Красавцы и чудовище

Нельзя отнимать у жертвы иллюзию, что она что-то еще решает, и остается хозяйкой положения

Потолок летел в лицо, заваливался, сжимал ребрами арок. Черное высохшее нутро зала скукоживалось, вокруг рассекающих воздух качелей. "Драко любит. Любит её. Любит." Всё выше и выше на тонкой полированной доске, в прошлой жизни бывшей спинкой стула, под дребезжание потревоженных канатами люстр, под звон хрустальных капель, осыпающихся на стол, разбивающихся в мелкие брызги. Выше. Вон из тела. Обогнать его, помятую поврежденную оболочку, растаять в полете, стать легче воздуха, меньше пылинки. Прекратить быть Гермионой Грейнджер – героиней войны, примером для подражания, улыбающейся картинкой на вкладыше в шоколадную лягушку, сумасшедшей, истеричной, ненужной, фальшивой, сломанной. Перестать быть. "Любит ли Драко?" Они позавтракали, почитали, подрались подушками. Два подростка, запертых в одной комнате. В Драко хватало искренности. Он весь был из искренности, улыбающийся, остроглазый, преисполненный надежд, и верящий в то, что говорит. Уходя, Гермиона поцеловала его в губы, осознавая ясно, что следующая встреча состоится нескоро. Люциус блистательно притворялся очарованным и покоренным, Драко удачно делал вид, что не было ничего плохого, что ничего плохого не будет. Оба были отличными притворщиками. Скрипели канаты, лопались хрустальные висюльки, встречаясь с полированной твердью стола, спутанные волосы закрывали лицо на обратном движении, когда воздух, сопротивляясь, толкал в спину. Не возможно забыть. Переступить. Даже делать вид мучительно больно. Гермиона помнила в самых ярких подробностях как была поймана, прикрывая побег друзей. Как Беллатриса очень по-магловски пытала её ножом, как красная вспышка круцио раз за разом разрывала тело. Гермиона не рассказала ничего лишнего, навела на ложный след, держалась за веру в свою правду, за любовь к друзьям. Должно быть она была очень соблазнительна в своем отчаянье, раз на щедрое предложение Лорда развлечься, откликнулось столько желающих. Блюстители чистоты, не побоялись замарать себя грязнокровкой. Она стала женщиной на вытертом ковре в гостиной Малфой Мэнора под отрешенным пустым взглядом Люциуса и похотливыми еще десятка пар глаз, под безумный смех Беллатрисы. Наверху качалась хрустальная люстра, блестящая и яркая как тысяча солнц. Она стала похотливой, покладистой игрушкой несколькими днями позже, когда едва прибывший в поместье Северус Снейп ненавязчиво предложил господину свои услуги, и поврежденное горло, разбитый рот заволокла вишневая сладость возбуждающего зелья. Еще через неделю, когда все успели пресытиться, Драко, сопровождаемый одобрительным возгласами, прошел боевое крещение, а Люциус взял за привычку заглядывать в камеру чуть ли не ежечасно, Лорд уступил просьбам Фенрира и Гермиона перешла в безраздельное пользование оборотней. Друзья не успели совсем чуть-чуть. Она стала частью стаи, покорной и ласковой сучкой. Фенрир прижимал её груди и вылизывал изуродованное укусом плечо. Оборотень был восхищен живучестью девочки, способной даже без империо шевелить избитым телом, и не скрывал этого. — Теперь ты наша… Не вырвать из памяти, не уничтожить всего к этому причастного, ведь каждый угол, каждое зеркало кричало: "Это было с тобой, не отмоешься, не убежишь!". Днем иногда получалось притвориться, разыграть нормальность для Драко, почитать, написать пару писем и самостоятельно сварить кофе, но ночь расставляла все по своим местам. Ночью спасал только Люциус Малфой, стоящий на коленях. Приступ слабости разомкнул ладони. Зал перевернулся вверх дном, тело в последний раз быстро рассекло холодный воздух, внутри все успело оборваться и родиться наново. Гермиона еще не упала, но видела уже, как стол в льдинках битого хрусталя прыгает ей в лицо. Осколки врезались в выставленные вперед руки, вонзились под кожу, юрко пробрались под юбку, в кровь приласкав колени. Ноги непослушные и слабые сами понесли к его двери, а Гермиона была почти уверенна, что все еще лежит среди осколков в зале. Люциус будто бы даже встревожился, плавным движением встав из-за стола. Утонченный, грациозный, весь неправильно прямой, сильный, чистый. Гермиона позволила взять себя за руку, взять себя на руки. — Сейчас я помогу вам. Умереть немедленно в объятьях красивого мужчины, наделенного такой внутренней силой, что рядом с ней логичны любые слабости. Приятное чувство испарилось, когда он посадил её на край ванны и потянул накидку с плеч. — Нет! — вскрикнула девушка, хватаясь за накидку, пачкая платье алым, глубже загоняя осколки, самоцветами торчащие из кожи. Люциус улыбнулся слегка виновато и взял её ладони в свои. — Вы поранитесь сильнее, Гермиона. Стоило бы сбежать от его спокойного покровительственного голоса, от властности, уверенности, читаемой по лицу. Мужчина держал её ладонь широко развернутой и отточенными движениями выдергивал осколки, а Гермиона даже не вздрагивала, безразлично наблюдая. Боль была странная, тягучая, в некотором роде доставляющая наслаждение. — Сейчас все пройдет, — теплые губы коснулись запястья, разлив по венам настоящее волшебство. — Лучше? — Да… Он случайно задел колено, и Гермиона дернулась, почти соскользнув в чашу ванны. От падения её удержали ласковые руки. — Так не годится. Я раздену вас. От его выверенных движений некуда было деться. Ванная комната – ловушка меж изящным краем купальни и Люциусом высоким, строгим и непоколебимым словно лечащий врач. Он сравнял шансы, встал на колени, как делал это не раз. Гермиона оттолкнула его руки и замерла, удивившись вдруг новому качеству красного на алебастровой коже. Движение непослушными пальцами – след по снегу волос, по усталой морщинке, рассекающей щеку от угла глаза, по скользкой атласной ткани рубашки. Она пачкала все до чего докасалась, и не одно общество, так любящее подвергать моральному осуждению, не брезговало ей, как она брезговала собой. Накидка соскользнула в ванну, обнажив беззащитные ключицы и месиво укуса на плече. Гермиона вздрогнула, дернула рукой, прикрываясь. След. Алый след, будто ладони вечно могли кровоточить, и хватило бы этой крови разукрасить все комнаты в доме. Зажмурившись, девушка позволяла извлечь себя из теплого слоя ткани, вырвать из последней брони, чтобы предстать перед Люциусом голой, дрожащей и жалкой. Одичалая, состоящая из тонкой выцветшей кожи, прилипшей к ломкому скелету, грубых узоров страшного ножа, кривого забора продольных шрамов на бедрах, бранных низких слов, сложенных из надрезов разной глубины, жгущих и под одеждой. "Не смотри на меня! Пожалуйста, не смотри…" Люциус смотрел, вытаскивая хрустальную крошку из сбитых коленей, и ни тени не скользнуло по его застывшему лицу, а Гермиона представляла как встает и уходит, гордо подняв голову, бросив пару колкостей, отдав несколько команд, оставив Малфою тряпки. Ушла бы, но тогда пришлось бы повернуться спиной, исчерченной картой страданий, и козырнуть прозвищем, криво выжженным на крестце. Внутренний голос ехидно и соблазнительно шептал: "Ты давно сломалась, Гермиона, так упади же еще ниже. Упади, может он тебя не раздавит?". — Всё, теперь не будет болеть, — он отстранился, и изучал её откровенно и жадно, обливая кипящим оловом взгляда. — Моей леди следует бережней к себе относиться. "Не смей мне приказывать. Не смей мной командовать!" — осталось не высказанным, мутью осело, вместо этого прозвучало нейтральное: — Тратишь магию на целительство? Люциус не захотел ответить, поднялся в полный рост. Гермиона видела теперь гладко выбритый подбородок, тугой ворот рубашки в небрежных ржавых отпечатках, ряд рельефных пуговичек, тошнотворно ровную строчку пошива и желание, явно топорщащее брюки. Мурашки скатились вниз по позвоночнику. Он хотел? Изломанную, изуродованную, настоящую, не образ девочки-отличницы, но то темное и злое, ненасытную волчицу, монстра в очистках тонкой, изорванной кожи. Похоть в светлых глазах густая и тягучая, тщательно сдерживаемая. — Одень меня, — Гермиона приучила себя приказывать ему и делала это с каждым разом все увереннее, но сейчас голос подвел, расколовшись. — Прошу тебя передумать. Больше никаких слов не прозвучало, она не дала себе на них позволения, по мягкому голосу Люциуса, поняв, что проиграла. Передумала. Гермиона сидела на краю ванны, хлопая глазами как ожившая кукла, потерянная, несчастная кукла, прошедшая не через одну пару рук. Она скрупулезно перебирала воспоминания, пытаясь вычленить момент, когда приказывать и подчинять разонравилось. А нравилось ли вообще? Ладонь захватила мягкую округлость ягодицы, поднимая с неуютного бортика; спина выпрямилась, схваченная мертвым холодом стены. Он вошел в неё, стоя, сохраняя важную иллюзию, что Гермиона еще что-то решает, что хозяйка положения и может в любой момент всё прекратить. Постоянно жаждущая и возбужденная, сегодня она была узкой. "Очнись, это всего лишь Малфой! Его сперма круглые сутки течет по твоим ногам. Ничего не изменилось", — она способна была только повторять про себя это как заклятье, не веря в него уже ни на кнат, выгибаться, шире разводя бедра, часто сбивчиво дышать, подаваясь на ласку. Еще можно было взять инициативу в свои руки, расцарапать, ударить, придушить, на память вырвать клок шелковых волос, показав свою власть. Но руки жадно обнимали за шею, бесцельно гладили по спине. Ни одной отрезвляющей мысли, лишь совокупность ощущений: тонкие губы, сладко и горячо, стена ледяная а грудь жаркая, все кости, что плохо срослись разом тянет и ломит. Гермионе нравилось сползать затылком по скользкому мрамору, стукаться об него лопатками при каждом резком вхождении, цепляться за широкие плечи, отдаваясь. Впервые она испытала наслаждение, выросшее из ставших привычными движений, спокойствие и опустошенность, которые приходят после разрядки, сладкую, блуждающую под кожей дрожь. Гермиона рассыпалась на части, и совсем об этом не жалела. Руки больше не поддерживали, и девушка обессилено соскользнула с возбужденного члена. Она подтянула колени к себе, собираясь уснуть прямо в шершавом холоде ванной комнаты. — Закончи, Гермиона, — мягко и убедительно. Член, блестящий от её смазки, оказался теплым и сладким, Люциус качнул бедрами, глубже проникая в несмело приоткрытый рот. "Я не буду этого делать!" Ладонь потянулась к крепкому основанию, чуть стиснула и повела вверх-вниз. "Не буду" Язык творил старательный танец. "Не…"