Вечность длиною в год

Сентябрь, 29 Утром едва успеваю добежать до туалета и склониться над унитазом, сплевывая желчь и слюну. Желудок болезненно сводит, на лбу выступает испарина, а тело дрожит, как будто в лихорадке. Сначала пугаюсь, потому что если у меня и вправду жар, то меня вновь положат в больницу. Я так боюсь этого, боюсь вновь оказаться в атмосфере разложения и смерти. Всякий раз, когда я оказываюсь в стерильной палате, мне кажется, что я больше не покину ее. Рано или поздно так и произойдет. Но только не сегодня, пожалуйста, только не сегодня. Впрочем, как только рвотные спазмы прекращаются, и у меня хватает сил сесть ровно, облокотившись спиной о ванну, я касаюсь лба и щек, убеждаясь, что температуры нет. Значит это из-за желудка, который меня уже несколько лет беспокоит, несмотря на правильное питание. Отдышавшись, я медленно поднимаюсь на все еще ватные ноги, подхожу к раковине, чтобы умыться и сполоснуть рот. Из зеркала на меня смотрит бледное лицо с фиолетовыми тенями под глазами. Кроме того, я так и уснул вчера в джинсах и футболке, поэтому сейчас выгляжу еще более неряшливо, чем обычно. Тяжело вздохнув, стягиваю с себя измятую одежду и несколько минут просто стою под теплым душем. Когда тело наконец-то согревается, а колени перестают дрожать, быстро вытираюсь и накидываю просторный отцовский халат. Он совсем старый и давно посерел от многочисленных стирок, а на мне больше напоминает костюм Пьеро, но зато в нем тепло и уютно. Туго затягиваю пояс и выхожу в комнату, ложась на краешек кровати. Мне можно спать еще пятнадцать минут, но не вижу в этом смысла, поэтому просто кладу Мэри рядом с собой, на подушку, где вчера лежал Антон. Интересно, во сколько он ушел? Все-таки он замечательный, это волшебное ощущение, когда у тебя есть человек, способный поддержать и успокоить. Я, конечно, никогда не буду навязываться, но пока Антон сам проявляет ко мне внимание, я не стану возражать. Рядом с ним тепло и спокойно, а мне так не хватает этого. На одно короткое мгновение утыкаюсь носом куда-то поверх головы Мэри. Странная смесь запахов: нашатырь — который въелся в мою Мэри, и апельсины — наверное, так пахнет шампунь Антона, и теперь слабые нотки этого запаха исходят от подушки. — Пойду завтракать, Мэри. Потом зайду за тобой, — тяжело вздохнув, я наконец-то перестаю обнюхивать наволочку. Аппетита естественно нет, но ничего не поделаешь. Маму нельзя огорчать. Так и иду на кухню в халате, в школу одеваться еще рано. В коридоре слышу, что мама уже возится на кухне. Хотя, чему удивляться? Она всегда в заботах, ведь не позволяет мне помогать. Даже с мужскими обязанностями, как-то забить гвоздь или вкрутить лампочку, она научилась справляться самостоятельно. Еще совсем недавно это вызывало у меня досаду, но сейчас уже все равно. Недолго осталось, потом, когда меня не станет, ей будет проще. Я сильно жмурюсь, прогоняя эту нелепую мысль. У меня плохо получается быть циничным, лучше даже не пытаться, иначе потом будет тошнить от самого себя. Кто-кто, но моя мама не заслуживает подобных упреков; я знаю, что для нее моя смерть не станет облегчением. Вхожу на кухню, рассеяно почесывая живот и широко зевая. Спустя мгновение так и замираю с открытым ртом, плюс к этому мои глаза, кажется, готовы вылезти из орбит. Не хочу даже представлять, на какого олигофрена я сейчас похож. Одно мгновение тешу себя надеждой, что Антон, сидящий за моим столом и улыбающийся мне — всего лишь зрительная галлюцинация, но куда там! Он самый что ни на есть настоящий и, по-моему, его очень забавляет выражение моего лица. Уже собираюсь постыдно ретироваться и удушиться поясом собственного халата, но в довершение моего позора меня замечает мама, до этого стоявшая ко мне спиной у плиты. — Доброе утро, Кирюша. Ты что так рано проснулся? Я как раз хотела тебя будить. Тебе плохо? Голова болит? Тошнит? Тебя вырвало? — с каждым маминым словом мне кажется, что я становлюсь все ниже и ниже ростом. Если она сейчас спросит, сходил ли я в туалет и нет ли у меня поноса, то я провалюсь сквозь землю, и это, честно говоря, будет самым большим везением за все это жуткое утро. Но она, к счастью, перестает заваливать меня вопросами, вместо этого целуя меня в лоб. Удовлетворенно кивает и приподнимает бровь, явно ожидая, когда я отвечу. Неужели ты не понимаешь, мама, что я не могу говорить о цвете блевотины при Антоне?! Это нормально в нашей ненормальной семье, но здоровые люди не обсуждают подобное за завтраком! Хотя маму сложно винить, для нее подобное — ежедневные будни, рамки обычного, а Антона она считает "посвященным", не осознавая, что "посвящение" в эту болезнь — это не простое знание диагноза, а наблюдение за тем, как я корчусь от боли, как истекаю кровью и вырыгиваю все содержимое желудка. Благо, Антон ничего настолько неприятного не видел, и я сделаю все возможное, чтобы так было и впредь. — Ничего не болит, мама, — интонациями и взглядом я пытаюсь передать, что расспросы неуместны сейчас. Кажется, она понимает. — Ладно, я уже насыпала кашу. Кушайте с Антошей, а я пока уберу постель, — мама суетливо снимает передник и выскальзывает в коридор. В кухне устанавливается гнетущая тишина, я шаркаю тапочками по разноцветной плитке, физически ощущая на себе взгляд Антона. Интересно, я когда-то привыкну и перестану вести себя, как истеричка? Вряд ли, ведь у меня слишком много комплексов, чтобы я мог сейчас гордо поднять голову, бодро поздороваться и начать интересный диалог. Мне стыдно. Стыдно за то, как я выгляжу: нерасчесанный и бледный, словно смерть. Стыдно за то, что я в изношенном халате, из которого торчат только худые ноги. Стыдно за то, что Антон весь такой идеально-прекрасно-живой тратит на меня свое время, а я не могу ничего дать взамен. — Доброе утро, Кира, — наконец-то произносит он. Я бросаю на него взгляд украдкой как раз в тот момент, когда он облизывает ложку. Он снова ест это дерьмо с таким видом, как будто это блюдо из дорогого ресторана! — Доброе, — под нос ворчу я и накидываю на голову капюшон. Он закрывает мое лицо почти до носа, но я упрямо не снимаю его. Я и сам не понимаю, почему веду себя как ребенок. Я не хочу обижать Антона, я не хочу, чтобы его мнение обо мне стало хуже, но и взять себя в руки не получается. Я просто нервничаю. Имею право, в конце концов. Беру тарелку, ставлю ее на стол, сажусь, погружаю ложку в какую-то серую кашу, манку, наверное, и только потом нахожу в себе силы заговорить: — А ты когда пришел? — Я и не уходил, — спокойно отвечает Антон, я же потрясенно откидываю капюшон с лица. Янтарные солнышки в его глазах сейчас совсем светлые, а на губах играет легкая улыбка. Да уж, ему всегда нравилось дразнить меня. И в детстве, и сейчас. — Как это не уходил?! — Дарья Степановна поздно вернулась, не было смысла, — он приподнимает бровь и кивает на мою тарелку. Я же, погруженный в анализ его слов, послушно поедаю кашу, даже не обращая внимания, насколько она противная. — Ясно. И где ты спал? — подозрительно прищурившись, интересуюсь я. — С тобой, конечно. Ты, Краев, разговариваешь во сне, — Антон хмыкает, а потом улыбается. У меня по позвоночнику сразу же пробегает табун мурашек и чудится, что улыбка Антона подозрительно напоминает мефистофельскую. На самом деле, эта моя особенность стала уже притчей во языцех. Даже мой лечащий врач и медсестры, знающие меня давно, посмеиваются над моими пространными рассуждениями во сне. Я редко помню, что мне снится, но несколько раз, после просмотра каких-то особо нелепых комедий, например, мама рассказывала, что я повторял определенные фразы актеров. Однажды, видимо, представлял себя в роли главной героини, потому что мама со смехом заявляла, что я полночи повторял "возьми меня, сладкий". — Неправда, — бурчу я, быстро запихивая в рот кашу и делая вид, что очень поглощен завтраком. — Правда-правда, — Антон смотрит на меня. Я не вижу, но знаю. Просто чувствую. До жути хочется спросить, что именно я говорил, но я все же сдерживаю порыв. Легче холить надежду, что я не опозорился окончательно, чем услышать что-то постыдное из уст Антона. — Ты хоть предупредил родителей? — я решаю сменить тему, бросая быстрый взгляд из-под ресниц. — Кира, ты же помнишь, что они у меня приверженцы ненавязчивого воспитания. Отец говорит, что чем больше ребенок набьет самостоятельных шишек, тем мудрее будет. Лет с четырнадцати они не спрашивают, во сколько я вернусь. Так что расслабься, меня не отшлепают, — Антон хмыкает и небрежно пожимает плечами. Я же мечтательно прикрываю глаза: отсутствие контроля кажется мне чем-то волшебным. Вот бы и мне так! Хотя, честно говоря, мне никогда не нравились родители Антона. Они редко бывали дома, а если и были, то все равно постоянно занимались делами. Настоящие карьеристы, которые гордились успехами сына, но никогда не находили времени, чтобы даже просто похвалить его. — Мальчики, вы поели? — от размышлений меня отрывает мама. — Кирюша, ты все съел? Умница какая, — мама чмокает меня в висок, я же с удивлением перевожу взгляд сначала на пустую тарелку, потом на Антона. Он снова отвлек меня настолько, что я слопал все и даже не поморщился! Вот же манипулятор! — Я пойду одеваться, — говорю я, вымученно улыбаясь. Новый школьный день — новый круг ада. Правда, теперь я не один. У меня есть Антон. *** По пути мы заходим к Антону, благо он живет недалеко, а времени у нас еще предостаточно. Подняться в квартиру я отказываюсь, оставшись ждать его у подъезда. — Идем, Кир, — я резко вскидываю голову. Да уж, заснул, что ли, стоя? Бывает у меня, что я проваливаюсь в какой-то коматоз, лишенный мыслей и ощущений, а потом с трудом понимаю, где нахожусь. — Все хорошо? — Антон обеспокоенно хмурится, подходит ближе и откидывает прядь, упавшую мне на глаза. Он не спешит убирать ладонь, наоборот, проводит пальцами по лбу, очерчивает скулу, гладит подбородок... Я несколько раз моргаю, пытаясь прояснить мысли. Что это он делает такое? Антон задевает указательным пальцем нижнюю губу, и я нервно отскакиваю на шаг назад. — Миронов, блядь, ты что творишь? — шиплю я сквозь зубы. Я, конечно, плохо разбираюсь в жизни, но эти поглаживания уже чересчур. Хотя и приятно... Тьфу ты! Я дергаю головой из стороны в сторону, отгоняя крамольные мысли. Я свихнулся, определенно. — Вот теперь я узнаю своего Киру, — со смехом отвечает Антон, и я облегченно выдыхаю. Он не издевается, нет. Не стремится меня унизить или напугать, как я подумал на короткое мгновение. Это просто его очередной розыгрыш. Ему всегда нравилось злить меня, ничего не изменилось. Я просто успел забыть. — Ты что смутился, Кира? Ладно, идем. Антон делает несколько шагов, я же глубоко вздыхаю, ощущая, как пылают щеки. Да уж, Кирилл, раз ты решил впустить в свою жизнь друга, то нужно научиться хладнокровию. Пока Антон выигрывает у меня все раунды с разгромным счетом, и где-то очень глубоко внутри зарождается былой азарт. В спорте я уже никогда не перегоню его, но никто не мешает мне практиковаться в колкостях, пока есть возможность. Правда, я уверен, что это будет сложно. Я превратился в социофоба, так легко от страхов не избавишься. Но я попробую. Хочу попробовать. *** Остальной путь проходит незаметно. Антон рассказывает о сборах, но как-то так подбирает слова, что мне не грустно, а, наоборот, интересно и даже порой весело. С удивлением замечаю, что мы уже подошли к крыльцу, и сразу как-то тухну. Здесь я уже не смогу рассчитывать на компанию Антона. Вон его Катя уже ждет. Она стоит, уперев руки в бока, и постукивает каблуком — настоящий образец сварливой жены. Перевожу взгляд на Антона, который широко улыбается, махая девушке рукой. — Катюха меня убьет, я не позвонил вчера, — поясняет Антон. — У-у-у, — не знаю, что сказать. Интересно, он расскажет ей правду о том, где провел ночь? Звучит... двусмысленно, что ли? Но ведь и правда, не зная настоящей ситуации, сложно понять, по какой причине Антон носится со мной. Я надеюсь, что он не скажет о болезни. Он обещал. Резко замираю и склоняюсь к шнуркам, делая вид, что завязываю их. Антон тоже замедляет шаг, но я машу рукой "иди, мол". Он окидывает меня задумчивым взглядом, но все же пожимает плечами и поднимается на крыльцо. А я так и сижу на корточках перед ступеньками, скручивая в тугие узлы шнурки, которые, конечно же, не развязывались. Стараюсь не пялиться на парочку, но когда Антон обхватывает Катю за талию и начинает кружить, уже не могу оторвать взгляд. — Привет, великий футболист! А ты разве меня еще помнишь? — сварливо произносит она, уклоняясь от поцелуя. Но Антон все равно звонко чмокает ее в щеку и только потом отвечает, обняв за плечи и сделав "щенячьи" глазки: — Не злись! Я всегда помню о тебе, ты же знаешь. Сделаю для тебя все, что захочешь. Я соскучился. — Ладно уж! Прощаю, — Катя наконец-то улыбается и переводит взгляд на меня. Я быстро опускаю глаза в пол, делаю вид, что поправляю штанину, потом так же долго вожусь с рюкзаком, выравнивая его на плечах. Когда тянуть больше нет смысла, медленно поднимаюсь на крыльцо. Передо мной стоит огромная дилемма: здороваться ли с Катей или нет? Я ни разу не говорил с ней прежде, но сейчас я пришел с Антоном, и мне не хочется, чтобы он посчитал меня трусливой невежей. Впрочем, в этот раз удача на моей стороне: Катя здоровается первой. — Здравствуй, Кирилл. — Привет, — да уж. С Антоном мне, оказывается, очень легко общаться. Все познается в сравнении, а сейчас, сказав лишь одно слово Кате, я понимаю, насколько мне сложно. Как бы я ни убеждал себя, что на моем лбу не красуется надпись "спидозник", сколько бы не слышал от мамы, что мне необходимо жить нормальной, полной жизнью — я не в состоянии перебороть себя. Болезнь всегда побеждает. Она сильнее, она душит и отнимает последние силы. — Ладно, товарищи, пойдемте. Сейчас уже звонок будет, — Антон нарушает установившуюся тишину и берет Катю за руку. Одно мгновение я смотрю на их сплетенные пальцы, а потом опускаю взгляд на серость асфальта и, пытаясь, чтобы это звучало беззаботно, произношу: — Я догоню. Шнурки... — Катя, иди. Мы догоним, — Антон перебивает меня, дарит своей девушке извиняющуюся улыбку и вынимает свою ладонь из ее. Катя лишь пожимает плечами и входит в здание школы. Как только она скрывается из виду, Антон подходит ближе и, четко выговаривая каждую букву, говорит: — Краев, твои шнурки завязаны мертвой петлей, отрезать придется. Прятаться от людей ты не будешь, ясно тебе? Не заставляй меня водить тебя за ручку. — Не слишком ли много ты на себя берешь? — я вспыхиваю, словно маков цвет, подозрительно косясь на руки Антона. Зная его, можно поверить, что он и правда выполнит угрозу. — Лишь то, что могу поднять, Кира, — его голос абсолютно спокоен и уверен. — Или тех, кого могу поднять. Мне многое хочется сказать. Раньше за такую наглость я бы бросился на него с кулаками. Раньше... А вот сейчас я просто стою соляным столбом, не в силах произнести и слова. Провожу по пересохшим губам языком, стискиваю зубы. И вот чего Антон ждет? Когда я произнесу что-то наподобие "да, ты прав, мне нужна помощь, и я приму ее от тебя"? Я никогда такое не произнесу, никогда не признаюсь в этом кому-либо, хотя не буду отрицать, что даже банальная встреча с одноклассниками в компании Антона становится менее пугающей. — Ладно, идем, — в конце концов ворчливо произношу я. Антон же только одобрительно улыбается и молча заходит в здание. *** Странный день. С одной стороны, меня никто не цепляет. Обычно после долгого перерыва изголодавшиеся одноклассники издеваются надо мной вдвойне, напоминая гиен, учуявших трупный запах. Сегодня же даже не смотрят в мою сторону. Но с другой — внимание всех приковано к Антону, и мне неприятно, это не позволяет погрузиться в свой апатичный мирок, а заставляет наблюдать и прислушиваться. Это не зависть, Боже упаси! Это... досада, что ли? Я впервые оцениваю отношение Антона к другим ребятам, и, увы, увиденное огорчает меня. Он улыбается, рассказывает то же, что рассказывал мне, хлопает парней по плечам и целует девчонок в щеки. Некоторых, как, например, Катю, он выделяет особо: шепчет что-то, склонившись близко-близко к уху, поглаживает по руке и шутливо щелкает по носу. Я стараюсь взять себя в руки: конечно же, я не должен быть эгоистом! Антон имеет право — более того, ему необходимо! — общаться со здоровыми людьми, способными предложить ему что-то большее, чем унылое пребывание в четырех стенах квартиры. Спустя какое-то время я все же отворачиваюсь к окну. Осень — пора ностальгии и невеселых мыслей. Вот и я погружаюсь в воспоминания. Мысли тягучие и какие-то искаженные. Как будто я смотрю на себя в кривом зеркале — наверное, я слишком сильно изменился и вспомнить истинные ощущения из детства очень сложно. И второй, и последующие уроки проходят так же. Антон общается со всеми, кроме меня. Больно жалит мысль, что он стыдится меня. Это неудивительно, но, Господи, как же обидно! Когда последний урок подходит к концу, я делаю все возможное, чтобы не встречаться с Антоном взглядом. Складываю книги, концентрируя все внимание на Мэри: ее блестящие пуговки-глаза смотрят, кажется, просто на меня. Хочется вытащить ее и уткнуться носом в прохладное платье. Даже это я не могу себе позволить. — Кира, ты собрался? — Антон подходит близко, я смотрю на его белые кроссовки и, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, произношу: — Да, собрался. — Идем, значит. — Я хотел подойти к Людмиле Ивановне. Нужно взять дополнительные задания. А ты иди-иди! Пока, — с этими словами я быстро закидываю рюкзак на плечо и, ничего не видя вокруг, выскакиваю в коридор. Пошло все к черту! Да, мне обидно. Да, мне больно. Да, это глупо. Но я не могу с собой справиться. Просто не в силах.