Вечность длиною в год

Сентябрь, 30 — Кирюша, вставай! — мама аккуратно откидывает мне челку, сухими губами касается лба и даже успевает сжать пальцы на запястье, проверяя интенсивность пульса, пока я с трудом размыкаю веки. — Доброе утро, родной! Как ты себя чувствуешь? — Доброе, мама. Нормально, — легко улыбаюсь, приподнимаясь на локтях. — Тошнит немного, но в остальном все хорошо. — Пойдешь в школу? — интересуется она, обратив внимание на учебник по истории, лежащий на прикроватной тумбочке. Вчера я и правда провел вечер за зубрежкой, с каким-то маниакальным упорством заучивая многочисленные даты. Я, конечно, убеждал себя, что занимаюсь лишь потому, что катастрофически отстал от программы, но на самом деле причина была больше в том, что за монотонным занятием оказалось легче не думать об Антоне. Обижаться на его равнодушие было глупо, я понимал. В конце концов, он ничего мне не должен. — Да, конечно, — интересно, почему она спрашивает? Знает ведь, что если я чувствую себя неплохо, то обязательно пойду. Наверное, я боюсь выпасть из привычного режима. Это стало бы очередным сигналом, что жизнь в пределах нормы подошла к концу, сменившись предсмертным существованием. — Антоша зайдет? — Нет, — слово звучит резче, чем следовало. Мама удивленно приподнимает бровь, мои интонации столько лет неизменные, — вялые и спокойные — поэтому, конечно, она не понимает, как это обычный вопрос заставляет меня чуть ли не огрызнуться. — У него дела, — виновато улыбаюсь и отвожу взгляд. Мама теперь считает, что мы с Антоном лучшие друзья. Наивная. — Ясно. Ладно, родной, собирайся. Жду тебя на кухне, — мама выходит, я же вновь обессилено откидываюсь на подушки. Мысленно считаю до десяти, каждую цифру произнося с большим интервалом. Пытаюсь за это время собрать все внутренние резервы, каждую крупицу энергии, необходимой на то, чтобы встать и прожить еще один день. Когда тянуть дольше нет возможности, иначе мама вновь заглянет, я все же откидываю одеяло и зябко передергиваю плечами. В комнате довольно тепло, но все равно контраст температур пускает по коже табун мурашек. — Доброе утро, Мэри, — тихо произношу я, кончиком пальца обводя контур кукольного "лица". Вчера я оставил ее на тумбочке. Еще хотел положить рядом, но устал настолько, что поднять руку оказалось непосильной задачей. За ночь она съехала и теперь прижималась к стене лишь головой. Как будто устала и не смогла держать спину прямо. Этим она похожа на меня, я тоже не всегда могу держать осанку, и не только в физическом плане. — Прости, что оставил тебя здесь, — перекладываю ее на подушку. Почему-то это кажется важным, хотя на деле я осознаю, что стоит поискать в интернете информацию о психических расстройствах. Возможно, я немного не в себе, и с каждым днем эта зависимость от неодушевленного предмета лишь возрастает. Но уже через мгновение становится стыдно. Разве я откажусь от Мэри, если кто-то скажет, что это ненормально? Нет, конечно. Просто не смогу. — Кирюша, ты идешь? — из коридора разносится голос мамы, и я с досадой осознаю, что слишком долго вожусь. Ей не докажешь, что я задумался, мама сразу решит, что мне плохо, поэтому я такой вялый. Приходится максимально быстро направиться в ванную, сделав вид, что вопрос я не слышал. Уже через пятнадцать минут я полностью готов, поэтому лишь подхватываю Мэри, привычно укладываю ее в рюкзак поверх книг. Заодно достаю мобильный, лежащий на дне сумки. Им я пользуюсь крайне редко, мне и звонить-то толком некому. Но в этот раз на телефоне один пропущенный вызов. Оказалось, что Антон звонил вчера около семи вечера. Впрочем, это однозначно не что-то важное, иначе, зная Антона, он бы нашел, как со мной связаться. Задумчиво прикусываю губу, раздумывая, не стоит ли перезвонить, но потом решаю, что совсем скоро увижу его в школе. Нет смысла. — Кирюша, ты точно хорошо себя чувствуешь? — слышу, что мама идет к комнате, и быстро швыряю мобильный в рюкзак. — Эх, Мэри, только ты меня всегда понимаешь, — устало шепчу я, смотря в блестящие глаза своей куклы, а потом быстро застегиваю молнию и уже громко добавляю: — Все хорошо, мама! Я готов! *** В классе стоит привычный гул, когда я переступаю порог кабинета. Одноклассники бросают на меня взгляды, но потом быстро возвращаются к своим разговорам. Это в последнее время тоже обычно. Я мельком смотрю на парту Антона, но там сейчас сидит только Катя. Антон не появляется и после звонка. Я удивлен, ведь он так много пропустил, не слишком подходящее время для прогулов. Хотя, возможно, он заболел, но это почему-то кажется маловероятным. Учительница уже успевает начать свою монотонную речь, когда в дверь коротко стучат. — Наталья Михайловна, извините, я опоздал. Можно войти? — Антон поджимает губы, делая вид, что и правда очень сожалеет. — Ладно уж, проходи, Миронов, — ворчит Наталья Михайловна. Антон благодарно улыбается и быстро направляется к своему месту. Прежде, чем сесть, он успевает бросить на меня короткий взгляд и едва заметно кивнуть головой. Ну, по крайней мере, он поздоровался, а значит, не обижается за вчерашнее. Хотя, по сути, за что ему обижаться? За то, что я ушел сам или не взял трубку? Все это мелочи, а Антон никогда не был мелочным. Наверное, я сужу всех по себе. Раньше, еще в детстве, я выходил из себя по малейшему поводу, даже если на меня кто-то косо посмотрел. В конце концов, тогда я и правда считал, что все мне должны за право общаться. Но теперь-то все не так, я уже давно не тешу свое самолюбие. Понимаю, насколько сильно задумался, когда меня больно толкает в плечо Олег. Он сидит передо мной, а сейчас развернулся вполоборота и сверлит сердитым взглядом. Мгновение недоумеваю, но потом осознаю, что и другие одноклассники смотрят на меня. Большинство ехидно ухмыляются, и несколько мгновений я никак не могу собраться с мыслями и понять, что произошло. — Краев, ты меня слышишь или нет? — Наталья Михайловна явно раздражена. Теперь все понятно: мне задали какой-то вопрос. С каждым годом учителя все реже вызывают меня на уроках, я из тех учеников, которым ставят тройки авансом, только чтобы не портить общую статистику школы. Но в этот раз, видимо, о моем существовании вспомнили. — Эмм... Извините, пожалуйста, я прослушал, — невнятно бубню себе под нос. Чувствую, как начинает колотиться сердце в страшном предчувствии, что меня могут вызвать к доске. Это жуткое чувство, когда твою спину прожигают десятки глаз, наверное, самое страшное, что может со мной приключиться в школе. Даже когда я слышу насмешки, никто не мешает сжаться в клубок за собственной партой и сделать вид, что меня не существует. Возле доски не спрячешься, там я просто живая мишень. — К доске иди, говорю, — Наталья Михайловна меня не любит. Не потому что предвзята, нет. Просто она фанатик своего предмета и искренне не понимает тех учеников, которые не стремятся разобраться во всех тонкостях физики. А я как раз таки самый "холодный" к знаниям, поэтому не вызываю у нее симпатии. Медленно поднимаюсь из-за парты, неохотно переставляю ноги. В ушах громыхает кровь, щеки сразу становятся алыми. Наталья Михайловна диктует условие задачи, и я с титаническим трудом вытаскиваю из уголков памяти буквенные обозначения и единицы измерения. Впрочем, как решить задачу я не догадываюсь. За спиной раздаются смешки, и я стискиваю зубы. Плевать, пусть веселятся. Хватит мне уже переживать из-за подобных пустяков. — Я не знаю, как ее решать, — спустя минуту бессмысленного рассматривания коричневой доски наконец-то признаюсь я. — Краев, это же повторение. Мы уже проходили это в девятом классе. Задача на одну—единственную формулу, — Наталья Михайловна постукивает пальцами по деревянной поверхности стола. Стук негромкий, но у меня нервно сводит скулы, а перед глазами все плывет. Нужно сесть, как можно быстрее сесть. Я уже чувствую, как ужасно подскочило давление. — Я не знаю, — тихо произношу вновь. — Краев, думай! Ну! У тебя есть скорость, что нужно сделать? — Наталья Михайловна постукивает громче. Еще громче. И еще. Еще... Или это у меня сердце так отчаянно стучит? Перед глазами уже совсем темно, я кладу ладонь на доску, чтобы не повалиться на пол. — Можно мне выйти? — сам себя уже не слышу. Просто интуитивно складываю губы, надеясь, что мой шепот еще можно разобрать. Впрочем, ответа я не получаю или просто не в силах понять его: перед глазами становится темным-темно, пальцами я еще пытаюсь ухватиться за что-то, но они лишь скользят по гладкой деревянной поверхности, и я медленно сползаю на пол. *** Иногда мне кажется, что умереть совсем не страшно. Вот, к примеру, сейчас такое ощущение, будто я плыву по громадному океану молочно-белого тумана. Тепло, и все тело такое легкое, словно и само соткано из невесомой материи. Здесь нет боли и душевных мук. Я тут всего лишь часть вселенной, совсем крошечная и незначимая крупица в плеяде различных человеческих судеб. До меня никому нет дела, я волен плыть, куда вздумается. Правда и направления здесь нет, перемен нет, эмоций нет. Лишь умиротворение и безграничный покой. Впрочем, я чудесно знаю, что смерть не такая. Этот белоснежный мир мне хорошо знаком, совсем скоро весь этот белый туман рассыплется в рваные клочья, пропуская сюда звуки и яркий свет. Тогда вернется боль, и я вновь ухвачусь за нее, как за тонкую нить, связывающую меня с реальностью. Я снова буду усиливать свои страдания, отсчитывать каждый удар сердца, только чтобы окончательно прогнать морок. Спрашивается, что заставляет меня делать такой выбор? Почему бы не остаться в этом блаженном океане спокойствия? Дело даже не в маме, нет. Люди, какие бы они ни были родные, — не тот стимул, который заставляет терпеть муки. Каждый человек — эгоист. А я, в конце концов, не библейский великомученик, чтобы страдать ради кого-то. Назад, к жизни, меня всегда подгоняет страх. Он заставляет вгрызаться в собственное жалкое существование, бороться из последних сил. Помнится, однажды, несколько лет назад, я почти сдался. Закрыл глаза, позволил белоснежному туману убаюкать, унести далеко-далеко. Сначала мне и правда было хорошо, словно после долгой дороги я наконец-то смог отдохнуть, избавиться от боли в утомленном болезнью теле. А потом стало холодно, все мышцы сковывало и, казалось, кости выкручивало под какими-то немыслимыми углами. И белый туман сменился черной пропастью, в которой я то ли летал, то ли падал куда-то вниз. Вот такой была смерть — ледяной и угольно-черной. Страшной. И тогда, и много раз после именно воспоминания о том ощущении безысходного ужаса помогали мне возвращаться к жизни вновь и вновь. Так и сейчас, я различаю какой-то звук — совсем тихий, но и этого достаточно, чтобы ухватиться за него, направить на восприятие все свои ощущения. — Кирюша, — удается различить мамин голос. Он дрожит непролитыми слезами, и этого достаточно, чтобы вспороть мой иллюзорный мир. Возвращается боль, я несколько раз кашляю, и только потом медленно открываю глаза. Взгляд сложно сфокусировать, приходится напрячься, чтобы различить побледневшее лицо мамы и белый потолок вверху. Она что-то говорит, но мне пока сложно уследить за этим потоком слов, поэтому я лишь легонько сжимаю ее ладонь. Даю понять, что не умру. Сегодня не умру. — Это всего лишь давление, вам не стоит так волноваться, Дарья Степановна! — разносится чей-то мелодичный и, я бы даже сказал, веселый голос. Он хорошо мне знаком — это школьная медсестра. Значит, я не в больнице. Сразу затапливает облегчение, возможно, мне удастся уговорить маму не везти меня туда. По сути, ничего страшного не произошло. Перенервничал, потерял сознание, но это ведь не повод вновь госпитализировать меня. Я только что из больницы, у меня нет никаких моральных сил вернуться туда так скоро. — Просто давление? Да? — мама повышает голос. Плохой знак. — Почему он вообще оказался возле доски? — Мама, — я пытаюсь привлечь ее внимание, но она лишь сильно сжимает мне руку, не замечая, что причиняет боль. Мне стыдно, всякий раз, когда она устраивает скандал в школе. Не понимает, что потом меня считают маменькиным сынком. — Все нормально. — Дарья Степановна, ваш сын учится в общеобразовательной школе, его нагрузки и так минимальны. Но полностью оградить его от вопросов учителей нет никакой возможности, — спокойно поясняет медсестра. Всегда уважал ее за просто-таки ангельское терпение. — Значит, школу он бросит. Перейдем на домашнее обучение, — категорично заявляет мама. Она поджимает губы и полностью игнорирует мой умоляющий взгляд. Разве можно, мама, решать за меня? Это ведь моя жизнь. Да, сломанная и исковерканная, но ведь другой у меня не будет. *** — Алло, — как можно спокойнее произношу я. Не хочется, чтобы Антон знал, что я полдня проплакал в подушку. Увы, мама непреклонна. Она и правда хочет, чтобы я постоянно был дома. Не жил — существовал. — Как ты, Кира? — Ничего, — ворчу я. Мэри лежит на соседней подушке и смотрит осуждающе. А в чем, спрашивается, я виноват? Я еле нахожу силы не шмыгать носом, не могу еще и огромные монологи произносить сейчас. — Ничего, хорошо или ничего, плохо? — Антон настойчив. Как всегда. — Ничего, нормально, — откуда у меня берутся силы на убогий сарказм? Хотя, наверное, то, что я дома, а не в больнице и правда подходит под критерий "нормально". — Хорошо. Я завтра зайду перед шко... — Не нужно, — перебиваю я. На глаза снова наворачиваются слезы. Самое нелепое, что я не понимаю, почему это приносит мне такие страдания. Мне ведь плохо там. Но и бросить школу — катастрофа. Я, наверное, просто марионетка, которой обрезали еще одну ниточку. Я изломался еще сильнее, потерял очередную возможность связи с реальностью. — Я все же зайду, Краев, — спокойно разносится с другого конца провода, а мне хочется смеяться. Хохотать, словно безумному. Со всем справишься, Антон, да? А смерть победить сможешь? — Нет. Я перехожу на домашнее обучение. Так решила мама, — голос перехватывает, я сжимаю себя за горло. Так и хочется вдавить пальцы в кожу, погрузить их в мягкую плоть и вытащить-таки наружу что-то твердое и уверенное, а не жалкие хрипы потерянного ребенка. Антон довольно долго молчит, я даже отнимаю мобильный от уха, проверяю, на связи ли он еще. — Ну и правильно, — в конце концов произносит он. Я часто моргаю несколько раз, чувствую, как по щеке все же течет холодная капля. — Что, прости? — Я думаю, что это правильное решение, Кирилл, — как будто маленькому поясняет мне Антон. В этот момент понимаю, что слова и правда причиняют самую острую боль. Неужели он рад, что избавился от меня? Я действительно был такой обузой? Я ведь не хотел. Господь видит, не хотел! — Ты ничего не понимаешь, — чувствую, что губы дрожат. Молодец, Кирилл, опозорься еще больше! — Вы все не понимаете... — последние слова уже шепотом. А потом я просто поддаюсь импульсу, какому-то детскому порыву выплеснуть из себя боль, и швыряю телефон в противоположную стену. Он падает на пол уже по частям, гулко стучит об паркет. Я стискиваю зубы, ожидая, что сейчас прибежит мама. Предложит мне успокоительное или позвонить Анне Аркадьевне. Но, благо, она не услышала. Снова утыкаюсь носом в подушку, снова плачу, снова смотрю на Мэри. Даже она не понимает. Не осознает. Ничего не чувствует. Еще мгновение — и я скидываю ее на пол. Такое чувство, что я часть собственной души отшвыриваю. Больно, стыдно, но какой же это замечательный повод оправдать слезы...