Лабиринт

Размеренное, громкое пиканье неприятно царапало слух, отдаваясь в районе темечка болезненной пульсацией, словно издаваемый непонятно чем звук был материальным и бил в одно место подобно каплям ледяной воды из всем известной японской пытки. Хотелось кричать, стонать, шептать — любым способом подать знак и умолить прекратить выворачивающее мозги издевательство. Тщетно. Губы не слушались; в горле было сухо, будто туда натолкали ваты; язык бесполезным куском мяса лежал во рту, затрудняя дыхание. Зато неожиданно пришли в движение веки: дрогнули, приподымаясь, почти тут же закрывшись обратно — по сетчатке резанул яркий белёсый свет, усилив головную боль в разы. Вторая попытка оказалась более удачной: ещё мутный взгляд медленно заскользил по окрашенной в неприглядно серый цвет стене, выше, к потолку, перепрыгнул на странную конструкцию с многочисленными экранчиками, изрисованными разноцветными, постоянно меняющимися линиями, и замер, прикипев к прозрачному пузырю, висевшему почти над головой. Люси не понимала, где находится. Сознание периодически уплывало, путалось; органы чувств лишь воспринимали информацию, не анализируя её, отчего реальность представлялась ещё более пугающей, как в самом страшном кошмаре, когда пытаешься убежать от опасности, но тело отказывается подчиняться, тем самым низвергая бьющееся в агонии сердце в пучину реального ужаса. Поэтому, когда в обзор неожиданно попало чьё-то лицо, наполовину скрытое маской, Люси, в отчаянной попытке избежать контакта с показавшейся мерзкой тварью, выгнулась, оперевшись лопатками и пятками о своё жёсткое ложе, захрипела, беспомощно цепляясь скрюченными пальцами за воздух. В плечо впилась игла, и через мгновение свет померк, утянув за собой, как в воронку, запахи, звуки и ощущения. Очередное пробуждение показалось даже отчасти приятным: тело было лёгким, как взбитое молочное суфле — обязательный десерт к обеду по воскресеньям; но от этой нереальной воздушности голова немилосердно кружилась, и даже зажмуренные глаза не избавляли от чувства тошнотворного покачивания. С натугой сглотнув, Люси заставила себя чуть повернуть голову, чтобы сменить угол обзора. Кто-то тут же сжал её пальцы, придвинулся ближе, заслоняя бьющий из окна свет. — Мама? Лейла нежно улыбнулась, заботливо поправляя край одеяла: — Да, милая. — Мамочка… Горло сдавило, словно кто-то душил её равнодушно-жёсткими пальцами; пришлось глотать воздух короткими частыми порциями, захлёбываясь то ли слезами, то ли странной, дёргающей сердце тоской. Руки потянулись к матери — прикоснуться, обнять, удостовериться, что сидящий рядом человек не мираж, но тепло чужих ладоней напугало ещё сильнее — теперь отпустить их и вовсе не представлялось возможным. Лейла, кажется, и сама потрясённая не меньше, безостановочно гладила дочь по голове и плечам, растерянно шепча: — Ну, что ты, что ты, милая? Всё хорошо, успокойся, я с тобой. Истерика постепенно сошла на нет. Люси откинулась на подушку, так и не отпустив материнскую руку. Силы почти оставили её; от слабости всё внутри заходилось мелкой противной дрожью, иногда, как прибойной волной, смываемой накатывающей дурнотой. Глаза слипались, но она упорно боролась с сонливостью, боясь, что, проснувшись, обнаружит себя в полном одиночестве. — Тебе нужно отдохнуть, дорогая, — мать заметила её состояние и попыталась мягко уговорить прислушаться к потребностям организма. — Врач сказал, ты должна много спать и не нервничать. — Врач? — уцепилось за влезшее в речь Лейлы неприятное слово сознание. — Какой врач? Что со мной? — Тише, тише, всё потом. Может, позвать медсестру? Она сделает укол, и ты уснёшь. — Нет! Нет… — страх снова закопошился в грудной клетке, заставляя сильнее сжимать тонкие пальцы матери. — Никого не надо. Только не уходи. И снова сон-беспамятство, вязкий, мутный, в котором она захлёбывалась, будто в затхлой, вяло текучей воде. Зато на том берегу её встретили уже оба родителя. Люси с замиранием сердца вглядывалась в осунувшееся лицо отца, с болью отмечая серебристые пряди в густых, несмотря на возраст, волосах, устало поджатые сухие губы, едва заметную небрежность в одежде — то, что известный адвокат Джудо Хартфилий никогда бы себе не позволил. «Это из-за меня? — билась в голове полная отчаяния мысль. — Это ведь я виновата?». — Папа?.. — то ли желая таким образом расспросить его о произошедших переменах, то ли попросить за них прощения, позвала она отца. Тот мгновенно придвинулся ближе, слегка похлопал по плечу: — Всё хорошо, дорогая, — его голос, глухой, надтреснутый, словно потёртая от времени магнитофонная запись, показался чужим и отстранённым. — Как ты себя чувствуешь? — Хорошо, — поспешила успокоить родителей Люси и почти не солгала — от прошлой слабости не осталось и следа, на смену ей пришла другая, вполне обычная, как после непродолжительной болезни, а потому совершенно не страшная. — Только пить хочется. — Вот, сделай пару глоточков, — Лейла, взяв с передвижного прикроватного столика стаканчик с трубочкой, помогла ей напиться, поправила сбившееся одеяло. От этой заботы снова защемило сердце, и Люси испуганно ухватилась за первый закрутившийся в голове вопрос: — Где мы? Что случилось? — Ты не помнишь? — спросили в ответ. Она напрягла память, пытаясь отыскать в ней хоть что-то, отдалённо похожее на какое-нибудь происшествие, способное довести до такого беспомощного состояния, но всё было тщетно — перед мысленным взором словно поставили девственно чистый лист, даже детство и отрочество не проявлялись чёткими картинками; всё: звуки, запахи, ощущения — слившись воедино, мелькали цветными пятнами, раздражающе яркими и пустыми. — Нет… Родители переглянулись, обменявшись долгими, полными беспокойства взглядами. Люси на мгновение показалось, что и на этот раз ей не ответят, но Лейла, придвинувшись ближе, медленно заговорила, тщательно пряча своё волнение за нарочито спокойным голосом: — Только не волнуйся, милая. Самое страшное уже позади. Врач сказал — ты полностью поправишься. Не должно остаться никаких последствий. — Я… что со мной было? — Ты попала в аварию. Четыре месяца назад. Очень сильно ударилась головой и всё это время пролежала в коме. А вчера ненадолго пришла в себя. И вот сегодня проснулась совсем. — Авария? Где? Какая? — зачастила Люси, приподнимаясь на кровати. — Всё потом, — решительно прервал её Джудо, заставляя лечь обратно. — Сначала тебя осмотрит врач. «Потом» растянулось на несколько часов: осмотр, процедуры, лёгкий обед, обязательный послеобеденный отдых. И лишь съев на полдник любимый клубничный йогурт, Люси услышала, наконец, историю той злополучной аварии. — Ты возвращалась с вечеринки, — негромко, будто нехотя, рассказывала Лейла. — К вечеру погода сильно испортилась, начался дождь. На мосту Дьявола твою машину занесло. Ты не справилась с управлением и врезалась в опору. Сильно ударилась головой. Хорошо, мимо проезжали люди, они остановились и вызвали Службу Спасения. А из больницы уже позвонили нам. Ты была в коме почти четыре месяца. Зато теперь всё закончилось — возможно, через неделю ты сможешь вернуться домой, так нам сказал твой лечащий врач. — Прости, что доставила вам с папой столько хлопот, — Люси потянулась к матери, чтобы обнять, и та с радостью ответила на её порыв. — Ну, что ты! — Лейла постаралась незаметно смахнуть появившиеся в уголках глаз слёзы. — Мы так счастливы — ты снова с нами, живая, здоровая. Всё остальное не важно. — А Рен? — неожиданно вспомнила о своём парне Люси. — Он знает, что я уже пришла в себя? Ему позвонили? — Милая, — осторожно сжала её пальцы мать. — Мне жаль, но вы расстались с ним. Как раз в день трагедии. — Почему? — странно, ей было не жаль этого свершившегося факта, но очень хотелось узнать причину. — Я точно не знаю, — отмахнулась Лейла. — Кажется, у него появилась другая. Или что-то в этом роде. Люси, видя, как матери неприятна эта тема, не стала её больше ни о чём расспрашивать, приняв выданную версию их с Акацки расставания как единственно возможную — помня, насколько родители благоволили к нему, она и подумать не могла, что они стали бы лгать или оговаривать Рена. Значит, причина для разрыва отношений была и была достаточно веской, если их не пытались помирить (отсутствие Акацки в больнице говорило само за себя). Но теперь это всё не имело значения — какой смысл восстанавливать то, что исчерпало себя четыре месяца назад? Да и начавшие потихоньку возвращаться воспоминания только подтвердили правильность принятого решения — всплывавшие в памяти обиды и размолвки подрубали на корню любые слабые ростки былой симпатии. Последним аргументом, убеждающим оставить прошлое в покое, стали слова отца — мистер Хартфилий в силу своей профессии умел говорить красиво и правильно, но в этот раз ему не пришлось прибегать к выработанному годами красноречию. — Сейчас прежде всего тебе нужно думать о выздоровлении, — сказал он во время одного из посещений. — Университет, молодые люди, развлечения — всё подождёт. Просто набирайся сил и почаще радуй нас с мамой своей улыбкой. Люси не стала спорить или дуться на родителя за чрезмерную опеку — потухшие глаза отца и поникшие плечи лучше всего говорили, как тяжело ему приходилось последнее время, и ей не хотелось расстраивать его ещё сильнее. Она просто прижалась к нему, шепнув дрогнувшим голосом: «Я постараюсь», и была вознаграждена за это тенью мимолётной улыбки. Неизвестно, что больше помогло: неукоснительное соблюдение даваемых врачом указаний или её огромное желание как можно скорее покинуть палату с нежно бирюзовыми стенами, но через неделю Люси и правда выписали, надавав напоследок кучу рекомендаций. Она не запомнила и половины: волнение было так велико, что голос доктора пробивался, словно сквозь вату, а стерильный воздух больницы казался раздражающе резким, почти неприятным, из-за чего Люси старалась пореже делать вдох, чем лишь усиливала биение собственного пульса, и так заходящегося в бешеной чечётке где-то в районе горла. Улица ослепила выпавшим накануне чистым, искрящимся на солнце снегом, оглушила многообразием звуков: голосов, сирен, шорохов шагов. Если бы не рука матери, крепко сжимавшая её нервно дрожащие пальцы, она бы точно потерялась. Поэтому тёплый салон автомобиля показался необычайно уютным; Люси нырнула в него, как зверёк в норку, затаилась в уголке, без особого любопытства смотря из окна на проносившиеся мимо строения и людей. Дом — многокомнатная, обставленная в строгом, почти минималистическом стиле квартира — в противовес машине выглядел чужим и странно холодным, как безликий гостиничный номер: в нём будто не хватало чего-то — родного, до боли привычного, а потому и незаметного, пока это «что-то» не исчезнет, оставив после себя обжигающую чувством дежавю пустоту. Люси даже первое время боялась прикасаться к вещам, опасаясь что-нибудь разбить или испортить. Так и ходила, словно по музею, из комнаты в комнату, пытаясь если не вспомнить, то хотя бы привыкнуть. Благо, на это у неё было много времени: в университет по настоянию родителей она решила не возвращаться, отложив обучение до следующего учебного года, с бывшими однокурсниками и приятелями ей и самой не хотелось встречаться, чтобы не видеть в их глазах жалость и желание поскорее сбежать. Даже с Каной Люси не стала восстанавливать связь, боясь поставить подругу в неловкое положение — память так и не вернулась полностью, обойдясь скупыми короткометражками из прошлого. Мама пыталась помочь заполнить пробелы, просматривая вместе с ней семейное видео и полные фотографий альбомы, рассказывая о предметах и событиях, но внутри по-прежнему ничего не щёлкало, не жгло внезапно накатившими воспоминаниями. «Доктор сказал, так бывает, — робко, будто оправдываясь, утешала её Лейла, отводя взгляд. — Просто должно пройти время». «Сколько?» — едва не срывалось с губ, но Люси старательно запихивала это тяжёлое слово обратно в глотку, выдавливая вместо него приторно-горькое, как принимаемые лекарства, «Я понимаю, мама». Столь же чужим казалось и собственное тело. Нет, оно вполне нормально функционировало, избавившись, наконец, от дурманящей слабости, и на первый взгляд выглядело даже симпатичным, если не брать в расчёт нездоровую худобу и бледную кожу. Люси подолгу рассматривала себя в зеркало: перебирала наподобие струн выступающие дуги рёбер, обхватывала ладонями тонкую шею, обводила кончиками пальцев росчерк розоватого шрама на левом боку. Ощущение чуждости и неправильности не проходило. Поэтому Люси куталась в толстые кофты и клетчатый плед, чтобы хоть так спрятать то, что после аварии перестало быть своим. Про саму аварию, как и тот день в целом, она абсолютно ничего не помнила, а любые попытки откопать в памяти хоть малейший кусочек вызывали сильнейшие головные боли и полную дезориентацию во времени и пространстве — Люси переставала понимать, кто она и где находится, не могла назвать дня недели и год, впадала в истерику, не узнавала даже родных. Кошмар прерывался всегда одинаково: укол, вязкое, как кисель, забытьё, одуряющая слабость на утро и проведённый в постели весь следующий день. После нескольких таких приступов Люси старалась больше не терзать себя (и родителей, вынужденных присутствовать, а потом и справляться с последствиями) попытками вернуть утраченные воспоминания — отказаться от них было легче и безопаснее для психики, чем бороться. Наверное, именно поэтому, попав однажды на место аварии, она ничего и не испытала — ни страха, ни интереса. Равнодушно мазнула взглядом по укутанным снежными шапками опорам моста, почти тут же дав ему утонуть в безлико сером, продуваемом колючим ветром горизонте, тем самым безжалостно превратив железные балки в размытые, накренившиеся в разные стороны полосы. А потом и вовсе отвернулась от окна, по недавно появившейся привычке спрятав нос в меховой оторочке капюшона — они с мамой решили проехаться по магазинам, но в одном месте на дороге образовалась пробка и пришлось, объезжая её, свернуть к мосту Дьявола. Лейла из желания отвлечь дочь от возможных грустных мыслей преувеличенно бодро болтала весь оставшийся до торгового центра путь, уговорила её пообедать в кафе и готова была скупить пол-отдела женской одежды. Люси, опасаясь за их бюджет, незаметно набрала отца. Джудо появился минут через сорок и всячески пытался сделать вид, что оказался здесь случайно, а Лейла столь же старательно ему подыгрывала. Совместный спектакль закончился только дома, измотав и актёров, и единственного зрителя. К радости всех, это происшествие не повлекло за собой никаких неприятных последствий, зато неожиданно изменило уже ставшим для Люси привычный образ жизни, прервав её вынужденное затворничество — она начала гулять. В одиночестве. Не то чтобы она в нём так остро нуждалась — миссис Хартфилия старалась без необходимости не нарушать личное пространство дочери, касалось ли то её комнаты или планов на день. Но сидение в четырёх стенах, так же как и постоянное присутствие рядом другого человека начало утомлять. Да и психотерапевт, к которому родители по совету лечащего врача отвели её после выписки, советовал потихоньку начинать социальную адаптацию. Тот поход в торговый центр стал последней каплей: излишняя опека утомляла, дом, так и не перешедший в статус родного и любимого места — раздражал, зато весь остальной мир неожиданно вызвал необычайный интерес. Хотя бы потому, что не обращал на Люси ни малейшего внимания, спокойно продолжая заниматься своими делами. И она решилась. Сначала это были небольшие прогулки вдоль улицы — до угла и обратно, потом чуть дальше, немного дольше. Постепенно Люси начала заглядывать в магазинчики, даже если не собиралась ничего покупать. И наконец парк, уже начавший отходить от зимнего сна. Почему-то именно здесь она чувствовала те самые покой и уют, которых ей так не хватало дома. Бродя по ещё голым аллеям, садясь на одну и ту же скамейку, подмечая ставшими знакомыми лица, Люси начинала верить, что её жизнь постепенно наладится.