Вечность длиною в год

От Антона пахнет дождем и прелыми осенними листьями. Он вышагивает по моей комнате из угла в угол, согревая дыханием ладони — то ли просто собирается с мыслями, то ли и правда долго пробыл на улице и успел замерзнуть. Я сижу на краешке своей кровати, скромно сложив руки на коленях, и чувствую себя так, будто это я в гостях. Приходится приложить усилия, чтобы не начать ерзать и поторапливать Антона — "давай же, ври мне, что ты там придумал?". В идеале мне, конечно, необходимо сохранять равнодушное, даже скучающее выражение лица — этакий английский лорд на приеме, со снисхождением выслушивающий длинный монолог об отвратительной погоде. Но это в идеале... А на деле я рад, что мне удается хотя бы усидеть на месте и держать язык за зубами. Антон неожиданно останавливается. Запускает пятерню во влажные вихри, вздыхает тяжело и обреченно и, резко развернувшись ко мне, выдает: — Ты мне нравишься. Да, неожиданно... Не с такой фразы, я думал, он начнет свое объяснение. Что это вообще за наглая лесть? Неужели Антон и правда надеется, что я сейчас хлопну его по плечу и скажу что-то наподобие "вау, круто, чувак! Это в корне меняет дело, можешь теперь всем трепаться о моей болезни, я ведь тебе нравлюсь". И что это вообще за слово такое — "нравишься"? Нравлюсь в роли кого? Как пока еще живое напоминание о детском соперничестве? Или, может, как самая забавная игрушка и смешная тема для разговоров с друзьями? Или нравлюсь в виде объекта для его самаритянских замашек? В общем, я не удовлетворен этой фразой ни капельки, но Миронов смотрит на меня взглядом побитой собаки и явно ждет ответа. — М-м-м-м, ясно, — произношу я, хотя зубы сводит от нелепости этого диалога, да и всей ситуации в целом. Миронов, кажется, тоже не удовлетворен моим ответом: он еще смотрит на меня какое-то время так внимательно, будто пытается проникнуть под кожу. Возможно, ждет, что я произнесу еще хоть что-нибудь, но у меня на языке лишь одна дурацкая фраза — "сегодня погода плохая" — и я справедливо считаю, что лучше промолчать, чем сболтнуть такую глупость в данный момент. Вскоре Антон осознает, что мой краткий комментарий — все, что я могу ответить. С его губ срывается короткий, какой-то отчаянный смешок, он вновь нервным, резким движением растрепывает волосы, на мгновение прикрывает глаза, а когда открывает, то я даже отшатываюсь — настолько болезненный и несчастный у него взгляд. — Нет, это не то... я не с того начал, совсем-совсем не с того! Ты ничего не понимаешь... — Не очень, честно говоря, — соглашаюсь я, виновато прикусываю губу. Напряженные последние дни дают о себе знать — мне уже совершенно не хочется долго его мучить. Пусть он просто правдоподобно соврет — ну, пожалуйста! А я, так и быть, сделаю вид, что поверил, и просто проглочу эту обиду. Но Антон, видимо, серьезно настроен на обстоятельную беседу — конечно, он же ничего не делает наполовину! — Я попробую объяснить все. Только пообещай, что выслушаешь до конца и не будешь перебивать, даже если это будет казаться тебе странным или... неприятным. — Ладно... — он пугает меня этими своими предупреждениями. Будто тот его разговор с Катей, случайно услышанный мною, — это всего лишь цветочки, а вот сейчас он как вывалит на меня все "ягодки"... — Пообещай, — упрямо требует Антон. — Обещаю, — покорно соглашаюсь я. Миронов удовлетворенно кивает и ловко опускается просто на пол, усаживаясь по-турецки. Ковер под ним старый, коричнево-красный — идеальный цвет, чтобы скрыть кровавые пятна. А еще я, кажется, пару дней назад разлил здесь чай, и теперь мне боязно даже представить, какая палитра цветов будет красоваться на дорогих Мироновских джинсах, когда он поднимется. В общем, сам виноват, конечно! Нечего садиться, куда не просят, но все же неловко вышло... Но тут Антон начинает говорить — медленно, спокойно, будто читая с листка — и я больше не думаю ни о коврах, ни о пятнах. — Первая девушка у меня появилась в четырнадцать. Таня Кондратьева, на год старше училась, помнишь? — Да... — говорю я и тут же замолкаю, поймав неодобрительный взгляд Антона. Видимо, вопрос риторический. И действительно — кто же не знает Таню? Красивая пустышка, которая на всех школьных концертах выплясывала что-то латиноамериканское: сальсу, самбу, румбу — черт его знает. Я бы, наверное, и не запомнил бы ее с первого раза с моей-то памятью, но посещение концертов в нашей школе было добровольно-принудительным, так что за долгие годы глупо хихикающая девица в цветастом платьице все же стала узнаваемой. Как-то вскользь я отмечаю, что у меня было более высокое мнение о вкусах Антона, но я быстро прогоняю эту мысль, сосредотачиваясь на его словах. — Она не особо меня привлекала. Просто это был возраст такой, когда степень твоей крутости определяется уже не только тем, какая у тебя приставка и умеешь ли ты обращаться с мячом. Нужно было разговаривать о девчонках, рассказывать о каких-то мифических подвигах... — Антон хмыкает, переводит задумчивый взгляд на окно, за которым все еще моросит холодный дождь. — А ты решил рассказывать о реальных? — вставляю я, хотя и обещал помалкивать. Антон зыркает на меня осуждающе этими своими кошачьими глазами, но потом улыбается — немного снисходительно, но все же необидно. Видимо, смиряется с моими неуместными вставками — что уж тут поделаешь, мне, конечно, любопытно послушать о его похождениях, но пока это настолько далеко от темы, ради которой мы здесь собственно и собрались, что я не могу удержаться от поторапливаний. — Да, отгадал, — кивает Антон. — Фантазер из меня никудышный, так что мне было проще иметь официальную, так сказать, девушку. А ты что, не слышал ни разу сплетен о нас с Таней? — От кого? — резонно замечаю я. — Со мной уж точно никто и ни о чем не сплетничал. Тем более вы с ней были в разных классах, так что даже случайно что-то увидеть я не мог. — Действительно. В общем, мы начали встречаться. Мне завидовали все, а я чувствовал себя так, будто меня засунули в чужую, жутко тесную шкуру. Каждое утро я просыпался и думал, что все, вот сегодня точно разорву эти нелепые отношения и прекращу притворяться тем, кем не являюсь. Но всякий раз была причина отложить все на потом. Сейчас-то я понимаю, что мне просто было удобно в этом фарсе, а тогда я, конечно, оправдывал свое малодушие. А еще через три месяца мы переспали... — Оу... — на этом мой словарный запас заканчивается. Нет, я подозреваю, что в нашем возрасте многие парни обсуждают своих девчонок и какие-то там интимные подробности, но Антону все же не стоит забывать, что в подобной теме я плохой собеседник. Да и вообще, решительно непонятно, к чему он клонит. — Для нас обоих это было впервые, — не замечая моей неловкости, продолжает Антон. Хоть не смотрит на меня, вновь задумчиво рассматривая дождевые потеки на оконном стекле — и то спасибо! — Секс в таком возрасте — это чуть ли не обещание жениться. По крайней мере, Таня расценивала все именно так, стала назойливой. Отношения из удобных и ненавязчивых превратились в мучительные, муторные. Другой бы на моем месте распушил хвост, ходил павлином, всем своим видом демонстрируя, какой он крутой и взрослый. А мне тошно было... — Может, она просто тебе не подходила, — робко замечаю я, разгоняя своим голосом тяжелую тишину. Мне невыносимо сейчас молчать, потому что подсознательно я чувствую, что каждое слово, сказанное Мироновым, — не случайно. И мне отчаянно хочется наконец-то добраться до сути. — Не подходила... — горько хмыкает Антон. — Конечно, не подходила. Она ведь была не... — он поджимает губы, будто сказал что-то не то и быстро поправляется: — В общем, меня хватило еще на два месяца. Потом мы расстались. За следующие полгода у меня было еще несколько девушек. Ничего серьезного, просто попытки... Попытки быть как все, хотеть того, что хотят все. А потом в классе появилась Катя... — И ты влюбился, — ирония в моей фразе звучит отвратительно. Катя красивая, умная девушка. Под стать Антону. И раздражаться из-за их отношений — просто верх глупости. В конце концов, если кто-то подходит Идеальному принцу, то разве не Идеальная принцесса? Сладкая парочка... — Кажется, я уже говорил, что мы только друзья, Кира? — Антон изгибает бровь и осуждающе покачивает головой. — Наши отношения исключительно дружеские: были, есть и, поверь мне, будут. И вот мы возвращаемся к тому, почему я позволил себе поделиться с ней информацией о тебе... — Да, наконец-то, — если за последние десять минут я успел расслабиться, то сейчас вновь ощущаю себя этаким ежиком — одно неправильное слово, и я свернусь в колючий клубок. На словах-то прощать намного проще, чем искренне, от души. — Я еще в тот вечер сказал тебе, что она знает обо мне такие вещи, которые всем подряд не рассказывают. Она заслужила мое полное доверие, потому что много раз помогала и всегда держала язык за зубами. Я ручаюсь за нее, Кирилл. Она никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не расскажет о тебе. Мне просто был необходим совет, а Катя мой лучший друг... — И она посоветовала тебе держаться от психованного спидозника как можно дальше, — хмыкаю я. — Знаешь, Антон, я даже ее не осуждаю, если так подумать. Она, как хороший друг, советует тебе только разумные вещи. — Ты не понимаешь! — восклицает Антон. Он ловко поднимается на ноги и вновь принимается расхаживать по моей комнатке-клетушке. Ему здесь мало места или, может, ему сейчас тесно в собственном теле — настолько его распирает от той правды, которую он вроде бы и хочет, но в тоже время, кажется, боится мне поведать. — Она бы никогда — никогда, слышишь?! — не была бы против нашей дружбы. Она просто волнуется, потому что... — он не договаривает, замолкает. Мы напротив друг друга. Он смотрит в мои глаза, я тоже не решаюсь прервать зрительный контакт, потому мне чудится, будто так я могу слышать, как шумят мысли в его голове. Он сейчас на распутье, я знаю это наверняка. И либо он расскажет мне все до конца, либо просто ограничится банальным "извини". И, видит Бог, я уже не знаю, какой путь предпочтительнее. Я прощу его и так, уже простил. А вот правда... Она как всегда и манит, и пугает... — Хочешь узнать, что еще обо мне знает Катя? — спрашивает Антон неожиданно. Он просит меня принять решение? Лучше бы ему сделать это самому... — Ну, только если ты не убил кого-то! — я пытаюсь пошутить, но все это лишь сильнее накаляет обстановку. Антон остается серьезным и напряженным. Такое выражение лиц обычно у врачей, когда они говорят мне, что "все плохо" и времени осталось совсем чуть-чуть. И уж точно это не предвещает ничего хорошего. — Нет, не убил. Антон отрицательно качает головой, прижимается затылком к стене, несколько раз сжимает и разжимает руки в кулаки, закрывает глаза — ресницы дрожат часто-часто. Потом делает глубокий вдох, будто пытаясь на несколько минут запастись кислородом, и произносит: — Катя первая узнала о том, что меня... меня... — Антон тяжело сглатывает. — Не привлекают особо девушки. Нет, я могу с ними встречаться и даже спать, но... В общем, она первая, с кем я поделился этой тайной. Она меня поняла и позже, когда у меня начались отношения с ее братом, много раз прикрывала. Я молчу. Антон молчит. Тишина такая плотная, что я, наверное, сейчас могу ходить просто по воздуху. Мне все еще трудно поверить, что такой рассудительный и зрелый человек, как Антон Миронов любитель этих бородатых шуток про "голубых". И что, уже смеяться? Как-то не хватает какой-то кульминации, чего-то наподобие широко раскинутых в стороны рук, шумного притопывания и громкого возгласа "эх, развел я тебя, дурачка!". Сцена выходит неполной, поэтому я, будто дрессированная собачонка, жду сигнала. Жду — и не получаю. Вместо этого Антон открывает глаза и смотрит на меня так горестно, что это окончательно сбивает меня с толку. Что. Черт возьми. Происходит?! — Смешно, — выдавливаю я. Меня даже хватает на истеричный смешок, но Миронов, кажется, не оценивает моих стараний. — Кирилл, скажи что-нибудь... — тихо просит он. — Я и говорю... смешно. Ха-ха... Так ты расскажешь мне правду или забудем? Если хочешь, пошли на кухню и... — Это правда. От первого и до последнего слова, — Антон стискивает зубы, под кожей явственно проступают желваки. Впервые вижу его таким — едва не на грани истерики. — То есть... то есть ты хочешь сказать, что ты... гей? Боже, Миронов, серьезно? Да я скорее поверю, что ты с Луны свалился! — Я не очень люблю ярлыки, Кирилл. Но если тебе так удобнее, то да. Гей, — он смотрит на меня с вызовом, весь напрягшись, будто готовый к удару. Потом отталкивается от стены, неуверенно, осторожно подходит ближе и теперь нависает передо мной. Мне так неуютно, но я все же продолжаю сидеть, вынужденный запрокинуть голову, чтобы видеть его лицо. — Скажи ты уже, в конце концов, хоть что-нибудь! Тебе противно, да? — Противно? — переспрашиваю я, одновременно пытаясь прислушаться к собственным внутренним ощущениям. Наверное, если бы не болезнь, если бы у меня была хоть какая-то личная жизнь, то мое мнение обо всех нетрадиционных отношениях было бы более четким. Оно бы, просто на просто, было... А так... Есть и есть — никогда не задумывался, мнения не имею. Но это же Антон... И это все же меняет дело, заставляет меня отложить все эти размышления на потом. — Нет, не противно. Просто странно. Очень. Ты точно не шутишь? — Точно. — Ладно. Ничего страшного. Бывает, что уж тут... — я несу отборную чушь, но нужно же что-то говорить? Попробуй еще придумать достойный ответ на подобное заявление... — Знаешь, почему я здесь? Почему для меня так важно, чтобы ты понял меня? — перебивает меня Антон, присаживаясь передо мной на корточки. Его дурацкая привычка менять тему и местонахождение определенно меня раздражает. Теперь я вынужден опустить взгляд; руки Миронова почти касаются моих коленей. — М-м-м, выбиваешь себе уголок в рае потеплее? — вновь петросяню я. Наверное, стоит прекратить паясничать и по-доброму попросить Антона отложить какие-либо откровения на потом. Я и так ощущаю себя так, словно меня засыпали огромной кучей чего-то, а я все еще не успел сориентироваться и понять — золото это или дерьмо. Куда мне еще? Но Антон — голос истины, мать его! — непреклонен. Он говорит, говорит, говорит, и с каждым словом, с каждой фразой, я все отчетливее понимаю, какой же мерзостью он меня заваливает. — Потому что... С самого детства... Нравился мне... Соперничество было способом привлечь внимание... Я пытался отвлечься, не получалось... Всегда хотел быть рядом, помочь тебе... Нравишься... Люблю... Кто-то загоняет мне гвоздь в затылок. Медленно, прокручивая, ввинчивает в мозг. Больно и смешно. Смешно и больно. Я и плачу, и смеюсь одновременно. Но все же смеюсь я больше, ведь вот она, наконец-то — КУЛЬМИНАЦИЯ! Всем шуткам шутка! Конечно, как я же запамятовал, что Антоша Миронов нихрена не делает наполовину. Неужто он мог уйти со сцены в середине спектакля?! Не-е-ет, он добился драматизма, апофеоза! Рукоплескай, благодарный зритель! — Кира... Кира, что такое? — он трясет меня. У меня останутся синяки от его пальцев. На моей коже. От его пальцев. — Су-у-ука-а-а! — скулю, хриплю, реву и бью — наотмашь, вслепую, по его идеальному лицу. Что тебе, ублюдок, неймется?! За что же ты так со мной? За что?! — Кирилл! — Антон кричит. Держит меня всего — руки, ноги, плечи. Я падаю с кровати, на этот грязный ковер, а он придавливает меня сверху, фиксирует, будто умалишенного. — Ублюдок! Я тебя ненавижу-у-у! — выкрикиваю просто в его лицо, в янтарь этих лживых глаз. Слюна брызжет во все стороны, зубы скрипят, я выгибаюсь в пояснице до хруста, я пытаюсь ударить еще, но ничего не выходит. И тогда я просто плачу. Лежу под идеальным Принцем и реву, как ребенок. А потом скулю побитой собакой: — За что, Миронов, за что? Зачем? — Дурак! Какой же ты дурак, Краев! — шипит Антон. Прижимается к моему лбу своим, и я зажмуриваюсь, чувствуя, как холодят виски слезы. До какого он дойдет предела? Сколько же можно меня унижать? — Не веришь мне, да? Думаешь, мне весело? Мне смешно?! — Просто оставь меня в покое, — умоляю я. Неужели о многом прошу? Его дыхание щекочет губы, пульс на моих запястьях бьется в его ладони — вот же дожил! Я не особо надеюсь, что Антон отпустит меня, поэтому когда он перекатывается, несколько мгновений мне требуется, чтобы сориентироваться. Я медленно сажусь, на ходу вытирая зареванные щеки. Меня всего колотит: зубы стучат друг о друга, на ноги встать я не рискну еще, наверное, несколько часов — настолько сильно дрожат колени. — Дождь кончился, — говорит Антон. — Ага, — соглашаюсь я. О чем нам говорить? Как вообще жить после такого? — Не ушибся? — интересуется тихо, опасливо. — Нормально все. — У тебя хороший удар. — М-м-м, — неопределенно выдавливаю я, скашивая глаза на Антона. На его скуле уже действительно наливается крупный синяк — значит, мой удар вслепую все же достиг цели. — Прости... — тихо, виновато просит он. Я напрягаюсь. Вот сейчас Миронов признается, что все было ложью — от первого и до последнего слова. И что делать потом? Начинать весь разговор заново? Я просто не вынесу... — Мне не стоило так торопить события, нужно было дать тебе время свыкнуться с первой новостью. Но я не лгу. Я люблю тебя, Кирилл. Это ни к чему тебя не обязывает, просто мне важно было, чтобы ты знал. — Прекрати... — на глаза снова наворачиваются слезы. — Уйди сейчас, пожалуйста. Я очень хочу спать. — Кира... — Пожалуйста! Уйди, Миронов, дай мне зализать раны. Уйди — и никогда не возвращайся. Если это розыгрыш — ты же уже исполнил свою лучшую роль. А если правда, если бывают в мире такие ужасы, то мне просто жаль тебя... Ты запутался, Антон, а я не могу тебе помочь. Он касается моей руки — коротко сжимает пальцы, гладит проступившую на запястье вену. — Только не отталкивай меня, Кирилл. Позвони, когда... сможешь. Я просто хочу быть рядом. И больше ничего. Не закрывайся от меня, не сейчас, когда я открыл тебе душу. Пожалуйста... Я ничего не отвечаю, и он уходит. Входная дверь хлопает, и я кое-как заползаю на кровать. Мэри лежит на подушке — молчаливая свидетельница разыгравшейся сцены. Я прижимаю ее к себе — ей-то не впервые впитывать мое отчаяние и слезы.