Одержимость

*** Эмил, отцов избранник, был немного младше его, но уже изрядно потрепан жизнью. Но имел диплом о среднем образовании по библиотечному делу и стаж по профилю в двадцать три года, стало быть, как ни крути, принадлежал к интеллигенции. Да и по хозяйству хлопотал шустро и дом держал в чистоте. Оставалось только порадоваться за родителя и выказать новоявленному папаше всяческое уважение. Я подарил ему портмоне из натуральной кожи, теплый шерстяной шарф и большую коробку мармелада в шоколаде – специально узнал у отца, что тот большой любитель сладкого. Он засмущался и раскраснелся, сразу было видно, что подарками избалован не был. - Ну да, немолодой и неказистый, - сказал мне отец, будто оправдываясь, когда его благоверный побежал в магазин за хлебом и бутылкой к праздничному столу. – Но чистюля, бережливый и в койке еще очень ничего себе… - А мешки под глазами? – прервал я родительские откровения, не удержавшись капнуть ложку дегтя в мед отцовской любовной эйфории. - Ты не думай! – вскинулся он. – Это не от водки! Он в рот не берет, он сердечник. И не курит даже! Он и в деревню-то переехал, потому что врачи посоветовали свежий воздух… - Ну-ну… - Да ты не думай, - упрямо повторил отец, словно это так было важно, чтобы я ему поверил. - Он хороший. Хотел тебе пирогов напечь к приезду, но ты ж не предупредил. - Так я ж не сегодня уезжаю. Пусть печет. А я прогуляюсь пока. Митека проведаю. - Ну-ну, иди, иди, только уж сильно не задерживайся, - хмыкнул отец мне в след. Я действительно заглянул к Митеку, но того не было дома. Я прогулялся по центральной улице. Народу встретил немного, все еще были на работе или на огородах, только детишки носились взад-вперед на старых дребезжащих великах. Я прошел мимо дома Петвы и его богатого мужа, но за высоким забором никого из них разглядеть не смог. А потом и сам не заметил, как ноги принесли меня на окраину. Дом Юроша, казалось, еще больше осел и обветшал. Огород совсем потонул в сорняках, остатки забора лежали в зарослях крапивы, а сам хозяин восседал на облезшей скамейке у крыльца и курил, подставив полуденному солнцу бледное лицо. У его ног, положив мохнатую голову на лапы, дремал его пес, а на крыльце грелись на солнышке две пестрые, как две капли воды похожие друг на друга, кошки. Он выглядел хуже, чем мне помнилось. Стареющий, неопрятный выпивоха с мятой рожей и немытыми патлами. Или он всегда был таким, но я упорно видел в нем прекрасного и недоступного принца? Или за эти годы мои требования к омегам выросли? - Привет, - сказал я, подойдя к нему вплотную. - Ну, привет. Он оценивающе оглядел меня с головы до ног. - Красавчик. Как есть красавчик. Не узнать. И что такому нужно от моей скромной персоны? - Прийти к тебе хочу. Завтра. Примешь? - А че не сегодня? - Мне надо, чтобы ты трезвым был. Не пей завтра. Сможешь? По тройному тарифу заплачу. - Бога-а-атый, - протянул он, то ли с презрением, то ли одобрительно – не понять. - Сможешь? – повторил я. - А то. – Он вдруг посмотрел на меня с непонятной злобой, даже желваки на небритых щеках заходили, хотя водка всегда дела его расслабленным и добродушным. Но и не отказывался почему-то, хотя мог. Что ему было с того тройного тарифа? Кроме бухла и нехитрой закуси его все равно ничего не интересовало. - Задаток оставить? – я решил включить великодушие и щедрость на полную катушку. - Че? – не понял он. - Ну, половину денег могу сейчас дать. - Не. Тогда точно нажрусь, хаха. Говорят, в магазин вчера вискарь привезли. Как тут удержаться, раз мне так с баблом-то подфартило. - Ты бы не пил то пойло, что тут за виски продают. - А че, боишься – загнусь и не успеешь меня выебать? – заржал он, открывая желтоватые от курева, но ровные и еще крепкие зубы. – Не боись, милашка. Все будет в ажуре. Обслужу в полном объеме. Удивишься даже. Потом на этот тусклый молодняк, что свои целки сраные как брильянты блюдут, и смотреть не захочешь. Меня коробила его нарочито грубая речь и тянуло блевать от перегара, которым он был пропитан насквозь, я видел, что он и так далеко не молод, а выглядит и того старше, и что даже если он и был когда-то красив, то эти времена давно прошли. И я даже не знал уже, так ли уж хочу его. Но и остановиться уже не мог. Словно переспать с ним было для меня делом чести. Он прокатил меня дважды – когда я, глупый еще пацан, притащился к нему выклянчивать секс за сворованный у отца коньяк. И когда накануне моего совершеннолетия попал в реанимацию и лишил меня моей персональной инициации. Я понимал – то, что я собирался сделать, отвратительно и подло. Я не был сторонникам свободной любви, не считал, что верность – удел омег, а альфам позволено все. Но это была даже не измена. Это было несделанное дело, которое тянулось за мной через всю жизнь и утягивало на дно меня самого, и я должен был покончить с этим, а способ сделать это был только один. Я понял, что почти ненавижу его - за ту непонятную власть, что он имел надо мной, с того самого момента, когда я из сопливого ребенка превратился в озабоченного подростка со взбесившимися гормонами, и по сей день. И еще мне казалось, что он все это знает. И вот я, молодой, привлекательный альфа, в новенькой щегольской форме с капральскими нашивками, лакомый кусок для каждого омеги в этой дыре, готов был умолять его о близости и платить за нее по тройному тарифу, его – потасканную деревенскую блядь, словно ничего для меня не изменилось с тех самых пор, как я ни старался. Хотя на самом деле изменилось все – за исключением этой болезненной, испепеляющей жажды обладания стареющей пропитой шлюхой. Вечер того дня я провел у Митека. Пришли еще несколько человек из нашей бывшей компании, мы пили, закусывали хрустящими огурцами, вареной картошкой и черным хлебом, вспоминали старое. Я поил их щедро, и было неловко видеть, как блеклые и тусклые их глаза загораются при виде халявной выпивки. Прошло всего лишь два года с тех пор, как я уехал отсюда. Но за это время в моей жизни было так много всего, а их жизни так же, как и раньше, вертелись вокруг водки и омег… В конце концов, когда все, кто еще мог стоять на ногах, разбрелись по домам, а Митек так и захрапел, уронив голову на стол, я с облегчением ушел домой. Утром я проснулся от сладкого запаха сдобной выпечки – мой новоявленный папаша сдержал слово и испек пироги. - С малинкой лесной, - похвастался он, накрывая на стол. – Сам собирал. Ты поешь, пока горячие. С молоком-то свежим - объедение. Пироги и правда оказались очень вкусные, я поблагодарил Эмила и спросил, чем помочь по хозяйству. - Да что ты! – запротестовал он. - Ты же в отпуске, отдыхай, мы и сами управляемся… Но я настоял, и дела, разумеется, нашлись – наколоть дров, подкрасить забор, подправить крышу в пристрое. За привычными с детства занятиями день прошел быстро. А после ужина я засобирался на выход. Эмил, подумав, что опять иду на посиделки к Митеку или еще кому, просил быть осторожным и слишком уж много не пить с «этими алкашами», а отец, тот сразу понял, куда я на самом деле собрался. Но ничего не сказал, только посмотрел косо и с укоризной. Юрош ждал меня наверху. На нем был длинный, до пола, серый махровый халат, вечно спутанные волнистые волосы были чисто вымыты и тщательно расчесаны. Он честно выполнил мою просьбу и был совершенно трезв. Я огляделся. Комната, попасть в которую было мечтой всей моей жизни, ничем не походила на обитель разврата. Комод с трюмо, трехстворчатый платяной шкаф, торшер с простым бумажным абажуром, да старинная кровать с панцирной сеткой и львиными головами на столбиках – вот и вся обстановка. - А чего ты ожидал, ванну со свечами или, может, розовые лепестки на одеяле? – насмешливо спросил меня Юрош. - Ну, хотя бы эротическое фото в полстены, - честно ответил я, даже не удивившись его проницательности. - И кровать побольше. - Будет тебе эротика, только без фото. А кровать уж какая есть. Он подошел вплотную и поводил носом у моей шеи. - От тебя пахнет омегой. Молоденьким и свежим. - Это не твое дело, - сказал я, резче, чем собирался. Мне не хотелось его сердить, ведь ничто не мешало ему в любой миг выгнать меня вон, но и обсуждать с ним моего жениха я не собирался. - Не мое. Тут ты прав. Он едва доставал мне до подбородка. Я и не знал, что так вымахал за два года. Или раньше он казался мне выше… Он смотрел на меня с улыбкой, но глаза его были печальны. Каким только я не видел его – веселым, задиристым, раздраженным, злым, но печальным - никогда. Это была не тоска, не усталость, не презрение и не отчаяние. Печаль – но такая глубокая и безграничная, что в ней можно было потонуть. Или он всегда смотрел на нас вот так, просто раньше я не заглядывал ему в глаза? - Ложись, - сказал он мне. - Я сейчас. Я послушно скинул одежду и нырнул под одеяло. Пружины тихо скрипнули под моим весом. Медные львы на спинке раззявили пасти в беззвучном рыке и глядели на меня с неодобрением. Белье было старым, но чистым и пахло омегой, немного никотином и солнцем. Так пахнут подушки и одеяла, после того, как пролежат целый день на улице в жаркий ясный день. Мы всегда так делали в начале лета, чтобы как следует их просушить после зимы. Но было удивительно, что Юрош тоже делал так… Я смотрел, как он медленно развязывает пояс и скидывает халат – прямо на вытертый ковер. Он стоял передо мной нагой, освещенный скупым светом торшера, и не двигался с места. Он был хоть и не юн, но еще строен и подтянут. Все-таки несмотря на пьянство и разврат, он явно следил за собой и давал телу достаточно нагрузки. - Чего же ты ждешь? – спросил я, отчего-то шепотом. - Думаю, зачем ты пришел. - Разве это не очевидно? К тебе ходят ради чего-то другого? - Идут все за одним и тем же, - согласно кивнул он. - Но на самом деле ищут разного… Он наконец подошел и, откинув одеяло, лег рядом. Я дрожал, слушал стук своего сердца и не мог решить, начать ли самому или позволить ему сделать первый шаг. Никак не мог осмелиться дотронуться до него. Даже с Лациком, в его первый раз я чувствовал себя куда увереннее. И тут он протянул руку и погладил меня по волосам. Я замер от неожиданности, а потом поймал его ладонь и прижал к губам. Он не удивился и не стал противиться моему внезапному порыву. Лишь засмеялся тихонько и, подавшись ко мне, легко поцеловал в висок. Жалкий глупец, я еще сомневался, хочу ли его. Я хотел, да так как никогда в жизни не хотел ни одного омегу, даже своего нежно любимого Лацика - юного, чистого, как первый подснежник, пахнущего персиками и невинностью, которому цинично и подло собирался изменить прямо накануне свадьбы… Но только теперь мне казалось – хоть было это нелепо и абсурдно, что я вовсе не изменяю своему жениху с Юрошем, а наоборот – изменил ему, Юрошу. Тогда, когда так и не нашел в себе сил зайти к нему в палату, когда не вернулся домой сразу после срока, когда занимался сексом с Томашем, любил Лацика… А вот теперь я вернулся к нему, и этот самый порочный поступок в моей жизни на самом деле получался самым верным… Я стал целовать его, и он ответил мне, кто сказал, что шлюхи не целуются в губы? Кажется, я пытался что-то сказать ему, объяснить, как долго ждал этой ночи, но слова застряли в горле, едва он принялся за меня по-настоящему. Я только и мог, что лежать навзничь, пялясь в низкий бревенчатый потолок, мять в кулаках простыню и хрипло стонать на одной ноте… К нему приходили за одним, но искали разного. И он был для них разным. Первым омегой для юнцов, опытным и снисходительным к их порокам, слабостям и невежеству. Горячим, искушенным, не ведающим стыда и стеснительности любовником для семейных альф, дающим им то, чего не могли или не хотели давать им их одуревшие от тяжелого быта и их же собственного беспробудного пьянства омеги. Утешением и последней радостью для немолодых и одиноких… А для меня? Кем он стал для меня? Когда-то мне казалось, что я люблю его, и вот сейчас он любил меня в ответ. Не обслуживал, не «давал» и даже не отдавался, а просто любил. Когда лежал на мне, прижимаясь теплым жилистым телом, и целовал, не давая продыху, когда нежно оглаживал плечи, дразнил языком соски, сосал член. Когда, доведя меня почти что до помрачения сознания умелыми ласками, наконец взобрался верхом и принялся покачиваться на мне, размеренно и невыносимо медленно. И когда я, не выдержав этой пытки, подмял его под себя и взял жестко и безо всякой жалости… Мы успокоились только под утро. Он заснул – прямо на спине, лишь слегка отвернув голову к окну, как может спать только уверенный и защищенный человек, не ведающий страхов, терзаний и мук совести. Он дышал глубоко и ровно, а я только слушал это дыхание и вглядывался в очертания его профиля до боли в глазах, и так и не смог заснуть. Когда рассвело, я долго рассматривал его лицо. Оказалось, что он на самом деле красив - какой-то нездешней, иноземной, далекой от деревенских канонов красотой. И красоту эту не могли испортить ни ранние морщины, ни сломанный нос. Я вспомнил все слухи о нем и впервые подумал, что все они могут быть правдой, что он на самом деле мог быть актером, принадлежать к элите, блистать на светских раутах, иметь богатого солидного мужа, жить совсем другой жизнью… Но… не было никакой другой жизни, была лишь эта ветхая развалина, что считалась домом, неустроенный быт, заросший огород, блохастые кошки, беспробудное пьянство и бесконечная череда альф и бет, что он принял на этой скрипучей кровати с львиными головами на столбиках… Я смотрел на него, спящего, спокойного и будто даже счастливого. И чувствовал болезненную тяжесть в груди, словно умер кто-то – не родной, не любимый, но достаточно близкий, чтобы горевать о его кончине. Мне хотелось разбудить его, застать врасплох, взять его вот такого, уязвимого после сна и утомленного долгим сексом. Но я не решился на это. Внезапно мне стало очень страшно. Я уже понял, какую ошибку совершил, придя сюда. Я мог спокойно жить два этих года, служить, учиться, любить - только потому что был вдалеке от него. И вот теперь, проведя с ним одну единственную ночь, я чувствовал, что снова теряю голову, настолько, что если задержусь тут еще хоть на одну лишнюю минуту, предложу ему уехать со мной, а если откажет – наплюю на контракт и останусь с ним здесь. Тихо, чтобы не разбудить его, я встал, оделся, оставил на комоде пачку купюр и покинул его дом. До самого отъезда я даже не приближался к его дому, усиленно избегал те места, где мог его встретить и изо всех сил старался не думать о нем, выкинуть из головы и вычеркнуть из жизни. Я же пошел к нему с единственной целю - покончить со своей проклятой одержимостью им, и теперь должен был освободиться от его власти чего бы мне это ни стоило. Днем это еще удавалось, но по ночам меня накрывали воспоминания. Я тосковал по его ласкам и больше всего на свете хотел почувствовать их снова. Но было что-то еще. Сожаление… от того, что так и не разгадал его. Так и не узнал, откуда он взялся и почему стал таким, почему так горько пил и все время нарывался на неприятности. Позволял презирать себя и будто упивался этим презрением, ловил от него кайф почище чем от алкоголя… Так упорно не принимал у себя малолеток… И еще вина, едкая, разрушительная. От того, что всю жизнь считал, будто испытываю к нему что-то особенное, а на деле оказался таким же как все, просто купил его любовь, и, получив свое, ушел – даже не простившись… Я пытался вытравить всю эту дурь водкой. Пил с отцом - к большому неудовольствию интеллигентного трезвенника Эмила, пил с Митеком и остальными приятелями, даже в одиночку пытался, но и это не помогало. В конце концов я обменял билет и, наврав про неотложные служебные дела и предсвадебные хлопоты, стал собирать вещи. Клятвенно пообещал отцу и Эмилу приехать снова так скоро, как только смогу и непременно привезти с собой Лацика. Отец поворчал немного для порядка, но сильно возражать не стал, видно, понимал, что со мной творится что-то неладное. Отчим сокрушался, что не успеет испечь пирогов и срочным порядком собирал мне в дорогу корзину с бутербродами и вареными яйцами. На станции был междугородний переговорный пункт, я набрал Лацика, и как только сквозь помехи дальней связи услышал его голос, на душе потеплело. - Ну поздравь меня, я все сдал! – радостно вопил он в трубку. – Приезжай пораньше, будем гулять до упаду! А то без тебя что за праздник? - Так вот я и звоню сказать, что еду… - Правда?! Я крутил в пальцах тугой холодный провод, разглядывал нацарапанные на фанерной стене кабинки чужие номера телефонов, ничего не значащие имена и нецензурные слова, слушал восторженный щебет своего жениха и понимал, что очень сильно по нему соскучился.