Вечность длиною в год

Когда я прихожу в себя, день подходит к концу. Солнечный свет заливает мою палату, и в его ласковых объятиях она кажется не такой уж и мрачной. Мысли в моей голове ворочаются лениво — они тяжеловесные, будто каменные глыбы. Я пытаюсь припомнить все, что произошло утром — если это все еще тот же день — и не могу. Только отдельные фрагменты: суетящуюся маму, Антона, вытирающего мои испачканные блевотиной губы. Мне бы смутиться, но я настолько накачан лекарствами, что никакие эмоции сквозь них пробиться не могут. Я слежу за солнечным зайчиком, который пляшет по моей простыне, и вскоре вновь соскальзываю в вязкую дрему. Когда просыпаюсь вновь, за окном уже темно. Теперь я соображаю гораздо яснее, и вместе с ясностью приходят эмоции и боль. В животе жжется, во рту сухо, будто мне щедро присыпали язык песком. А еще страшно. И страх этот разрастается с такой неуправляемой скоростью, что даже пытайся я взять себя в руки — не смог бы. Открывается дверь, и входит мама. А следом за нею — и Антон. В приглушенном свете больничной палаты мамино лицо кажется серым, будто сотни раз стиранная простыня. Губы ее сжаты так, что я вижу лишь ровную полосу, трагический излом, за которым прячутся, ожидая своего часа, и рыдания, и крики, и проклятия в адрес жестокой судьбы. Но вместо них — вместо рыданий, криков, проклятий — из ее рта вырывается бодрый голос. И бодрость эта настолько фальшива, что хочется заткнуть уши. — А кто это у нас очнулся? Целый день проспал, Кирюша! И не надоело. Ох ну и напугал же ты нас! Правда, Антоша? Как ты себя чувствуешь? — Нормально, — голос трещит, словно высоковольтные провода. — Пить хочу. — Сейчас, — мама наливает воду в стакан, подносит к моим губам, помогает приподняться. Все это время я чувствую на себе взгляд Антона, но не решаюсь посмотреть в ответ. Чего я опасаюсь? Увидеть в его глазах отвращение? Или, быть может, жалость? В какой-то момент в моей голове проносится мысль, что лучше бы я умер быстро. Чтобы они не видели моей боли, чтобы им не доводилось больше переживать таких дней, как этот. Но эта мысль мимолетна и болезненна, будто прикосновение к раскаленному металлу. Нет! Господи, у меня ведь было так мало времени! У нас было так мало времени! Я ведь не попрощался, я даже не придумал еще тех слов, которые скажу им на прощание… Мама кашляет, возвращая меня к реальности. Потом смотрит на Антона, вновь на меня и произносит: — Ты не переживай, сынок. Все будет хорошо. Скоро вернемся домой. Мне нужно позвонить, ты побудешь с ним, Антоша? Антон ничего не произносит, но, видимо, кивает, потому что мама выходит, тихо прикрыв за собою дверь. Только теперь я наконец-то смотрю на него. В его глазах ни жалости, ни отвращения. Но тоска там плещется через край, и он не может ее спрятать от меня, хотя и пытается. — Я, кажется, испортил тебе рубашку, — пытаюсь пошутить я. Губы мои судорожно дергаются — это должна была быть улыбка. Он ничего не говорит. Подходит к койке, опускается на колени, хватает меня за руку — пальцы его дрожат. — Антон… Он качает головой, не разрешая мне говорить. Подносит мою руку к своим губам, согревает теплым дыханием. Глаза его зажмурены, но одна слезинка все же повисает на ресницах, а потом, не удержавшись, скатывается по щеке. Мне хочется смахнуть ее, хочется пригладить его спутанные волосы, но я продолжаю лежать неподвижно и безмолвно. — Если бы… Если бы ты… — говорит Антон. Голос не слушается, срывается, но ему не нужно продолжать. Я и так догадываюсь, как бы он мог закончить эту фразу. «Если бы ты умер, я бы не справился». «Если бы ты умер, я бы не пережил». Никакой из этих вариантов мне не нравится. Я помню, как впервые после того, как мне поставили диагноз, оказался в больнице. В тяжелом состоянии, на скорой. И тогда меня это тоже поразило до глубины души. Да, ты знаешь, что ты болен и что такое может произойти, но когда это происходит на самом деле, когда рушится привычный порядок — все кажется таким удивительным. Как же так? Ну, неужто это действительно с тобой? Я понимаю смятение Антона. Но мне необходимо сделать так, чтобы он был готов. Когда моя борьба закончится — его начнется. И поэтому я произношу: — Антон, со мной сейчас все в порядке. Посмотри же на меня, — и он смотрит. Глаза его почти черные — то ли так падает свет, то ли такой цвет у печали. — Со мной сегодня все будет хорошо. А когда придет время, когда я умру, — я нарочно выделяю это суровое «когда», потому что ему нужно это понимать, — ты будешь жить дальше. Учиться, знакомиться с новыми людьми, жить полноценной жизнью. Ты ведь обещаешь мне, Антон? Я жесток с ним. Обещание, которое он мне даст, — ну, куда он денется? — будет стоить ему немало. Ему придется стискивать зубы и проживать день за днем, пока наконец-то, каким-то пасмурным утром буднего дня он вдруг с удивлением не осознает, что проснулся с улыбкой на губах. И вот тогда-то и начнется новая страница его истории, о которой я уже не смогу рассказать. — Кирилл… — он отрицательно качает головой, но я прерываю все возможные возражения. Вырываю руку из его ладони и тихим шепотом, который громче надрывного крика, приказываю: — Обещай мне. И он дает мне свое слово. Оно долго будет грузом на его плечах, за который Антон будет злиться на меня. Но когда-нибудь он скажет мне «спасибо». Он утыкается лбом в мои колени, и я пальцами перебираю его волосы, массирую затылок и напряженную шею. Мне бы спросить о моих прогнозах, но это все подождет до завтра. Входит мама, но я слишком устал, чтобы смущаться или отдергивать руку. Антон и вовсе ничего не замечает. Она смотрит на нас минуту и за эту минуту понимает больше, чем за все минувшие недели. Потом глядит мне в глаза, и во взгляде ее я впервые вижу что-то из давно забытого прошлого. Будто бы она может видеть, каким я стану, и ей нравится то, что она видит. Я улыбаюсь ей, пытаясь выразить всю благодарность, которую испытываю. Она улыбается в ответ и тихо, так и не потревожив Антона, уходит. *** На следующий день Антон вновь ведет себя как ни в чем не бывало. Он приносит учебники и делает домашнее задание прямо в палате, устроив тетрадки на краю моей койки. Мы разговариваем о каких-то мелочах, вяло перешучиваемся. Ни об Артеме, ни о повторных анализах, которые у меня брали утром, мы не говорим. Когда я задаю вопрос о своем состоянии маме, она отвечает, что это «на всякий случай». Медсестру, которая никак не может ввести иглу в вену, мои расспросы явно раздражают, потому что она бурчит под нос «нужно» и больше не добавляет и слова. Мне остается только покорно ждать, пока меня решат просветить. Почему-то сокрытие правды всем кажется таким милосердным. Меня же мутит от этой неизвестности — уж лучше быть готовым к худшему. Раздается стук в дверь, и в палату заглядывает Катя. — Привет. Можно к вам? — спрашивает она, замирая на пороге. — Конечно, — я искренне рад ее видеть. За последние месяцы я успел узнать ее лучше и даже привязаться. Наверное, назвать нас друзьями нельзя, но все же мне приятно, что в моей жизни появился еще один человек, который знает обо мне если не все, то многое, перед которым не нужно притворяться. — Медсестра не хотела меня пускать, — произносит Катя, присаживаясь у меня в ногах. Она смешливо щурится и, понизив голос, заговорщически произносит: — Пришлось сказать, что я твоя девушка. — И она поверила? — недоверчиво интересуюсь я. — Конечно, — Катя удовлетворенно улыбается и показывает язык Антону. Тот в ответ закатывает глаза и возвращается к урокам. — Вот же зануда. Да шучу я. Я встретила Дарью Степановну, и она помогла мне пройти. А у вас тут весело, как я посмотрю? — добавляет она. Миронов благоразумно игнорирует это замечание. — Ну, для веселья тут маловато возможностей, — пожимаю я плечами. — Можно притвориться, что у меня инфаркт или что-то такое. Катя фыркает, Антон же поднимает на меня осуждающий взгляд, качает головой и одними губами произносит: — Не смешно. — А мне кажется, что вполне, — произношу я и примирительно улыбаюсь. — Ладно, давай-ка что-нибудь посмотрим, — предлагает мне Катя, торопясь сгладить неловкость. Она вытягивается рядом со мной, укладывает голову на мое плечо. Ее короткие волосы щекотно лезут в рот и нос. Мы смотрим какой-то сериал, и со стороны, возможно, кому-то и правда можем показаться парой. Странной парой, а-ля «Красавица и Чудовище». Как ни странно, но я совсем не испытываю волнения — ни от ее близости, ни от сладкого запаха ее духов, ни от дыхания, которое греет мне шею. В какой-то момент я пытаюсь прислушаться к себе. Ведь она такая красивая, на тесной койке так мало места, и у нас переплетены ноги, и я ощущаю, как опадает и поднимается ее округлая, мягкая грудь. Но все, что я испытываю — нежность, и благодарность, и хрупкую радость. Я целую ее в макушку и прижимаю к себе покрепче. Она ничего не говорит, не смотрит на меня, но я кожей ощущаю ее улыбку и то, как расслабляются ее плечи. Невероятно, но ей тоже было не все равно, она тревожилась обо мне. Вот так, мимоходом, Антон Миронов дарит мне еще и друга. Вечером они уходят вместе. Она целует меня в щеку, он — в губы. Я смотрю, как за ними закрывается дверь, и думаю, как бы хорошо было, если когда-нибудь они полюбили друг друга не только как друзей. *** У меня вновь берут анализы, проводят ФГДС и гистологическое исследование желудка. Что-то колют, суют под язык какие-то таблетки и шепчутся, шепчутся, шепчутся… Я в больнице уже неделю, и, кажется, впервые мне становится только хуже. Настроение мое скачет от глубочайшей апатии до истеричной тревожности, когда я пристаю с расспросами ко всем, кто решается переступить порог моей палаты. — Рак, да? — спрашиваю я маму. Она вздрагивает, напрягается и ломким голосом произносит: — Не выдумывай, Кирилл. Такие диагнозы не ставятся с бухты-барахты. Нужно анализы делать… В любом случае все будет хорошо… — М-м-м-м, — издевательски тяну я и вдруг разражаюсь злобной тирадой: — Сколько можно, ма? Скажешь ты мне или нет? Я, может, хочу, чтобы меня все оставили в покое? Может, блядь, хочу подохнуть в своей кровати, нет, ты не думала об этом? Как же меня задолбало, что меня все лечат. Заняться вам нечем, что ли? — Кирилл! — Антон перебивает мою истерику. Сжимает мою ладонь до боли и хруста. Но сейчас это сравнимо с ведром воды, выплеснутым в жаркое пламя. Я выдергиваю руку и рявкаю: — Что? Антон молчит. Только смотрит на меня так, будто я глупый ребенок, который разочаровывает его, но которого он слишком любит, чтобы злиться или обижаться по-настоящему. Мама шмыгает носом и кусает губы, чтобы удержать слезы, которые заволокли глаза. — Простите, — произношу я, вновь бессильно упав на подушки. — Оба простите меня. Мне жаль, я не хотел. Ма, ну, не плачь… — Я не плачу, Кирюша, — срывается с ее дрожащих губ. — Я все тебе расскажу, сынок. Только потерпи немного, еще рано делать какие-то выводы. Потерпи, ладно? — Да, — я киваю. Глаза закрываются, как бы я ни пытался держать их открытыми. Сейчас я сплю все время. Мне так жалко этих потерянных часов, которые я мог бы провести с дорогими мне людьми. Но я ничего не могу поделать. — Не уходи, ладно? Я и сам не знаю, кого из них прошу — маму или Антона. Они останутся оба — моя маленькая семья. *** Антон приносит мне Мэри. Крадется, боясь меня разбудить, но я широко зеваю и приветственно поднимаю руку, давая понять, что проснулся. Доза обезболивающих сегодня была больше, чем обычно, голова от них чугунная, а движения заторможенные. — Я подумал, что… в общем, вот, — он кладет ее на подушку. Видно, что он сомневается в своем решении. Оно и понятно: в последнее время я, бывает, раздражаюсь из-за любых мелочей. — Спасибо, — отвечаю я. На самом деле она мне не так уж и нужна. Ей я поверял свои самые потаенные мысли, с нею делился страхами. Высказывал ей то, в чем не мог признаться ни маме, ни психологу. Невообразимо, каким же одиноким я тогда себя ощущал. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу понять, как вообще выживал все эти долгие годы, похожие один на другой, словно братья-близнецы. Но теперь я больше не чувствую себя одиноким. Я заталкиваю Мэри под подушку, вновь гляжу на Антона и тут только замечаю — его верхняя губа разбита, из глубокой трещины сочится сукровица, а под глазом лиловым наливается синяк. — Что случилось? — спрашиваю я и, ухватив его за ладонь, вынуждаю присесть на край койки. Костяшки пальцев тоже сбиты в кровь. — Только не говори, что упал на тренировке. — Ты же знаешь, что я их давно бросил. — То-то и оно. Это Артем этот, да? Что этому мудиле опять нужно, не успокоится все. Ну, уро-о-од, — от злости у меня скрипят зубы. — Нет-нет, — стремится успокоить меня Антон. — Это Славка, ничего нового. Ты же знаешь, что ему и повода не нужно, чтобы кулаками махать. Я пристально смотрю на Антона, а он отводит взгляд. Прошло то время, когда ему удавалось мне лгать. Я знаю теперь его так хорошо — слышу эту неестественную нотку в голосе, вижу, как судорожно дергается уголок его рта, как дрожат ресницы, за которыми он прячет глаза. — Врешь ведь, — без тени сомнения заявляю я. — Миронов, расскажи мне. — Это и правда Славка… — медленно произносит Антон. Он переплетает наши пальцы, смотрит на наши соединенные руки так пристально, словно это самое интересное, что ему доводилось видеть. Мне хочется поторопить его, но я не решаюсь. Я жду, пытаясь вспомнить лицо Славы Соловьева. Пытаюсь — и не могу. А мы ведь учились с ним с первого класса. Я помню, что в младшей школе он носил уродливый коричневый свитер, на котором, кажется, был миллион катышек. И стрижка у него была дурацкая, как горшок… А еще он плохо выговаривал «р». Бегал за мной с этим своим «Килилл, Килилл», а я его передразнивал и насмехался. Да уж, сколько же ерунды хранит память, а вот лицо припомнить не могу. — Они знают, — будто бы через год молчания, произносит Антон, вырывая меня из воспоминаний. — Знают, Кир… — Что знают? — спрашиваю я, хотя подсознательно все понимаю мгновенно. — Обо мне. О нас с тобой. Я сегодня пришел в школу, а они… В общем, я не знаю, откуда им стало известно, но Слава начал свое… ты понимаешь… И я его, мы… — Антон давится воздухом, шумно вздыхает и наконец-то вскидывает на меня взгляд. Солнышки в его глазах панически мечутся. Ему страшно. Больше за меня, за то, что я подумаю, как буду чувствовать себя теперь, когда после моего имени вся школа будет добавлять «пидор». — Откуда, откуда… Вариантов-то не много. Я вообще только один могу придумать, — задумчиво проговариваю я, пытаясь собраться с мыслями. Чертовы лекарства! Делают меня таким тугодумом. — Зачем ему это? А если бы я про него рассказал, про то, что между нами было? — Кто? Ты рассказал? — фыркаю я. — Миронов, ты никогда этого не сделаешь. Я бы — да-а-а… Я бы еще и приукрасил, я бы сделал так, чтобы о нем каждая собака в подворотнях знала, а в первую очередь его армейские дружки… Вот бы они порадовались… — эти фантазии такие приятные, красочные. Я позволяю себе потешиться ими мгновение, а потом возвращаюсь к мрачной реальности. — Но ты, Антоша… — я впервые его так называю, но он так переживает, что даже не замечает. — Ты бы так даже с ним не поступил. — Плевать. Меня их мнение совершенно не интересует, пускай думают, что хотят. Но ты… — А что я? — перебиваю Антона. — Я никого из этих людей месяцами не видел и вряд ли увижу. Или ты думаешь, что они заявятся сюда, чтобы обозвать меня педиком? — Кирилл… — он глядит на меня осуждающе, но я лишь пожимаю плечами. Из песни слов не выкинешь. Но, прислушавшись к себе, я осознаю, что и правда не тревожусь из-за того, что кому-то там известно обо мне. Сейчас я надежно скрыт за стенами больницы, а потом в свои крепкие объятия меня примет смерть, и уж тогда-то меня точно не будут волновать никакие Артемы или Славики. С Антоном все иначе. Это ему придется получать двойную порцию издевок — и за себя, и за «того парня». Это ему нужно будет драться за свое право любить и жить, не оглядываясь на мнение вопящего стада. Это его битва, в которой ему придется сражаться в одиночестве. Я с трудом сажусь, обхватываю Антона за шею, привлекаю его к себе. Он лбом утыкается в мое плечо, тяжело вздыхает. Я тычусь губами в его щеку, прижимаюсь к нему покрепче, вдыхаю запах его кожи и волос. — Это ничего, Антон, — шепчу я. — Скоро экзамены, и после них ты сразу уедешь… — Никуда я не поеду, — неразборчиво произносит он. — Пока ты… — Что, «пока я»? — я отстраняюсь, чтобы заглянуть ему в глаза. Губы его упрямо сжаты, я провожу по их контуру большим пальцем — осторожно, чтобы не растревожить ранку. — Пока я не умру? Поступать не будешь? Ну, тогда ты уйдешь в армию, Миронов. Тебе когда восемнадцать? Летом? Да, ты уйдешь в армию, и вряд ли у тебя будет возможность часто общаться со мной. А так Катька мне принесет свой старый ноутбук, она обещала. Там есть скайп, мы сможем общаться. — Кирилл… — мое имя срывается с его уст, словно отчаянный стон. Ведь мы так ни разу и не набрались решимости, чтобы обсудить будущее. Мы откладывали и ждали — и вот оно на пороге, нетерпеливо стучится. Ведь даже если я проживу еще какое-то время, наши отношения в любом случае закончатся уже совсем скоро. Нет, Антон, конечно, будет писать и звонить так часто, как это вообще возможно, но я стану занозой под его кожей. Чем-то прошлым, громоздким, что и хотел бы, да не можешь затащить в новую жизнь. — Я поступлю здесь. — Куда? В бурсу? Техникум? Не гони, Антон, — я отвожу прядь волос, упавшую ему на глаза. — Нечего тебе ловить в этом городе. Тем более сейчас. Поедешь в столицу, там никому не будет дела, какая у тебя ориентация, с кем ты встречаешься. Мне забавно слушать самого себя. Ну, откуда я это взял? Откуда знаю, как там, в той столице? Но Антон не смеется. Он кивает и вновь роняет голову на мое плечо. От тела его пышет жаром, будто от печки. Мне душно и неудобно, затекла неудачно согнутая нога. Но я его не тревожу. Пускай хоть всю ночь так сидит — я потерплю. *** Май в самом разгаре. Сквозь открытую форточку залетает тополиный пух — оседает на полу, вертится там, будто пляшет хоровод. Медсестра недовольно хмурится, но ничего не говорит. Втыкает иглу капельницы, небрежно прикрепляет ее к коже и выходит. Она вечно недовольная, мрачная. Хотя и работка у нее, конечно… Я вздыхаю, надеваю наушники, вновь включаю музыку. Это тоже Катькин подарок — она принесла мне ноутбук, таскает книжки (за последние недели я прочитал больше, чем раньше читал за годы), а теперь вот и наушники. Мы с Антоном накачали музыки — такой разной, что иногда я дивом даюсь. О чем мы думали, когда качали монгольскую народную песню? И Катя, и Антон сейчас с головой в учебе. Они являются ко мне измученными, с серыми кругами под глазами. Они говорят о школе, уроках, грядущих экзаменах. Потом, словно очнувшись, резко меняют тему. Я знаю, как винит себя Антон. Ему кажется, что он уделяет мне мало времени, но я пресекаю на корню любые его попытки остаться на ночь, скрючившись на стуле, или прогулять репетитора. Еще дважды Антон приходил с разбитым лицом. В последний раз он был избит настолько сильно, что я начал паниковать по-настоящему. В своей тупой звериной агрессии они еще и покалечат его, с них станется. Антон успокаивал меня, убеждал, что Славка получил так, что больше не полезет. Я ему не верил: он один, а там — стая. Но дни шли за днями, синяки успели сойти, а новых следов на лице Антона я не замечал. Быть может, скорые экзамены даже моих дураков-одноклассников заставили засесть за книжки. Давал ли о себе знать Артем, я не в курсе. Возможно, я боялся услышать об этом, поэтому не спрашивал ни у Миронова, ни у Кати. Она как-то недавно сказала, что брат уже купил билеты на поезд — для себя и своей девушки. Значит, до их отъезда оставалось немного. И то хорошо, Антону будет хоть немного полегче. И да, у меня рак. В общем-то, это настолько предсказуемо и банально, что я даже не удивляюсь особо, когда доктор все-таки объявляет мне диагноз. Он говорит так долго и витиевато, будто лекцию в мединституте читает. Жаль, что Антона нет. Ему бы, может, интересно было бы послушать. Понял бы он точно больше, чем я. Но я гляжу на маму — она вжалась в спинку стула, будто бы самым большим ее желанием было исчезнуть отсюда. Слезы текут, и она их не вытирает. Они капают на ее сложенные на коленях руки, и только в этот момент мне становится больно. Нет, все-таки славно, что Антона с нами нет. Я улавливаю отдельные фразы из речи врача. — Саркома… поражение слизистой оболочки желудка… кровотечение… назначают химиотерапию, но учитывая твое состояние… в любом случае… экспериментальные методы… Он наконец-то замолкает. Я поднимаю на него взгляд. Он высокий и крепкий, еще совсем не старый, но уже полностью седой. Глаза у него светлые и такие усталые, будто бы он не спал уже многие дни. «Поспали бы вы хотя бы часок», — хочется сказать мне, но вместо этого я киваю и произношу: — Спасибо. Я бы мог расспрашивать его, требовать объяснить все человеческим языком. Мог бы закатить истерику. Мог бы разреветься, и пускай все суетятся вокруг меня. Но я вдруг представляю себе Антона — вот он так же стоит перед каким-то мальчишкой и все, что ему хочется - выпить чашку крепкого до горечи кофе. Я представляю Антона на месте этого доктора и не чувствую ни раздражения, ни обиды. — Кирюша… — произносит мама, громко шмыгнув носом. — Все нормально, ма, — повернувшись к ней, говорю я. — Ты же слышала, химиотерапия и экспериментальные методы. Будем пробовать, да? Она кивает. Она понимает, что все это — полнейший бред. Я понимаю — тоже. Но ей так будет легче, если меня будут колоть, и пичкать таблетками, и обследовать. Если это успокоит ее, то я потерплю. — Сколько мне осталось? — спрашиваю я тем же вечером у доктора, когда мамы нет рядом. — Мы не можем делать такие прогнозы… — начинает увиливать он. Я качаю головой, прерывая монолог, который он готовится произнести. — Пожалуйста, скажите мне правду. Мне важно знать. — Месяца два. Может, три. — Хорошо, — киваю я и закрываю глаза. Хочется спать. А на следующее утро приходит Антон. Сегодня суббота, он пробудет здесь почти весь день. Я улыбаюсь ему и говорю: — Они наконец-то мне все рассказали. — Я знаю, — он отводит взгляд, смотрит куда-то за окно, где ветер колышет ветки деревьев. На большинстве уже появились листья — такими зелеными они бывают только весной. Мне уже не доведется увидеть, как они пожелтеют. — Давно ты знаешь? — Уже три дня, — он закрывает глаза. — Но догадывался и раньше. Каково же ему было: знать и скрывать это от меня? Улыбаться, беззаботно болтать, смотреть мне в глаза? Теперь ему должно быть легче. По крайней мере, я так надеюсь на это. — Иди сюда, — зову я его. И когда он подходит и садится, я обнимаю его крепко-крепко. — Это хорошо, что они мне сказали. Мне теперь проще, правда. — Ты должен бороться, Кирилл, — шепчет Антон. — С этим ведь можно справиться, отсрочить… Я бы мог сказать ему, что уже не хочу бороться. Я устал. Господи, кто бы только знал, насколько я устал! — Конечно. Я буду. Так легко ты от меня не отделаешься, — вместо этого произношу я. Ерошу волосы Антона, целую его в макушку. Его слезы пропитывают рубашку у меня на плече. Он плачет тихо-тихо, будто бы надеется, что я не узнаю. Но я знаю, конечно. В душе я плачу вместе с ним, но на деле не позволяю себе слабости. Мне осталось совсем чуть-чуть. Я потерплю. Я глажу его по спине, голове, напряженной шее и шепчу: — Я буду бороться, конечно, буду… Кажется, это было только вчера, а на деле уже прошло несколько недель. Сейчас май, тополиный пух кружится в воздухе, щекотно лезет в глаза и нос. Нужно бы закрыть окно, но я откладываю это снова и снова. Вскоре вновь придет медсестра и уж точно на этот раз не станет потакать мне. Но вместо медсестры приходит Анна Аркадьевна. Она сама позвонила мне, сама предложила, и я не стал отказываться. — Здравствуй, Кирилл, — произносит она. — Здравствуйте, — откликаюсь я. Непривычно видеть ее не в стенах собственного кабинета, без каблуков и яркого макияжа. Можно представить, что она пришла ко мне как друг, а не «врачеватель душ». Сейчас бы я точно не стал называть ее «сушеной воблой». — Обожаю весну, — Анна Аркадьевна подходит к окну и открывает его еще сильнее. Вдыхает полной грудью, потом оборачивается ко мне. — Ходил сегодня на улицу? — Нет, — на улице я не был с тех пор, как меня привезли сюда. По большому счету, я даже не интересовался, можно ли мне. — Почему? — спрашивает она, а я даже не знаю, как ответить. — Не знаю, — в конце концов признаюсь. — Нужно же спрашивать и чтобы кто-то шел со мной. Не хочу… — Причинять беспокойство? — приходит она мне на помощь, заметив, как я замешкался. — Да. — Ты изменился, Кирилл, — задумчиво произносит Анна Аркадьевна, потом, будто бы встряхнувшись, энергично потирает руки и заявляет: — Знаешь что? Я узнаю у врача. Уверена, мы сможем это организовать. Там есть скамейка в тени, можно на ней посидеть. И она действительно договаривается. Мне привозят инвалидное кресло. В первое мгновение меня затапливает волной такого жгучего, болезненного стыда, что слезы на глаза наворачиваются. «Во что же я превращаюсь!» — бьется в голове отчаянная мысль. Но Анна Аркадьевна садится в него сама, проезжается по палате под неодобрительным взглядом медсестры. А потом и вовсе подмигивает мне — совсем по-ребячески. И почему она раньше мне не нравилась? Сейчас я бы многое отдал, чтобы вернуть то время, которое потратил, дуясь на нее и на весь мир заодно, будто ребенок. Мне все еще неловко, но я все же сажусь в кресло. Мог бы и дойти… наверное. Мы останавливаемся возле скамейки, которая уютно расположилась на заднем дворе больницы. Ее не красили, наверное, лет десять. Краска отшелушилась почти полностью, обнажая источенное жуками нутро. Но Анна Аркадьевна спокойно садится, откинувшись на спинку, задирает голову к солнцу, прикрывает глаза. — Красота! — мечтательно вздыхает она. — Как же все-таки хорошо хотя бы на часок выбраться на свежий воздух. Спасибо тебе за это, Кирилл. — Не за что, — смущенно бормочу я себе под нос. Она же сама предложила, за что меня-то благодарить? Мы долго сидим в тишине. Она не пытается диагностировать мое психологическое состояние, не «лечит» меня. Она просто сидит рядом — расслабленная, спокойная. — Это мама попросила вас прийти? — спустя какое-то время спрашиваю я. Анна Аркадьевна скашивает на меня глаза, щурится и отрицательно качает головой. — Она сообщила мне, что ты в больнице. Но прийти мне захотелось самой. Надеюсь, ты не против? — Нет, — отвечаю я и, помолчав, добавляю: — Иногда так странно осознавать, что я больше не приду ни в ваш кабинет, ни домой, никуда. — С чего ты это взял? — Мне недолго осталось, — говорю я, сглотнув вязкий ком, образовавшийся в горле. — Может, месяца два. — Ты мне говорил, что тебе немного осталось и четыре года назад, Кирилл, — напоминает она мне. — Но посмотри, где мы с тобой сейчас. Хочешь, расскажу тебе историю из будней студентов-психологов? — Я киваю, и она продолжает: — Это случилось после первой летней сессии. Мы почти всей группой поехали на реку. Ту, что за городом, знаешь? — Знаю, — когда-то и мы ездили туда. Папа удил рыбу, я пытался поймать стрекоз. Они лениво висели в воздухе — вальяжные, сонные, яркие. Но стоило мне только подкрасться, и они отлетали, оставляя меня разочарованно вздыхать. Потом папа поймал небольшого карася, и я крепко держал его скользкое тело в ладонях, наблюдая, как рыбина отчаянно открывает рот, как раздуваются жабры, обнажая ярко-красную изнанку. Тот карасик так и умер у меня в руках. — Взяли палатки, еду, выпивку, — тем временем продолжает Анна Аркадьевна, вырывая меня из детских воспоминаний. — Много выпивки. Тем вечером мы праздновали, а потом голые плавали в реке, — она усмехается, я тоже не могу сдержать улыбки. От того, что она со мной откровенна, становится тепло. — Я-то старалась далеко не заходить, плохо плаваю, но в окружающем веселье вышло так, что я оказалась достаточно глубоко, течение было сильным. Я вдруг погрузилась под воду, полностью потеряла ориентацию в пространстве, темно же было. Знаешь, что я испытывала? — Страх? — предполагаю я. — Нет, страх пришел позже. А тогда, под водой, я испытывала удивление. Это в людской природе, Кирилл, считать, что плохое с нами случиться не может. Мы в теории знаем обо всех угрозах, но если будем задумываться об этом всякий раз, то просто с ума сойдем. Я была так удивлена, что это со мной, что я еще такая молодая, как же так может произойти? Меня вытащил одногруппник. Вот на берегу пришел страх. Но кое-что все-таки из этой истории я вынесла для себя. — Что не стоит купаться пьяной? — спрашиваю я, когда пауза затягивается. — И это тоже, — она подмигивает мне и смеется. Ее смех, кажется, я слышу впервые. Он красивый. — А еще, — отсмеявшись, продолжает она, — что жизнь несправедлива. Она не выдает тебе отмеренное время, не дает гарантий. Сотни здоровых людей умрут сегодня, Кирилл. В авариях, несчастных случаях, при каких-то нелепых обстоятельствах, понимаешь? Здоровье — это замечательно, но и оно не гарантирует долгой и благополучной жизни. У тебя хотя бы будет время, чтобы попрощаться. И я знаю, что мои слова тебе сейчас кажутся дерьмом собачьим, может, так оно и есть… Она умолкает, досадливо махает рукой, устало потирает переносицу. — Это вообще не то, что я должна была тебе сказать. — Это лучшее, что вы могли мне сказать, — уверяю ее я. Она смотрит на меня испытывающе, и я спокойно встречаю ее взгляд. Я не лукавлю, мне и правда приятно, что она рассказывает мне что-то личное, а не отбывает повинность в качестве моего психолога. Позади раздаются шаги, мы с Анной Аркадьевной оборачиваемся синхронно. Это Антон. Он неуверенно замирает, заметив, что я не один, засовывает руки в карманы, будто ожидает от меня какого-то знака. Я машу рукой, давая понять, что ему можно подойти. — Привет, — здоровается он со мной, потом переводит немного настороженный взгляд на Анну Аркадьевну. — Добрый день. — Добрый, — отвечает она. — Представишь нас, Кирилл? — Да, конечно. Антон, это Анна Аркадьевна, много лет она лечила мою больную головушку. — Не такую уж и больную, — фыркает она и, когда пауза затягивается, вопросительно изгибает бровь. — Это Антон, — в конце концов, произношу я. Ну, как мне его назвать? Друг? Парень? Или бойфренд, как в американских комедиях? Мне не хочется ставить его в неловкое положение, ему и так несладко сейчас. Я знаю, что он поймет и не обидится. У меня по спине мурашки бегут от его присутствия. — Просто Антон, — задумчиво произносит Анна Аркадьевна и улыбается. И я осознаю вдруг, что она все понимает, что она поняла почти мгновенно. И что она не осуждает. — Ну, я пойду уже, ребята. Ты присмотришь за ним, да, Антон? — Да. — Хорошо, — она поднимается, отряхивает налипшие на одежду пушинки. — Я как-нибудь приду еще. — Не нужно, — отвечаю я. Мне хочется объяснить ей, что в следующий раз я, возможно, уже буду совсем плох. Наша сегодняшняя встреча прошла хорошо, и мне хочется, чтобы ее последнее воспоминание обо мне было положительным. Быть может, это хоть немного сгладит те годы, когда я был с нею почти груб. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы высказать это все, но Анна Аркадьевна прерывает мои метания. — Понимаю, — произносит она и протягивает мне руку. Я пожимаю ее — так крепко, как только могу. Мы не говорим ни «до скорого», ни «до свидания», потому что это было бы ложью. И уж точно не говорим «прощай». У этого слова сладковатый гнилостный вкус, и мне предстоит сказать его позже, тем двоим, кто важнее всего в моей жизни. Я благодарен Анне Аркадьевне, что она не требует от меня слов. Она уходит по тропинке, тополиный пух пляшет вокруг ее щиколоток. Она не оборачивается, и осанке ее позавидовала бы королева. Я смотрю ей вслед, пока она не скрывается за углом больницы, и только тут ощущаю руку Антона, которая, наверное, уже давно лежит на моем плече. — Все хорошо? — осторожно спрашивает Миронов, присаживаясь перед инвалидным креслом на корточки. — Да, хорошо. — Пойдем назад? Если Дарья Степановна увидит… — Она поймет, — прерываю я его. — В этот раз — поймет. Давай побудем еще немного, ладно? Видно, что Антон не в восторге от этой идеи, но он все же садится на скамейку, туда, где еще минуту назад сидела Анна Аркадьевна. — Ты когда-то плавал голышом? — спрашиваю его я. — Эм-м-м… нет, — отвечает Антон и, ухмыльнувшись, добавляет: — А ты что-то хотел предложить? — Поплавай как-нибудь. Только ничего не пей перед этим. Антон смеется, шутливо щелкает меня по носу и бормочет: — И откуда тебе только эта мысль в голову пришла? Я пожимаю плечами и, запрокинув голову, прикрываю глаза. Солнце светит мне прямо в лицо, рядом Антон, и у нас впереди целый день. Это и правда больше, чем у сотен и тысяч людей.