жизнь. Но возражать я не стану — может, мне просто хочется жить? Пускай всего лишь в чьих-то воспоминаниях. *** Наступают зимние каникулы, и Антон проводит у меня почти все время. Его родители вовсю занимаются разделом имущества: отец и так уже живет отдельно, с другой женщиной, но все еще часто заезжает, постепенно вывозя все свои вещи. Антон говорит, что с его стороны это просто мелочная месть, потому что гораздо проще было бы забрать все за один раз, но нет, он продолжает приезжать, и каждый его визит заканчивается грандиозным скандалом. Антон говорит, что дома находиться невыносимо, что раньше между родителями никогда не было столь крупных ссор, но напоследок они, видимо, решили окончательно испортить и так холодные отношения. Конечно, Миронов старается держаться — его тон преувеличенно бодрый, он улыбается и даже пытается шутить, но я-то знаю, что на самом деле ему очень тяжело. Мне так хочется подбодрить его, сказать что-то утешающее, но я совершенно не представляю, как это сделать правильно. Чтобы это прозвучало не как бессмысленная жалость, — уж кому, как не мне, знать, насколько она раздражает? — а как сочувствие. Я боюсь влезть в ту область его жизни, в которой он, возможно, совсем не хочет меня видеть, и потому молчу, делая вид, что верю этой показушной беспечности и веселости. Как ни странно, но идею мне однажды за завтраком подкидывает мама. Она деловито хлопочет возле плиты и вдруг, повернувшись ко мне, спрашивает: — Может, с Антошей сходите за елкой? Три дня до Нового года. — Елкой? — недоверчиво уточняю я, не донеся до рта ложку с овсянкой. — Мы же уже много лет украшаем искусственную. — Она уже такая страшная, — отмахивается мама. — Да и ощущения праздника от нее никакого, так что в этом году, я подумала, можно… Если ты хочешь, конечно, — мама вдруг смущается и вновь отворачивается к плите. Я понимаю, что это ради меня — потому что этот год стал для меня выходом на финишную прямую, а может оттого, что в нашей жизни появился еще один человек и маме кажется, что этот праздник должен быть особенным. — Я очень хочу, ма. Спасибо. Она только пожимает плечами и еще энергичнее начинает мешать какое-то варево в кастрюле. Я же молча продолжаю завтрак, уже предвкушая, как мы будем выбирать елку и наряжать ее. Как же я любил это в детстве! Папа сажал меня на плечи, и я устанавливал на верхушке дерева большую, блестящую звезду. Мама весело смеялась, наблюдая за нашими стараниями, а потом родители целовались, пока я не начинал дергать отца за волосы, требуя спустить меня на пол. И пускай сейчас все будет иначе, но ведь мы все равно можем провести этот день счастливо. Я, мама, Антон… И тут меня словно бьет молнией: а где, собственно, Миронов собирается отмечать праздник? Я точно знаю, что его мама будет работать — какое-то мероприятие или что-то в этом же роде. Отправится к своему отцу и его любовнице? Будет там словно пятое колесо? Я почему-то твердо убежден, что и с Катиной семьей он не планирует праздновать. И почему я такой идиот? — Мама! — я, наверное, выгляжу совсем дико, потому что она обеспокоенно хмурится и сразу подходит к столу. — Что, Кирюш? — Что ты скажешь, если я приглашу Антона на Новый год к нам? — Скажу, что тебе давно стоило это сделать, — фыркает мама. — Напугал меня. Я облегченно выдыхаю и улыбаюсь ей. Впервые за долгие годы я испытываю радость от ожидания грядущего праздника. Как жаль, что ты не появился в моей жизни раньше… Когда Антон приходит, я даже не даю ему раздеться. Эмоции бурлят внутри, и я выпаливаю тут же, возбужденно переминаясь с ноги на ногу: — Миронов, с кем ты празднуешь Новый год? Антон вздергивает бровь, неопределенно пожимает плечами, и я вдруг на мгновение начинаю сомневаться — может, на самом деле у него есть какие-то планы, а я только ставлю его в неловкое положение? — А есть предложения? — в голосе его я слышу хитрые нотки и тут же широко улыбаюсь. Он наверняка знал, что я рано или поздно приглашу его. Кто же виноват, что я такой тугодум? — Я еще рассматриваю варианты. — Заливаешь, — я закатываю глаза и тут же получаю шутливый щелчок по носу. — Эй, смотри, я могу и передумать! — я пытаюсь казаться суровым, но, конечно, у меня ничего не получается. В этот момент я чувствую себя счастливым. Да, меня все еще тошнит, и сегодня с самого утра я ощущаю сильную слабость, но в этот момент болезнь отступает. Ненадолго — она слишком жадная, чтобы дать мне больше времени. Но и так — хорошо! У кого-то, быть может, нет и таких украденных у судьбы кусочков счастья. На кухне мы сидим втроем: я, мама, Антон. Последние дни я мало участвую в их беседах, потому что я как типичный преступник — мне все чудится, что каждое мое слово, каждый жест и взгляд выдают меня с головой. Изредка — в однозначно безумных фантазиях! — я думаю, каково бы это было — признаться маме, кто Антон для меня. Разве ее не должно радовать все, что приносит мне счастье? Но эта мысль умирает очень быстро — стоит мне только представить этот жуткий разговор. «Эй, мам, я немножко гей. А, может, и нет — ты только не падай в обморок! Мне вообще-то парни не нравятся, разве что Миронов. Я тебе уже говорил, кстати, что мы с ним как бы встречаемся?» — Кирюш, все хорошо? — мама вырывает меня из раздумий. Ее взгляд внимательный, Антон же прячет ухмылку за чашкой, но я чувствую ее. — Да, задумался. — Ты выглядел таким… решительным, — произносит Антон, и мне хочется хорошенько так врезать ему по колену. Но стол маленький, мама может почувствовать — и тогда меня ждет лекция о правилах хорошего тона. Поэтому я только пожимаю плечами и произношу: — Кстати, о решениях. Я за елкой. Ты идешь со мной? — Антон кивает, и я, встав из-за стола, добавляю: — Допивай тогда и пошли. Я собираться. Но не успеваю я даже переступить порог своей комнаты, как Антон возникает за моей спиной. Он прикрывает за собой дверь и только потом тянет меня к себе. С каждым разом наши поцелуи становятся все лучше. Неловкость первых дней прошла, и я наконец-то решаюсь отвечать. Пускай получается у меня совсем неуклюже, и я всякий раз раздраженно думаю, что если Антон захочет сравнить меня с кем-то, то сравнение явно окажется не в мою пользу, но я очень стараюсь. — О чем ты думал? — голос Антона хриплый, а глаза совсем темные. Он прижимается своим лбом к моему, его ладони гладят мою спину. В такие мгновения я кажусь себе ребенком, который стоит на пороге новых открытий. Я ведь не дурак, я понимаю, что уровень наших отношений — детсадовский. Для Антона. Для меня же этого уже так много — и психологически, и физически — что иногда мне чудится, словно я захлебываюсь в бешеном водовороте. И он понимает, интуитивно чувствует, потому что вдруг улыбается — мягко, по-доброму и спрашивает уже совсем другим тоном, словно это не он минуту назад вжимал меня в дверь, не давая сделать ни единого вдоха. — Ну, так что? Ты действительно выглядел таким серьезным. — Представлял, как бы я рассказал маме, — признаюсь я. Антон задумчиво склоняет голову набок, смотрит на меня внимательно: — Ты хочешь рассказать? — Нет! — испуганно восклицаю я. — Она не поймет. — Мне кажется, ты недооцениваешь свою маму, — говорит Антон. — Но дело твое. Я только пожимаю плечами. Если бы перед нами были долгие годы — это одно дело, а так… Зачем усложнять и так несладкое будущее моей мамы? *** Елка, которую мы выбираем, — настоящая красавица! На улице она кажется гораздо меньше, но когда мы затаскиваем ее в нашу тесную прихожую, она занимает все свободное пространство. Установить ее в зале — настоящая морока, но это приятные хлопоты. — Как же здорово! — мама вдыхает хвойный запах полной грудью и радостно улыбается. Вокруг ее глаз и рта сеточки морщин, но сегодня она кажется мне полной энергии и почти счастливой. Мне не хочется думать, будут ли у нас еще такие праздники, проживу ли я еще целый год — важно, что у нас есть сегодня, что вокруг меня дорогие мне люди, которых я очень люблю. — Наряжать уже, наверное, будем завтра. Поздно уже, тебе, Антоша, пора, чтобы мама не волновалась. — Да, вы правы, Дарья Степановна, — он согласно кивает, хотя мы-то знаем, что его мама не будет волноваться. Вряд ли она вообще дома. Антон — это трава у дороги, как любила говорить когда-то моя бабушка. Кто-то в таких случаях упивается вседозволенностью и становится еще тем дерьмом, а кто-то, как Миронов, превращается в сверхответственного, серьезного до занудства человека, которого и подростком назвать непросто. — Я провожу, — вызываюсь я, и мы с Антоном выходим в коридор. Он прижимает палец к моим губам, заметив, что я собираюсь заговорить. — Молчи. Так не хочу уходить, — он воровато косится на дверь в гостиную и быстро целует меня в уголок рта. Это простое касание, но мне хватает и этого: в животе тяжелеет, а голова наоборот становится легкой и пустой, будто воздушный шарик. Теперь уж я бы точно не заговорил, даже если бы меня попросили — ни одной связной мысли у меня не осталось. — Кирилл? — М-м-м? — нечленораздельно мычу я Антону в плечо. — Нас застукает твоя мама. — Угу, — сейчас мне все равно. Кажется, что ничего, кроме расставания, не способно испугать меня. — Да ты издеваешься, — это похоже на стон, на отчаянье. Антон обхватывает мое лицо ладонями и целует — жадно, сильно. Он толкается языком в мой рот — как же меня это шокировало в первый раз! А сейчас я даже пытаюсь отвечать, и когда Антон все же отстраняется, разочарованно вздыхаю. — Нужно идти. — Иди, — согласно киваю я. Когда дверь за ним закрывается, я прижимаюсь лбом к холодной поверхности двери и пытаюсь выровнять дыхание. Сейчас, когда я не позволяю себе больше сомневаться, все кажется настолько ясным и простым — Антон нравится мне, я — по какой-то неведомой причине! — нравлюсь ему. Наши отношения не вредят никому, а нас делают счастливыми — разве должно ли это быть хоть для кого-то проблемой? Но я же не совсем дурак — я знаю, что в этой стране такое счастье будет казаться грязным, неестественным, и потому мы сохраним его только для нас двоих. Мне, может, и нечего терять, а вот Антону… Ночью Миронов снится мне. Он шепчет «Кира» и глаза его совсем близко — в них смешинки янтарных солнышек. Его руки касаются кожи на моей пояснице, а потом пересчитывают выступающие позвонки — один, два… Я прижимаюсь к нему так близко и трусь об его тело так откровенно и бесстыдно, как никогда бы не решился наяву. Антон смеется, его дыхание щекочет мне кожу, и я… просыпаюсь. На скомканных, влажных простынях. Сначала я думаю, что это просто пот, но потом ощущаю липкое пятно под бедрами и сомневаться больше не приходится. Здорово, ничего не скажешь! С этим Мироновым чистых простыней не напасешься! С тяжелым вздохом я бреду в ванную, захватив по пути чистое белье. Снова придется тайно затевать стирку, а это сейчас ой как непросто! Мамин начальник с семьей укатил на какой-то горнолыжный курорт на праздники, так что она сейчас в своеобразном отпуске и зорко следит за всем, происходящим в квартире. Но эти проблемы в любом случае придется отложить до завтра, а пока я стягиваю испачканные трусы и, смочив полотенце в теплой воде, смываю следы своего случайного преступления. Щеки пунцовеют, когда я представляю, что бы сказал Антон, если бы узнал о произошедшем. Интересно, а у него такое бывает? Или он перерос это еще лет так в тринадцать? Но если мой измученный болезнью организм способен на такие подвиги, то что говорить о нем? Хотя с чего я вообще взял, что привлекаю его в таком плане? «Стоп, Краев, нашел о чем думать!» — одергиваю я себя. Какая разница вообще, что там и кто хочет? Поцелуи — это одно дело. Они нравятся мне, и они достаточно безопасны для Антона. А все остальное… Мало того, что у меня достаточно смутные представления о том, как это происходит у геев (нет, что и куда я, конечно, понимаю, но почему-то мне кажется, что это далеко не все необходимые знания), но и риск таких отношений достаточно высок. Этого не будет никогда, даже если мы оба будем этого хотеть. Кто бы знал, что наступит тот день, когда чужая смерть начнет пугать меня сильнее, чем своя собственная? Я ни за что не позволю Миронову испортить его будущее. Спрятав постельное белье и влажное полотенце под кровать, я вновь пытаюсь заснуть. Но ночные приключения явно не способствуют отдыху, потому что сна не осталось ни в одном глазу. Я еще какое-то время ворочаюсь из стороны в сторону, а потом сдаюсь: беру телефон и, закусив губу, ввожу в поисковике «гей-порно». Конечно, мне интересно! Мне семнадцать, в конце концов! Но просмотренные видео оставляют меня в недоумении. То ли они слишком однообразны, то ли у меня другой вкус («у тебя он вообще есть?» — ехидно интересуется внутренний голос), то ли после недавнего оргазма мой организм уже не способен к новым подвигам — но происходящее на экране совершенно меня не волнует. Для чистоты эксперимента я просматриваю и несколько традиционных роликов, но здесь ситуация точно такая же. А когда внушительная грудь актрисы начинает перекатываться, будто ожившее желе, мне и вовсе становится смешно. Я закрываю вкладку, прижимаю ладонь к лицу и бормочу: — Ориентация — Антон Миронов. Могло быть и хуже, что уж тут. *** — Побудешь с мамой? — я стараюсь, чтобы голос мой звучал равнодушно, но Антона не проведешь. У него чутье, будто у полицейской ищейки. — Зачем? — Нужно кое-что сделать… — неопределенно ворчу я. Не знаю, как там это должно быть в нормальных отношениях, но я предпочел не посвящать Антона в подробности моих приключений с кучей белья под кроватью. Я все-таки заснул на рассвете, а когда проснулся, то мама, конечно, уже давно бодрствовала. Мало того, скормив мне завтрак, она решила пылесосить — в моей комнате в том числе. Если бы не приход Антона, то я бы однозначно провалился бы сквозь землю от стыда. — И чтобы мама не узнала? — Да. — Ты убил кого-то, что ли? — Пока нет, но я подумываю об этом, — шиплю я сквозь зубы, пиная Антона по щиколотке. Он даже не морщится, а я вот ощутимо ушибаю большой палец — прекрасный день, однозначно! — Ладно-ладно, — смеется Антон, примирительно поднимая руки. — Не заводись, Кира. Я все сделаю, а ты пока воплощай свои грязные делишки. Последние слова он шепчет мне в ухо, и у меня мурашки по коже пробегают: то ли от его низкого голоса, то ли от того, что мне на мгновение чудится, что он догадался, в чем заключается моя проблема. Антон отстраняется, насвистывая под нос какой-то смутно знакомый мотив, и я, показав ему средний палец, наконец-то прячусь за дверью в ванную. До меня доносится смех Антона, а потом его шаги по направлению к кухне. Я медленно выдыхаю, чувствуя, как где-то в животе вновь все скручивает в тугую пружину. — Угомонись, Краев… — раздраженно ворчу я под нос и до упора открываю кран с холодной водой. Руки вскоре немеют, пальцы плохо сгибаются, но это и к лучшему — по крайней мере, все эти фантазии, которые преследуют меня последние дни и во сне, и наяву, на какое-то время исчезают. *** В канун Нового года теплеет, снег тает, превращаясь в грязно-серую жижу. Небо покрыто тяжелыми, плотными облаками, сквозь которые не проникает ни единый солнечный луч. В такую погоду я чувствую себя сонным и больным, кости ноют, словно у старика, и единственное, чего мне хочется, так это забраться под теплое пуховое одеяло с головой и спать в этом жарком коконе сутки кряду. Но сегодня праздник, и вскоре должен прийти Антон — это единственное, что удерживает меня от хандры. Мама на кухне в кои-то веки готовит оливье и еще что-то вредное — не угощать же гостя в праздник морской капустой? Последние годы мы с мамой почти не отмечали Новый год — не наряжали настоящую елку, не украшали дом, а спать ложились сразу после полуночи, посмотрев поздравление президента по телевизору. Заснуть, конечно, не получалось из-за звука фейерверков и петард, от радостного гомона соседей во дворе, но мы все равно лежали каждый в своей комнате. Наши годы текли неизменные, даже если бы мы и отмечали их с размахом. Но в этот раз все иначе, и уж чему я точно не позволю испортить этот день — так это паршивой погоде. У меня мерзнут ноги, и я, покопавшись в полке, решаю надеть цветастые шерстяные носки, которые мама связала года три назад. Они нелепые, и я признаю, что еще две недели назад скорее умер бы, чем напялил на себя что-то столь клоунское в присутствии Миронова. А теперь меня это вовсе не пугает. Антон любит меня — я больше в этом не сомневаюсь! — и уж что точно его не спугнет, так это моя одежда. Я все же решаю полежать немного и, не замечая, соскальзываю в сон. Мне тепло и уютно и поэтому, открыв глаза, какое-то время я все еще не осознаю, где и — главное — с кем нахожусь. — Что тебе снилось? — тихо шепчет Антон, и я глубже зарываюсь носом в подушку, пряча в ней свое зардевшееся лицо. Под щекой влажное пятно слюны, и я могу только представить, как потрясающе я выглядел. Еще и храпел, небось, будто паровоз! Но Антон ложится на бок, лицом ко мне, подкладывает себе под щеку ладони и во взгляде его столько всего. Я никогда не смогу дать этому название — не успею повзрослеть и понять, какова цена того дара, который Антон дает мне. Я просто чувствую — сердцем, еще не разумом — что в моих руках теперь чужое счастье и чужая жизнь. И от осознания этого я немного горд и чертовски испуган, потому что я ведь все тот же Кирилл Краев и куда мне такая ноша? Но я знаю, что хотя бы честность — это в моей власти. Пускай я не могу так же смело и даже безрассудно отдать Антону всего себя, потому что я не принадлежу себе полностью, потому что одной ногой уже где-то за чертой, но я могу ведь хотя бы оставаться искренним. И поэтому вместо лжи, которая уже родилась в моей голове, я тихо произношу: — Ты. Ты снишься мне каждую ночь. Антон улыбается — и в улыбке этой нет самодовольного торжества. Его это, кажется, даже удивляет. Он протягивает руку, — медленно, словно давая мне время отстраниться — а потом гладит меня по скуле, отводит со лба прядь волос. Потом его большой палец проводит по моей нижней губе, и я задерживаю дыхание. Мне хочется, чтобы он меня поцеловал, и я, будто со стороны, слышу свою неуверенную просьбу: — Поцелуй меня, Миронов. И где во мне взялась эта смелость? Но я не успеваю ни испугаться, ни смутиться, потому что оказываюсь перевернут на спину, и вот Антон уже нависает надо мной. Его губы касаются моей шеи, язык надавливает на заполошно бьющуюся вену, и я, не выдержав, дергаю его за волосы, втягивая в столь необходимый мне поцелуй. Запах Антона становится таким сильным, и я с затаенной надеждой прижимаюсь к его телу еще ближе — мне хочется, чтобы запах этот остался на мне. Наши бедра соприкасаются, и с губ моих срывается то ли стон, то ли и вовсе постыдное всхлипывание. Антон тоже возбужден, так же, как и я, и это становится для меня уже чересчур. Я понимаю, что если так продолжится, то я просто позорно кончу себе в штаны. — Стой, стой, — шепчу я, отрываясь от его губ. В глазах Антона плещется такое огненное пламя, что мне становится страшно — неужто я действительно могу довести его до такого состояния? — Мама, в любой момент… Пускай я минуту назад обещал себе, что не буду лгать ему, но не говорить же, что мне просто страшно. Не столько за себя, сколько за него. Для этого разговора нужно другое время и место, а пока я не хочу портить этот день. Антон кивает, но не торопится отстраняться. Он целует меня в нос напоследок — и мне становится совсем-совсем легко. Я улыбаюсь и покорно устраиваюсь в его объятиях, переводя сбившееся дыхание. А мама? Мама на кухне, и мы услышим ее шаги… На улице начинается мелкая, противная морось, но улыбка все равно не сходит с моего лица. Уж что точно не испортит сегодняшний вечер — так это погода.