Одержимость

*** Пришла зима, морозная, тягучая, нескончаемая. Уныло тянулся мой последний школьный год. Беты, некоторые омеги - из тех, что посерьезнее, и те альфы, которые по возрасту или по каким иным причинам не попадали под ближайший призыв, строили планы на поступление в районное профтехучилище, один умник-бета даже собирался в столицу. Учителя использовали последние драгоценные месяцы, чтобы вложить в наши головы как можно больше ума, но меня и таких как я это уже почти не занимало. Наше казарменное будущее с каждым днем принимало все более четкие очертания, мы не видели никакого смысла корпеть над учебниками, а вместо этого все свободное время рыбачили, ходили по лесу на лыжах, но чаще всего пропадали у Митека - счастливого обладателя единственного на нашу компанию кассетного магнитофона. Мы набивались целой толпой в тесную каморку под самой крышей, снова пили краденый самогон, курили, по-тихому выпуская дым в форточку – хотя, сдается мне, Митековым родителям не было никакого дела до наших вредных привычек, да и сами они дымили что два паровоза. Магнитофон хрипел, выплевывая модные заграничные попсовые ритмы, и мы восхищались ими с умным видом, на деле же не умея отличить халтурную однодневку от мало-мальски настоящей музыки. Иной раз на огонек заходили и омеги. Их щедро угощали выпивкой, от нее они мигом краснели, становились горячими и податливыми, позволяли целовать себя и мять свои крепкие попки, но на большее их, даже поддатых, раскручивать не удавалось. Иногда к нам поднимались и старшие приятели во главе с Михалом, в основном чтобы поржать над плохим звуком и убогим репертуаром. Мы шумно негодовали в ответ, ведь кассеты все записывали и перезаписывали друг у друга, больше-то было негде, и слушали они тоже самое что и мы. И выпивка у них была та же, и курево. Только звук у их старого, но импортного магнитофона был и правда лучше, и омеги к ним прибивались повзрослее – а значит, поинтереснее наших. А еще с ними иногда тусовался Юрош. Его присутствие странным образом не отпугивало их омег, даже наоборот - всем известно, что порок и отвратителен и притягателен одновременно. Мои бестолковые дружки капали слюной от зависти и всеми правдами и неправдами пытались влиться в их компанию. Но только не я. Я так рьяно избегал встречи с Юрошем, что шарахался от него как от огня. Больше всего мне хотелось, чтобы он поскорее забыл о моем позоре, а для этого нужно было пореже попадаться ему на глаза и уж точно не вступать с ним ни в какие разговоры. Впрочем, очень скоро я понял, что он действительно забыл обо всем – ну, или благосклонно простил меня. Мы снова встретились в магазине, но на сей раз стояли тесно притертые друг к другу в длинной и шумной очереди за пастилой. И зачем ему вообще понадобилось терять время и терпеть толчею, чтобы купить полкило пастилы, если ее все равно этим же вечером кто-нибудь непременно ему принесет в качестве платы за секс?! Скорее всего, просто хотел побыть среди людей, как он выражался - «в гуще событий», а заодно не упустить возможность отколоть какой-нибудь номер на публике, как-то: пристать с непристойными предложениями к приличному отцу семейства прямо на глазах у его негодующего муженька, или же начать во всеуслышание обсуждать свои похождения во всех подробностях, хорошо если без упоминания конкретных имен. Я стоял ни жив ни мертв, боясь даже оглянуться на него и чем-нибудь его спровоцировать, а он прижимался к моей взмокшей спине явно сильнее, чем того требовала плотность очереди, а потом вдруг ткнулся носом мне в шею и с шумом вдохнул. - Хорошо пахнешь, милашка, - услышал я за спиной его вкрадчивый, насмешливый и, как обычно, слегка нетрезвый голос. – Расти поскорее, повеселимся. А то ведь уеду, и не успеем, вот будет обидно. Кто-то услышал его слова, на него зашикали, впрочем, больше для проформы, а он в ответ совершенно немотивированно стал требовать обслужить его без очереди. «А и правда, дай ему пастилы, Ярик, и пусть идет! – раздалось в толпе. – А то вон, пацан совсем пунцовый стоит, как бы его удар не хватил»! Этого я, конечно, уже не выдержал – плюнул на любимое лакомство и с позором сбежал, даже не успел испугаться, что Юрош опять собрался куда-то уезжать. Но слова его еще долго звучали у меня в ушах, и даже снились мне потом, правда во сне он говорил это не мне, а своему лохматому псу, а я удивлялся – неужели грязная блохастая зверюга и правда может хорошо пахнуть? Тем временем кончилась зима, хотя казалось, ей нет конца и края. Отшумела грозами, пролилась дождями весна, и хоть на время, но вдохнула жизнь в наше сонное, тягомотное, нетрезвое существование. До села дошла мода на вытертые добела джинсы, и их даже стали шить в небольших частных мастерских в райцентре и продавать за вполне умеренную цену, а некоторое смельчаки потом еще и проделывали в них дырки с обтрепанными краями. Омеги, а вслед за ними беты и даже некоторые альфы повадились высветлять волосы. Учителя и родители громко негодовали, но поделать ничего не могли. Митек отрастил шевелюру до лопаток и сделал «химию»; Петва, который в то время уже расстался со своим второгодником и к ужасу родителей встречался с тем самым ботаником-бетой, что собирался поступать в институт, выбелил челку и начесывал ее так, что она стояла колом. Я умудрился не завалить ни одного экзамена, чем несказанно удивил и обрадовал отца. Выпускной удался на славу. Все здорово набрались, и мы, и учителя, и некоторые родители, кто-то даже умудрился затеять драку, но в целом все кончилось мирно и недовольных не осталось. Гуляли в клубе до рассвета. Петва льнул к своему бете и заранее оплакивал его скорый отъезд. Отставленный Славко демонстративно приглашал всех омег подряд, и никто ему не решался отказать, но Петва этого даже не замечал, видать, крепко втюрился в своего отличника. Заглянул на огонек и Юрош. Хлебнул игристого вина, угостил всех дорогими сигаретами и с убийственно серьезным видом задвинул пафосную напутственную речь об ответственности перед обществом каждого индивида, пользе образования и прочей хрени. Я уж было набрался храбрости чтобы пригласить его потанцевать, но он ретировался, сославшись на неотложные дела. Да-да, знаем мы эти дела, как же, как же… Настало лето. Я записался в трудовой отряд - на прополку, а потом и сбор овощей, чтобы не болтаться без дела и заодно подзаработать деньжат; думал, отец будет рад, но он неожиданно воспротивился. Сказал, что перед армией не грех и побездельничать, а насчет денег нечего беспокоиться - вроде как лесхоз отдали в частные руки, и теперь балансы, пиловочник и фанерный кряж будут продавать заграницу. Новый хозяин обещал увеличить прибыль и даже прибавить зарплату, чего не случалось уже очень давно. Я не стал спорить, в конце концов, дома тоже всегда дел полно, а подзаработать можно и на огородах у дачников, эти всегда с большой охотой пускали нас на несложную, но требующую больших физических усилий работу – в основном окучивать картошку и колоть дрова. То лето мало чем мне запомнилось, разве что аномально знойным августом, да едким дымом лесных пожаров. Мои дни текли размеренно и не слишком шумно. Привычная компания поредела – кто отправился в лагерь, кто в стройотряд, кто устроился на работу. Митека в честь окончания школы даже отправили к морю, к каким-то дальним родственникам. Но я не скучал. И даже почти не думал о Юроше. Я вообще ни о чем не думал, а будто завис в пространстве и времени, как космонавт в черной бездне невесомости, и жил лишь ожиданием осени и своего совершеннолетия. Даже в раннем детстве я не ждал дней рождения с таким трепетом, хотя всегда горячо любил их, потому что отец всякий раз возил меня в городской Парк Культуры, где мы катались на каруселях и ели в кафе мороженое с орехами и шоколадной крошкой. К концу сентября курортники и труженики полей стеклись в родное захолустье, и гостей на мой праздник набралось прилично. Сначала собирались в лес на пикник, но унылый мелкий дождь загнал всех под крышу. Гуляли, как водится, до утра. Отец подарил мне наручные часы, на которые я давно заглядывался в универмаге в райцентре, Митек привез с юга бутылку сладкого виноградного вина и браслет из мелких ракушек. Даже Петва, сменив гнев на милость, принес фиолетовый галстук в черную полоску и жареные пирожки с луком собственного приготовления. Словом, мой восемнадцатый день рождения прошел как надо. Отец выделил нам бутыль лучшего яблочного вина, а оно в тот год удалось на славу, и деликатно ушел ночевать к приятелю. Я щедро поил друзей, но сам воздерживался как мог, и в итоге вечером следующего дня был в отличной форме и в не менее отличном настроении, хоть колени и подрагивали по привычке, а в груди время от времени все сжималось и делалось так тесно, что становилось не продохнуть. Я сидел перед трюмо и критически разглядывал себя. Разумеется, никакой костюм надевать я больше не собирался, а облачился в джинсы и простую белую футболку. Я неплохо загорел за лето, плечи стали еще шире, физическая работа добавила мышцам рельефа. Подростковые комплексы почти отпустили меня, и мне вполне нравилось то, что показывало зеркало. Я взъерошил волосы и взялся за одеколон. Не тот, отцов, с ядовитым запахом хвойных балансов, а свой – купленный по случаю в сельмаге, с ароматом морского бриза. Отец глядел на мои сборы молча, без осуждения. Но потом все же спросил: - Ты не к Юрошу ли собрался? - К нему, - напрягся я. – А что? - Не ходи. - Это почему же? – взвился я. Я не ожидал от него особенного понимания, но рассчитывал, что он воздержится давать советы. – То есть всем, включая тебя, можно, а мне - нет?! - Да я не о том, - махнул рукой отец. – Думал, я тебе нотации читать буду, что ли? Просто нет его. - Как это – нет? Опять на трассу умотал? Вот надо было ему именно сегодня… - В районе он, в больнице. В реанимации. - Что?! - Второй день уже. У хромого Радко там зять работает медбратом, через него и узнали. Перед глазами стало темнеть, я даже испугался, что, словно впечатлительный омега, могу грохнуться в обморок. Я уронил флакон на пол и до боли вцепился в край стола. - Что с ним? – севшим голосом спросил я, на самом деле страшно боясь услышать ответ. - То же, что и всегда. На трассе поколотили. На сей раз крепко досталось. Так сам и виноват, нехер туда вообще соваться! Там ингарцы осели, говорят, все рынки, все мастерские под себя подгребли, данью обложили, а кто противится, того пытками склоняют, чистые звери! Вот наш на таких и нарвался, и небось фордыбачить начал, с его норовом-то! А те ребята лихие, у них разговор короткий. - Что с ним? – повторил я с нажимом. - Башку здорово ушибли, вот что. Еще переломы – ребра, челюсть, нос. Говорят, морда – один сплошной синяк. И по почкам здорово приложили. Это он еще дешево отделался, могли бы и прибить нах, им это что букашку прихлопнуть! А так - жить, говорят, будет, но состояние тяжелое. Недели три только в больнице проваляется. - Три недели… Господи… - Да что ж тебя на нем так заклинило-то? – не выдержал отец. – Раз уж так приспичило, так давно бы с бетой закрутил, вон, хоть с Митеком твоим, и всем приятно, и проблем никаких! Нет, вам, дурням бестолковым, пусть хоть шалава, но только чтоб омега. А этот – ведь старше тебя лет на десять, да сколько в его койке альф перебывало, не сосчитать, и алкаш еще к тому же, каких мало. Было б о чем переживать! Заводной, конечно, кто спорит. Но не на нем одном свет ведь клином сошелся! Вот отслужишь, вернешься, найдешь себе тут омегу – чистенького, молодого, мало, что ли, у нас таких? Распишетесь, и натешишься с ним вдоволь! А этого забудь ты, ей-богу, забудь! Он еще что-то говорил о хороших, правильных омегах, любви, браке и прочих радостях, но я уже не слушал его. Я думал только об одном. О том, что через три недели я буду уже далеко отсюда, и не то что не успею теперь переспать с Юрошем, а даже увижу его очень нескоро. А потом, когда отец, прочтя свою лекцию, ушел к себе и оставил меня одного, я уронил голову на руки и нарыдался от души, оплакивая и свои разбитые мечты и глупого непутевого Юроша, которого, несмотря на горькое разочарование, мне было до смерти жаль. Потом я раза два мотался в райцентр, в больницу, чтобы передать гостинцы и справиться о его самочувствии у дежурного, но к нему в палату так ни разу и не зашел. Может, не хватило решимости, а может, просто не хотел запоминать его таким - избитым, униженным, беспомощным. Мне все же удалось увидеть его перед отъездом, когда, по традиции, нас, отправляющихся на службу, провожали всем селом. Он не появился на самих проводах, хотя как раз накануне вернулся домой. Зато на следующий день, уже сидя в стареньком проржавевшем автобусе, готовым к отбытию на станцию, я увидел его в толпе сельчан. Он не так уж плохо выглядел, как я опасался, только похудел и был очень бледен. Ему было еще трудно ходить, и стоял он, опираясь на два костыля. Он не говорил нам напутственных речей и не паясничал – ясно, ему было не до этого. Но он пришел, и я был этому рад. «Ладно уж, - думал я, глядя на него с тоской, - хрен с тобой, главное, что жив…» - Смотри, кто пришел нас провожать, - ткнул меня в бок Славко – волею судеб мы отправлялись служить вместе, и он зачем-то подсел ко мне в автобусе, будто не было вокруг свободных мест. – Ишь какой тихий стал, и не узнать. Может, образумится теперь, как думаешь? - Может, - коротко ответил я, хотя на самом деле не очень в это верил. Считал, что скорее всего, как только Юрош оклемается, сразу вернется к прежнему образу жизни, ну может, если ума хватит, на трассу будет наведываться реже и вести себя там более осмотрительно. Автобус тронулся и стал выруливать на проселок, оставляя позади наши дома, родных и друзей. Славко не выдержал и нервно вздохнул, хотя вообще держался молодцом. - В Южный округ бы только не отправили, там горячо сейчас, - поделился я с ним мыслью, что меня давно беспокоила. Нас давно определили в пограничные войска, но куда забросят, мы и понятия не имели. - Да хоть бы и отправили! – неожиданно горячо возразил он. - Там тепло, горы – красота. И вообще, все лучше, чем в нашем болоте киснуть. Хоть мир посмотрим. Я хотел сказать, что Ингарская автономия – та, в которой уже второй год шла самая настоящая гражданская война, - это еще не мир, да прикусил язык. Подумал, может, он и прав. Может, даже там будет лучше, чем дома.