Красавцы и чудовище

И на краю нельзя отрекаться от своей человечности

"Хотя бы стол? И ты считаешь, что твой отец может рассчитывать на снисхождение?", — язык прирос к сухому нёбу, и издевка так и осталась невысказанной. Она не могла отказать, глядя прямо в распахнутые бурным душевным порывам зрачки, сожравшие серебро радужки. Драко взывал к человечности, не зная, что просит у дикого зверя. Он был так трогательно взволнован, так трепетно переживал! Гермиона могла бы посмеяться ему в лицо, надломить, заставить молить и унижаться. Именно этого ей и хотелось, до встречи с ним, но не теперь. "Люблю тебя, грязнокровка", разрушавшее все её планы, фантомной болью отдавалось в душе, якорем держало от злых слов и жестоких поступков. — Не сейчас. Чуть позже. Нехотя освободив свою руку из теплого плена, девушка улыбнулась, как могла ласково. Получилось скверно, блондин прерывисто выдохнул и отвернулся, понимая, что она сейчас уйдет, и собирая остатки гордости, чтобы не умолять её остаться. — До завтра, Драко. — До завтра… Как мячик для пинг-понга Гермиону кидало от двери к двери, от игрока к игроку. Рядом с Драко было спокойно; ремиссия, наступившая после полнолуния, казалась постоянным улучшением, признаком выздоровления. Безумие, ей овладевшее, растворялось в разговорах, в общем школьном прошлом, в его нервных смешках и вороватых взглядах. Перья, пергаменты, фантики от шоколадных лягушек, запах старых книг и свежего белья. Он каждый раз был рад встрече. Близость Люциуса действовала наоборот. Невозможно было забыть его холодное безразличное присутствие – свидетельство боли и унижений, его небрежное ленивое участие, выходящее далеко за рамки понятий о плохом и хорошем. "Господа, если продолжите в том же духе, испортите ковер!" — скучающе брошенное сверху вниз, сочащееся желчью и брезгливостью. "Грейнджер, я оказываю тебе честь. Если бы не повеление Лорда, не коснулся бы и пальцем." "Какая мерзость, Яксли! Неужели станешь пачкаться?" "Наконец прекратились эти ужасные хрипы! Северус, и как ты раньше не догадался напоить её зельями?" "Драко, поторопись, тебе сегодня надо вернуться в школу." Фразы, кровавым пером вырезанные в памяти. Они падали в опустевшую голову одна за другой и превращались в целый сборник: "Ядовитые высказывания Люциуса Малфоя". Гермиона запомнила каждое его слово, каждое слово тех, кто с ней забавлялся. Ей осточертело плакать, вспоминая, и она стала смеяться так, что сводило щеки. "Люциус, у меня твой сын! Ты будешь послушным, Люциус?" — Моя леди, вы не заходили три дня. Счастлив видеть, что всё в порядке. Он ждал её прихода опрятный и подтянутый. Услышал скрипку и по каким-то признакам догадался, что дверь вскоре откроется, или сутками стоял при входе, спиной подпирая стену, Гермиона не могла знать. Она позволила довести себя до кровати, ни слова не сказала, когда мужчина расстегнул пряжки туфель и, встав перед ложем на колени, взялся массировать узкие ступни. Неидеальная песня скрипки и осознание, что до следующей пытки есть целый месяц, делали Гермиону покладистой, почти счастливой. Это чувство, мозаикой сложившееся из неожиданных мелочей, было хрупким, непостоянным и требовало тщательного ухода. Люциус в обходительности превзошел самого себя – влюбленный раб, доводящий хозяйку до блаженной истомы. Некуда торопиться и не о чем думать. Люциус Малфой на коленях, лучше всех микстур, прописанных колдомедиками Мунго, действеннее зелий Снейпа. Это превратилось в обязательный ритуал, повторяемый мужчиной с филигранной точностью изо дня в день. Туфли, бережно отставляемые в сторону, и сильные ладони умело, на грани боли, разминающие ступни. — Как прошел день моей леди? Она позволяла ему это фамильярное обращение, носящее в себе оттенок присвоения. Гермионе даже нравилось это "моя леди", словно и вправду она может быть чьей-то. Малфой блистал выдержкой, и когда она, взвинченная до предела, забиралась сверху, говорил то, что ей хотелось услышать и делал то, что ей хотелось, сохраняя непоколебимой гордости больше, чем ершащийся и язвящий Драко. — Тебе нравилось смотреть? — Да. — А брать меня после них? — Да. Ему тоже иногда изменяло самообладание, и Гермиона больше всего любила именно эти моменты. Печальный голос скрипки пробивался сквозь толщу стены, и Малфой просил побелевшими губами: — Покажи мне сына… Она показывала, несколько томительных минут наблюдая, как Люциус из фальшивого влюбленного превращается в любящего отца, снедаемого чувством вины. Он совсем не менялся в лице, лишь взгляд под отчаянным сломом бровей застывал, мертвея. Задыхаясь от натуги, Гермиона без магии притащила глубокое кресло и поставила его между двух дверей. В свободное время она сидела в нем, выгрызая неподатливую твердь яблок и облизывала кровоточащие десна, раздраженные часто и не к месту увеличивающимися и уменьшающимися клыками. Их постоянно хотелось почесать. Свесившись с подлокотника головой вниз, она слушала скрипку; Люциус тоже мог её слышать, и это было его наградой. С книгой и без, в полудреме и, распираемая нервным возбуждением, Гермиона сидела в кресле, ведь свободного времени у нее было через край - не потратить за одну жизнь. — Как прошел ваш день, моя леди? Набило оскомину. Гермиона оттолкнула галантно протянутую руку и рухнула на кровать. Драко был грустен и неинтересен, замкнулся в себе, то и дело тоскливо смотрел на дверь. "Что будет, когда тебе наскучит приходить? Я тут состарюсь?". Неблагодарные Малфои! Люциус как обычно встал на колени и потянулся к туфелькам. Девушка дернула ногой, раздраженно подумав, какого, собственно, драного низзла не носит дома тапочек, мучаясь с каблуками, пусть и невысокими. Не для Люциуса Мафоя. Точно не для него. — Могу чем-то порадовать мою леди? Безупречный Люциус Малфой умел радовать "свою леди". Он такое вытворял языком, что Гермиона нередко уходила на ватных ногах, даже не добравшись до его члена. Брезгливость, кажется, ему была вовсе не ведома. — Ничем не можешь, — вспылила девушка. — Не лезь не в свои дела! — Как скажешь. До искр в глазах взбесил. В голове зазвучали голоса. Страшные знакомые голоса: "Гриффиндорская шлюха, ты смотри, как стонет! Кусочек, я тоже хочу кусочек…". Хоровод из каркающего смеха, шепотков, выкриков, влажные шлепки по красной коже. Гермиона подскочила с постели, с силой давя на виски. Приступ начался невовремя, требовал выхода и немедленно его нашел в звонких пощечинах по ненавистному лицу. Мужчина не отвернул головы и не сменил унизительной позы. Он ждал, стоя на коленях. Удар тыльной стороной ладони вышел сильнее, значительнее. Боль и покорность распаляли еще больше, возбуждали. — Так и будешь сидеть? — удары сыпались градом, Гермиона уже не чувствовала своей руки. — Так и будешь? Ударь! Сделай же, что тебе хочется! Люциус перехватил её руку, и в следующую секунду пощечина кипятком плеснула по лицу, мгновенно очистив разум. Гермиона хватанула ртом воздух, дернулась защититься, свернуться клубком потуже, чтобы пережить неминуемую боль и привычное бессилие, но Малфой не собирался ей вредить. Он разжал хватку, выпуская ноющую кисть и, потирая лицо, лег в кровать, подтянув Гермиону к себе, как плюшевую игрушку. Девушка лежала тихо и наблюдала, как он облизывает разбитые губы. Щека наливалась горячей тяжестью, словно в ней засело ядовитое жало, сердце Малфоя колотилось быстро и аритмично, очень близко от её собственного. Гермиона мечтала причинять боль, но не смогла окончательно отречься от своей человечности. Она поставит ему стол и стул, домовики поклеят чудесные изумрудные обои, обошьют нижнюю часть стен дорогим белым деревом, а в платяном шкафу среди роскошных одежд найдется даже несколько тростей. И не потому, что об этом попросил Драко.