Вечность длиною в год

Сентябрь, 09 Утро начинается тяжело. Впрочем, чего я ожидал? Я заснул только в три часа, абсолютно проигнорировав режим. Я все думал, думал, думал... Мысли яркими бабочками мельтешили перед закрытыми веками. Что только я не вспоминал: папу, детство, еще счастливую маму, одноклассников и больше всего Антона. Наверное, мое возбужденное состояние было вполне нормальным. Я уже многие годы влачил настолько однообразное существование, протекающее по схеме равнодушные врачи-любящая мама-понимающая Мэри-жестокие одноклассники. И вот в этой цепи сломалось одно звено, сместилось и стало на другое место. Имя этого звена Антон, и я все не могу понять, чем заслужил такое резкое внимание с его стороны. Вчера мы просто молчали. Ни единого слова за сорок минут. Антон задумчиво смотрел куда-то в потолок, иногда запуская ладонь в беспорядок каштановых прядей. Я же уставился на свои кроссовки, изредка бросая максимально незаметные взгляды на Антона. Когда прозвенел звонок, он невозмутимо поднял мой рюкзак и пошел к кабинету. Впервые за долгое время во мне шевельнулась давно забытая эмоция — злость. В конце-то концов, что за фамильярность? Какое право он имеет решать, куда я пойду, а куда нет? Я вообще бросаю школу! Но там была Мэри, и я, спрятав глаза за длинной челкой и втянув шею в плечи, двинулся следом. Ждал ли я смеха и издевок? Нелепый вопрос. Конечно, ждал! За урок Слава вполне мог даже плакат нарисовать и повесить его на доске объявлений, сообщая, что я, Кирилл Краев, в свои семнадцать лет все еще играю куклами. Но смеха не было, на меня даже не смотрели. Все старательно прятали глаза и преувеличенно громко обсуждали совершенно отстраненные вещи. Антон уже успел занять свое место, мой портфель лежал на парте. Уйти я постеснялся, а к концу дня, воодушевленный странным равнодушием к моей персоне, и вовсе передумал бросать школу. Человеку свойственно быстро забываться. В моем случае, когда негативных эмоций каждый день столько, сколько у многих людей за всю жизнь, я и вовсе легко переключаюсь. Будь по-другому, я бы уже давно сошел с ума. Антон больше так и не подошел, лишь изредка бросал задумчивые взгляды и один раз совсем легко, ободряюще улыбнулся. А для меня это было много... Господи, насколько много! Я был готов боготворить его за то, что он просто молчал со мной, за то, что не спросил, а сам принял решение и вернул меня в класс. Просто за участие. Конечно, это временный порыв с его стороны. У здоровых людей так много времени и им свойственно тратить его на всякую ерунду. Как еще можно охарактеризовать непонятное желание идеального Антона помогать мне, отбросу общества? Видимо, никак. Сейчас же я напоминаю себе сомнамбулу: шатаюсь из стороны в сторону и с трудом фокусирую взгляд на окружающих предметах. Все-таки четыре часа сна — это очень-очень мало. Все тело нещадно болит, мышцы кажутся налитыми свинцом, а пересохший язык мерзко липнет к нёбу. Знаю, что мне стоит лишь сказать маме о желании поспать подольше и пропустить школу. Она воспримет эту новость с восторгом, так как наивно воображает, что чем больше я сплю, тем дольше продлится моя жизнь. Интересно, понимает ли она, что фаза овоща — это уже не жизнь, а просто существование? Это мой самый страшный кошмар. Кроме того, меня терзает любопытство. Будет ли и сегодня Антон смотреть на меня? Может даже улыбнется? Я с удивлением ловлю себя на мысли, что за два дня испытал большую гамму эмоций, чем порой ощущал за несколько месяцев. Где-то глубоко-глубоко внутри я чувствую себя живым. И плевать, что тело никак не может соответствовать этому ощущению, всем своим видом напоминая мне, что время подходит к концу. Наконец-то собравшись, я ласково провожу по платью Мэри. После вчерашнего я люблю ее еще больше. Она такая же несчастная и отвергнутая, как и я. — Идем, Мэри. Все будет хорошо, — тихо произношу я. Хочется верить, что это окажется правдой. — Кирюша, мне пора на работу. Сегодня раньше попросили прийти. Смотри мне, чтобы все съел! Не забудь таблетки. И не задерживайся, нам сегодня анализы сдавать и к Анне Аркадьевне, ты помнишь? — скороговоркой произносит мама, когда я вхожу на кухню. Она быстро целует меня в лоб и удовлетворенно кивает. Замечательно, значит, температура нормальная. За последние годы мама стала такой же компетентной в этом вопросе, как и точный градусник. — Я все помню, ма. Иди, не задерживайся. Люблю тебя. — И я тебя, — она вымученно улыбается, я же послушно сажусь за стол. Есть не хочется совершенно, что неудивительно. Не помню, когда последний раз испытывал голод. Но все же угроза кровавой рвоты или желудочного кровотечения меня не особо прельщает, поэтому я, подавив тяжелый вздох, запихиваю содержимое тарелки себе в рот и быстро проглатываю слизеобразную массу. Наконец-то справившись с "завтраком", я выхожу из квартиры и направляюсь к школе. *** В класс я вхожу за несколько минут до звонка. На какую-то долю секунды в кабинете воцаряется абсолютная тишина и на меня обращается множество пар глаз. А потом они все вновь возвращаются к прерванным занятиям, лишь Славик смотрит на меня со смесью злобы и омерзения, но никаких замечаний не делает. Это странно. Такие перемены в привычном течении вещей жутко пугают, даже если эти перемены к лучшему. Всегда хоть кто-то сопровождал мой приход колким замечанием или ехидным хихиканьем. Что же изменилось сейчас? Непонятно. Я медленно бреду к своей последней парте, бросая короткие взгляды из-под челки на Антона. Он что-то пишет в тетради и совершенно не обращает на меня внимания. Я с трудом подавляю тяжелый вздох. Этого стоило ожидать, на что я надеялся, в конце-то концов? Что Антон теперь наденет белый балахон и светящийся нимб и заделается моим персональным ангелом-хранителем? Он, конечно, хороший человек, но на роль праведника, а тем более друга такого ущербного человека, как я, не претендует. Неожиданно ловлю на себе внимательный взгляд Кати Савельевой — девчонки, сидящей с Антоном за одной партой. Она перевелась в нашу школу лишь в прошлом году и сразу стала "темной лошадкой". Молчаливая и серьезная, рассудительная не по годам — она не стремилась к дружбе с нашими недалекими девочками или постоянно перевозбужденными мальчишками. Мне очень сложно считать ее частью класса, на меня она производит впечатление взрослого человека, который по какому-то нелепому стечению обстоятельств оказался заключен в тело подростка и теперь вынужден посещать школу. Она тоже никогда не участвует в моей травле, впрочем, и не защищает. Общается только с Антоном. Насколько я знаю, у них романтические отношения. Возможно, именно поэтому она смотрит на меня. Не думаю, что она в восторге от того, что Антон связался со мной. Я отвожу взгляд и занимаю свое место. Да здравствует очередной день! *** Занятия проходят как в тумане. На первых уроках я еще пытаюсь поймать на себе взгляд Антона. Ну, хоть один! Совсем мимолетный! Но сколько бы я ни гипнотизировал его спину в классах и коридоре, он так и не посмотрел на меня. Как-то обидно, но я душу это чувство в зародыше. Нельзя быть неблагодарной свиньей, Антон и так помог мне. Наверное, я жалок и напоминаю брошенного щенка, безумно жаждущего привлечь хотя бы минимальное внимание. Был бы у меня хвост, я, возможно, стал бы им вилять. Странно осознавать, что я, оказывается, до боли, до какой-то маниакальной истерики соскучился по обычному дружескому общению. Но через несколько часов усталость берет свое, и на последнем уроке я просто закрываю глаза, уткнувшись в сложенные на парте руки. Сначала я еще слышу методичное бормотание учителя и тихий скрип ручек, а потом и эти звуки стихают, оставляя меня в блаженной темноте... — Кира! Кира, посмотри на меня! — голос прорывается в сознание, и я, приложив громадное усилие, все же поднимаю веки. Антон сидит на корточках возле моей парты и легко трясет за плечо. Я фокусирую взгляд на его глазах и тихо шепчу: — Янтарные... — Что? — Антон улыбается, я же резко скидываю с себя сонливость и выпрямляюсь. Господи, опозорился-то как! Еще не хватало, чтобы он подумал, будто у меня "не все дома". — Ничего. Прости. Ты... что хотел? — Урок закончился, — только сейчас я понимаю, что класс действительно пуст. — Ты всегда так крепко спишь? Я добрую минуту пытался тебя разбудить. Я неопределенно пожимаю плечами. Сон у меня всегда "скачет" из крайности в крайность — то как у покойника, то чуткий настолько, что даже собственное дыхание мешает. — Ладно, собирайся, — Антон встает и присаживается на соседнюю парту. Несколько секунд я жду. Бросаю на него короткий взгляд. И чего он не уходит? Чувствую себя жутко неловко, сгребаю учебник и тетрадь и пытаюсь пропихнуть их в портфель. Ничего не выходит, зато ручка падает на пол, и теперь я уже не знаю, за что хвататься. — Давай я. — Нет, спа... — хм, мне точно стоит приписать к характеристике Антона Миронова еще одно слово — "фамильярный". Как и вчера, он вновь выхватывает у меня рюкзак, вынимает из рук книгу и тетрадь. А потом достает Мэри... Мне кажется, что я покрываюсь алыми пятнами. Да, он уже держал ее, знает о ее существовании, но тогда я был на грани нервного срыва, и такое чувство, как смущение, просто-напросто не могло пробиться сквозь симбиоз страха и боли, испытываемых мною. А теперь мне стыдно... Не из-за Мэри, нет, конечно. Она слишком дорога мне, чтобы я мог стыдиться ее. Мне стыдно, потому что это Антон. Человек, с которым мы когда-то были на равных, а теперь он идеальный принц, а я ничтожество, которое боится всего и не в состоянии защитить любимых, даже если эта "любимая" — всего лишь тряпичная кукла. — Краев, расцветка мухомора тебе не к лицу, — абсолютно невозмутимо заявляет Антон, бережно кладя Мэри на парту возле себя и приступая к наведению порядка в хаосе моего рюкзака. — Как по мне, Мэри вполне... мила, — задумчиво произносит он. Я тяжело сглатываю. Мила? Ну-у-у... Довольно-таки терпимый эпитет. Если, конечно, забыть, что вся эта ситуация напоминает театр абсурда. Как еще можно охарактеризовать поведение Антона? Его странное отношение ко мне: то равнодушное, то вполне дружелюбное? Его попытку уверить меня, что мое пристрастие к Мэри... Откуда Антон знает, что ее зовут Мэри? Вопрос вспыхивает едва тлеющей искоркой где-то на периферии сознания, но за долю секунды разгорается до размеров пожара, занимая все мои мысли. Даже мама не знает, как я называю куклу! И, конечно, об этом не знают одноклассники! Тогда как?.. — Откуда ты знаешь, что она Мэри? — голос кажется чужим. Я боюсь услышать ответ. Наверное, интуитивно я уже понимаю, что вся череда событий последних дней, странности в отношении Антона ко мне взаимосвязаны. Возможно, равнодушие одноклассников имеет те же истоки? Антон смущается. Я впервые вижу его таким. Несколько долгих мгновений мы просто молчим, смотря друг другу в глаза. Янтарные солнышки сейчас потемнели и кажутся черными. Интересно, можно ли по цвету этих крапинок определять его настроение? Мысль неуместна, я гоню ее прочь. — Я не хотел бы сейчас начинать этот разговор... — произносит Антон. Я дергаюсь. Так часто отвечает мой лечащий врач, когда я спрашиваю, сколько мне осталось. Для меня эта фраза веет холодом и безнадежностью. Может, в случае с Антоном все не так кошмарно — я хочу в это верить! — но ничего хорошего меня явно не ждет, это точно, поэтому я перебиваю его. — Я не понимаю, о чем ты... — Не перебивай меня, Кира! Так получилось, что я случайно слышал твой разговор с Мэри. Тогда, на лестнице, после физкультуры. Ты меня не заметил, но... В общем, я знаю о том, что ты болен. Знает... Знает. Знает! Такое чувство, что меня ошпарили кипятком и заживо сдернули всю кожу. И теперь я весь на виду: голые мышцы и белые кости под пристальным взглядом теплых глаз. Вот значит что! Меня жалеют! Вот почему ко мне снизошли! Потому что я сдыхаю, а любая человеческая мораль требует, чтобы к умирающему относились с особым пиететом, даже если в душе ты презираешь его. Оказывается, Антон просто захотел поиграть в доброго самаритянина, протянуть руку помощи несчастному! Только, мать его, спросил ли он, нуждаюсь ли я в жалости? Хочу ли я, чтобы отношение ко мне строилось по принципу Божьих заповедей? — Ясно... — я выдыхаю одно-единственное слово. В горле стоит комок, дышать сложно, а сглотнуть не получается. — Кира, я никому не скажу, слышишь? Просто я хочу помочь. Понимаешь? — Антон вновь оказывается передо мной. Сейчас наши глаза на одном уровне, наверное, но за мутной пеленой слез я этого и не вижу толком. Лишь чувствую его теплое и сладкое дыхание у щеки и его руки на моих запястьях. Уверенные и сильные. А мне так холодно и страшно. Интересно, если попросить его обнять меня, что он подумает? Хотя какая разница? Я никогда не попрошу. — Если хочешь помочь, просто забудь о моем существовании. Мне не нужна никакая другая помощь. Просто отвали, Антон, — из последних сил я вырываю руки из его захвата, хватаю рюкзак. Выбегаю из кабинета, из школы, не видя перед собой ничего. Я раньше часто думал, что буду испытывать, если кто-то кроме мамы, врачей и директора узнает о моей болезни. Мне казалось, что станет легче. Не нужно будет прятать таблетки, смеяться, когда челюсть сводит от боли. Можно будет истерить и плакать, оправдывая все капризы и слабости болезнью. Я ведь, черт возьми, никогда не стану взрослым и рассудительным человеком, а значит, имею право вести себя словно дитя. Я могу безнаказанно посылать всех, кричать, как ненавижу этот чертов жестокий мир. И людей тоже ненавижу: они здоровые и счастливые, а я нет. Почему я нет? Но сейчас, когда Антон знает, мне не легче. Я не хочу жалости. Люди считают, что жалость — это благородно. Какой самообман! Я хочу жить. Или хотя бы чувствовать себя живым. Хочу, чтобы со мной разговаривали на равных и не боялись повысить на меня голос! Просто хочу быть человеком, а не обладателем ВИЧ-статуса. Но никто не способен рассмотреть за физической оболочкой душу. Для всех я всего лишь тело, которое скоро умрет, а значит необходимо оберегать меня от угроз столько, сколько получится. Но ведь душа, говорят, бессмертна. Так неужели хотя бы иногда нельзя позволить мне забыть о смерти? Почему никто не хочет помочь мне поверить, что смерть — это лишь начало нового пути? Почему все так? *** — Ты сдал анализы, Кирилл? — Анна Аркадьевна рассматривает какие-то документы, иногда хмурясь. Я воспользовался всеми внутренними резервами, чтобы посетить врачей и пережить процедуры. Сейчас же я ощущаю, как тают стенки моей выдержки, становятся все тоньше и тоньше. Хочется скулить подобно побитой собаке. Я хочу домой. Уткнуться носом в свою прохладную Мэри и плакать, плакать, плакать... Сам не знаю, чем вызвана такая истерика. Узнал Антон и что? Жизнь закончена? Ведь, в конце концов, он не Славик, но мне все равно больно, как будто мне кто-то просунул руку в тело, сжал сердце тисками и вытащил из него все самые сокровенные тайны. — Да. — Как себя чувствуешь? — Хорошо, — я скриплю зубами. Ненавижу этот вопрос. Здоровый человек никогда не поймет, что я могу ответить лишь "отвратительно". Только у здоровых есть варианты ответов. Накатывает злость. Мое эмоциональное состояние всегда нестабильно. — Точно? — Да. — Как дела в школе? — хочется послать ее. Как же мне надоело отвечать на одно и то же. — Как обычно. С прошлого раза ничего не изменилось. — Ты злишься, Кирилл? Что-то случилось? — Анна Аркадьевна поправляет очки на переносице и поджимает губы. Сухая вобла. — Нет. Я не злюсь. Просто меня тошнит, и я боюсь, что вырву просто на ваш стол, — она морщит нос в отвращении. Всего лишь на короткое мгновение, а потом быстро берет себя в руки. Но я замечаю и усмехаюсь. Конечно, она вся такая чистенькая и опрятная, ей невдомек, что блевотина — далеко не самое страшное и противное, о чем я способен ей поведать. — Кирилл, я не желаю тебе зла, — Анна Аркадьевна говорит совсем тихо и как-то устало. Мне становится стыдно. Ярость я испытываю крайне редко, это слишком энергоемкая эмоция. Но после таких приступов всегда чувствую себя нашкодившим мальчишкой, который оскорбил человека просто из вредности. — Я знаю. Простите. Просто я... устал. — Понимаю. Можешь идти. Звони, если захочешь поговорить, — она склоняется ко мне и легко пожимает мне руку. Я стараюсь не дергаться и стойко выдерживаю прикосновение. — Хорошо. Спасибо. До свидания, — аккуратно вынимаю ладонь и выхожу. Может, стоило рассказать об Антоне? Объяснить, какие противоречия меня разрывают? Но я понимаю, что не могу. Не хочу, чтобы еще и душу мою лечили. Хватит с меня... *** Я ношусь по комнате уже полчаса. Нервно запускаю руку в разметавшиеся волосы, кулаками тру глаза, на которые невольно наворачиваются слезы. Осознание, что я забыл Мэри в классе, становится все более явным с каждой минутой, проведенной в попытке обнаружить ее. Конечно, я понимаю, что она не может быть ни под кроватью, ни в шкафу, потому что после возвращения из школы я не открывал рюкзак и, естественно, не доставал куклу, решив в этот раз не брать ее на прием к Анне Аркадьевне. Вот к чему приводят истерики! Как я мог не заметить, что она осталась лежать на парте? Чувствую себя никчемным родителем, потерявшим собственного ребенка. Меня бросает в дрожь, когда я представляю, что больше никогда не увижу свою Мэри. Как я буду без нее? Я не успеваю погрузиться в мрачные мысли с головой, потому что тишину нарушает трель дверного звонка. Я удивленно хмурюсь. К нам так редко кто-то приходит, хотя мама вначале еще и пыталась настоять, чтобы я приглашал одноклассников в гости. Со временем она поняла, что эти попытки тщетны, да и сама сузила свой круг общения, сведя его лишь к нашей соседке — тете Вале. Но сейчас та гостила у своего взрослого сына, значит к нам наведался кто-то другой. Я прислушиваюсь. Дверь в мою комнату немного приоткрыта, поэтому я улавливаю сначала мамины легкие шаги, потом характерный скрип открываемой двери и — спустя долгое мгновение — мама радостно восклицает: — Антон? Миронов? Большой-то какой стал! Увидела на улице — не узнала бы! Сердце ухает куда-то в пятки, а потом стремительно поднимается и стучит где-то в районе горла. Господи! Зачем он пришел? Неужели ему мало, что по его вине меня целый день качало из одной эмоции в другую, словно маятник? Я слишком отвык от таких потрясений. — Здравствуйте, Дарья Степановна! Да, вырос немножко, — я чувствую смех в его голосе. Мама всегда боготворила Антона. Взрослые всегда его любили, потому что он был вежливым и серьезным. Не то что я — дерзкий и непослушный мальчишка. Я слышу мамин смех. Искренний... Красиво и так непривычно. — А Кирилл дома? — Ох, конечно! Проходи, что же ты на пороге-то стоишь? Я приготовлю чай! А ты иди к Кирюше. Помнишь куда? — видимо, Антон кивает, потому что его ответ я не слышу. Зато мама с завидной резвостью несется к кухне, а в прихожей слышатся приглушенные звуки. Наверное, Антон снимает обувь. В голове вспыхивает шальная мысль — нужно прятаться! В шкаф, под кровать или на балкон — неважно куда. Лишь бы не смотреть в глаза Антона. Человека, знающего, что я умираю. Но это, конечно, нелепо, потому что мама меня обязательно найдет. Вот будет смеху, если она при Антоне вытащит меня из шкафа. Я сажусь на кровати, словно каменная статуя. Не моргая и дыша поверхностно. Как будто Антон может услышать мое дыхание и понять по нему, насколько сильно я нервничаю. Рассеянно отмечаю, что у меня обои в цветочек и постельное белье с Микки-Маусом. Мама-мама... Ты тоже застряла в моем детстве, как будто после объявления диагноза мое взросление закончилось. Раздается короткий стук в дверь. Я замираю. Знаю, кого увижу, но все равно страшно. — Кира, можно? Интересно, будет слишком невежливо сказать "нет, пошел вон"? — Входи. Антон заходит и тихо прикрывает дверь. Мельком осматривает комнату, но, к счастью, никак не комментирует детсадовскую обстановку. — Я принес Мэри, — я вскидываю голову, встречаюсь с солнечными глазами. Я ищу там жалость. Не нахожу. Антон серьезен и спокоен, как всегда. Но ведь он начал проявлять ко мне участие лишь когда узнал о болезни. Значит, просто умело скрывает истинные мотивы. Это не дружба, это милосердие. — Спасибо, — произношу я. Наблюдаю, как Антон достает куклу, которую до этого прятал под джинсовой курткой и протягивает ко мне. Мэри, моя Мэри... Я беру ее, стараясь ненароком не коснуться Антона. Возможно, он замечает мою чрезмерную предосторожность. Не знаю... Но мое запястье молниеносно обхватывают его теплые пальцы. Он дергает меня на себя, и я падаю просто в его объятия. Утыкаюсь ледяным носом в горячую кожу на его шее, испуганно дергаюсь, словно птица, пойманная в силки. Мэри оказывается где-то зажатой между нашими телами. — Краев, это что с тобой происходит, а? Что я должен бегать за тобой, как за девчонкой? — Вот и не бегай! Отпусти! — хриплю я. Одной рукой он так и держит мое запястье, другой обнимает за талию. Ситуация просто аховая, ничего не скажешь. Я всегда знал, что Антон упрям, но в этот раз он вообще свихнулся. Я что ему игрушка какая-то? — Я сам решу, Кира, когда отпускать. Знаешь, я долгие годы думал, что ты сознательно отдалился ото всех. Я и правда думал, что ты сильный и тебе плевать на издевки, что кокон, в который ты спрятался, достаточно крепкий и стоит лишь подождать, пока ты не выберешься из него. А оказалось, что никакой сознательности здесь нет. Что ты спрятался не по желанию, а из-за обстоятельств, с которыми сам не справляешься. — Отпусти меня... пожалуйста, — я жалко всхлипываю, втягивая легкий запах цитрусовых, которыми пахнет кожа Антона. — Хорошо. Но больше никаких истерик при мне, Кира. Перестань бегать от меня. Слишком долго ты это делал. — Мальчики! — Антон отпускает меня за мгновение до того, как в комнату входит мама. Возможно, она и замечает, что я весь растрепанный и раскрасневшийся, но никак это не комментирует. Вместо этого добавляет: — Идемте пить чай! За столом я молчу, обхватив горячую чашку в попытке согреть замерзшие пальцы. Антон разговаривает с мамой, и она часто смеется. Такая счастливая, живая... И я тоже ощущаю себя почти счастливым и почти живым. Не знаю, что ждет меня дальше, но искорка надежды уже слабо мерцает внутри. Возможно, у меня появится друг.