Глазами страшными глядят

В Просперитасе нет смерти. Знаете, как это, когда нет смерти? Знаете, каково это, когда нет смерти после того, как одна половина человечества перегрызла глотки другой? Когда гетеро и гомо повыдирали друг другу глаза, когда мужчины и женщины передушили друг друга чулками и галстуками, когда чёрные и белые посжигали головы друг друга в микроволновках, когда красные и жёлтые, синие и зеленые, молодые и старые… Когда это произошло? Как долго это длилось? Два с половиной века? Нет, так было с самого начала, и, казалось, так будет до тех пор, пока две последние особи человеческие, грёбаные Адам и Ева наоборот, не встретятся лицом к лицу, не сверкнут в воздухе ножики для сервировки банкетных столов, не раздастся синхронный визг, и лампочка не перегорит окончательно. Знаете, как она называлась в простонародье, эта бойня? Война контрастов. Красиво, да? Идите вы нахуй, если считаете это красивым. Вы больной. В Просперитасе нет насильственной смерти, убийства, грабежа, шантажа, лжи, лицемерия. С тех пор, как пять лет назад герольд Просперитаса, великий Менеджер по делам-эксцессам, вступил в свои права, когда заработали лаборатории по проведению процедуры раификации, закряхтел огромный фармацевтический завод, листовки Центра культуры и занятости полетели по всему городу со своими первыми птичками, и были заложены первые кирпичи Инкубатора, смерть в городе Дерби перестала существовать. С тех пор никто не умер, и вне операционной не пролилось ни одной капли крови В одном из карманов Дипперовых штанов всегда лежало несколько папирос. Он считал курение самой отвратительной своей привычкой. Даже более отвратительной, чем плакать и дрочить в бесконечном одиночестве в своей комнате. Курение – стимулятор успокоения и «счастья» – Диппер должен был своими собственными силами уметь успокоить и осчастливить себя, чтобы стать хоть чуть-чуть похожим на проспеританские идеалы. Ведь в Просперитасе никому не нужны так называемые стимуляторы счастья – алкоголь, секс и наркотики. И тем не менее в одном из карманов его штанов всегда лежало несколько папирос. Он спрятался под деревом и вытянул одну из них на свет. Его окровавленные руки тряслись, костяшки были сбиты к чёртовой матери, и сломан один нестриженный ноготь, который Диппер трепетно растил, чтобы выковыривать маленькие винтики, на всякий случай. Пайнс провёл рукой по лбу, размазывая по нему чуть подсохшую кровь Билла, и закусил губу, чтобы быть мужчиной. Вряд ли теперь он мог поправить то, что натворил. Диппер не мог сказать точно, что в данный момент выводило его нервную систему и умственную деятельность из строя – слова Билла, избиение им Билла, или глаза его матери, когда она вернулась из ванной. Проспеританская медицина достигла в кратчайшие сроки уровня, которым не могли похвастаться учёные и медики конца двадцать второго столетия, еженедельное обязательное обследование, открытый доступ к отличным препаратам от всего, чем только можно заболеть, личный врач, беспрекословно работающая система. Тогда что с ней? Почему она не лечится? Или она лечится, но медицина Просперитаса здесь бессильна? А что случилось с отцом? Где он? Какое, нахуй, перевели? А я совершенно точно знаю, где он… … Твоя мамуля скоро окажется там же! И я знаю, чем она так ужасно больна! Расскажу тебе, как выглядит нейролептическое отра… Отравление. Так бы закончилась фраза Билла, если бы Диппер держал себя в руках. У Пайнса свело челюсти от совершенно бессильной злобы, он снова истерически схватился пальцами за лоб и всунул между зубов мятую самокрутку. Огонёк зажигалки, едкий дым залпом внутрь, никакого успокоения, никакого кайфа, только злоба и ненависть. Всё это сумасшедший трёп и чушь. Если бы Пайнсу дали второй шанс, он точно так же набросился на этого ублюдка и разбил бы его поганую ухмыляющуюся похабную морду. Нервы Диппера не железные. Диппер не заслуживает такого обращения. Может, он не всегда прав, не всегда умён и сдержан, но он безумно старается делать людям вокруг только хорошее. Он безумно старался для Билла. А что Диппер получил? Да-да, добрые дела должны делаться бескорыстно, убеждает себя Диппер, ощущая, как мокнут его глаза, Билл ничего не был ему должен, Диппер сам за это взялся, сам подписался на авантюру, и что же теперь? Он вообще способен хоть на что-нибудь? Герой его сердца поднял на ноги пять с хвостиком тысяч человек, с расстройствами пострашнее Билловых, а Диппер одного Сайфера вытерпеть неделю не может. Физическое насилие – разве это выход? Разве так можно? Что это за грёбаный парадокс? Ни капли крови, никакой войны, счастье, мир, дружба, любовь? Диппер, а заслуживаешь ли ты, такой, как ты, жить в этом мире? Слабак, неудачник, которым пренебрегает собственная сестра, самый родной человек, и прадядя, пропойца и лоботряс. Но прадядя то что, главный говноед здесь Диппер, над которым смеётся без малого пятьдесят человек, как над блядским клоуном. Кто разрушает этот мир? Разве не они? Которые пренебрегают и пьют, или всё-таки такие, как ты? Кто ты вообще такой, Диппер? Первая капля скользнула по щеке и покатилась к подбородку. Пайнс снова поджал губы и съёжился под деревом. Туман окутывал его замёрзшие плечи, было уже совсем темно. Он сидел и плакал, как полнейший неудачник, под деревом в пограничной полосе города своей мечты, которого был недостоин. Курил запрещённые этим городом папиросы, растирал чужую кровь по своему лицу, и плакал, мерзко шмыгая носом. И ему хотелось, чтобы сейчас Басти сказал, что это нормально, или мать улыбнулась бы своей улыбкой и потрепала его по окровавленной щеке. Но он, собственно, не имел на всё это никакого морального права. Пайнс с такой силой вцепился ногтями в кожу на лбу, что, вероятно, процарапал себе там дырок. Чем дольше он жалел себя, тем больше он себя ненавидел. За саму жалость и промедления. Поэтому Диппер вытер мокрое сопливое лицо руками, сдержанно всхлипнул и поднялся на ноги, которые не то, чтобы держали его. Ему стоило прямо сейчас идти к больнице, чтобы успеть извиниться перед Биллом, как бы ему не было противно это делать. В парке стоял промозглый осенний холод, с неба сыпалось что-то вроде очень мелкого дождя, свитер Пайнса стал совсем влажным и больше не грел. Он поёжился и обхватил плечи руками, шаткой походкой ступая по уже примятой им желтоватой траве. Так бы он и шёл, шмыгая носом и презирая себя, если бы вдруг тишину пограничного парка не нарушил шум мотора. Часы Диппера показывали около половины одиннадцатого ночи, соответственно, если взять в расчёт его местонахождение, сейчас никто не мог нарушить эту самую тишину и перебить еле слышный шум ветра и дождя. Будучи и так в подвешенном состоянии, Пайнс насторожился. Машина ехала к пограничному пункту, который находился в полосе парка, по левой продольной дороге. Диппер прикусил дрожащие губы и осторожно двинулся на звук. Долго идти ему не пришлось. Пограничная будка, с четырёх сторон обставленная высокими фонарями, находилась с краю дороги, перекрытой более низкими воротами, чем те, которые Диппер каждый раз форсировал при въезде в Просперитас. Признаться, он никогда не был за пределами Гравити Фолз, Просперитаса и автострады между ними, и ворота эта видел практически впервые, так как раньше повода и времени на погулять у него не находилось. Ведомый какими-то таинственными инстинктами Пайнс притомился между деревьев, но так, чтобы ему хорошо было видно машину и будку. Вероятно, он побаивался показываться с измазанным кровью лицом просперитянам. Впрочем, это сложно было назвать нормальной отговоркой. Через несколько минут появилась машина. И не просто машина, а неплохих таких размеров фургон. Он остановился у будки, и из кабины вышел человек, прямо под свет фонаря. В этот момент Дипперу показалось, что у него глюки. Под светом фонаря стоял, статный, высокий, невероятно худой, светловолосый мужчина. Он чуть повернул голову, поправляя тонкими паучьими пальцами стоячий воротник, часть его лица залилась неприятным жёлтым светом, а по Дипперову позвоночнику как будто прошёлся заряд электричества. Это было лицо Билла Сайфера. Пайнс схватился за дерево в испуге, глядя на то, как этот «Билл Сайфер» без единой отметины на лице вежливо улыбнулся пограничнику и протянул ему какую-то бумажку. Неведомая сила удержала Диппера от того, чтобы броситься на дорогу, или, может быть эзотерический ужас перед существом, которое он наблюдал перед собой. Его ноги непроизвольно дёрнулись, и кусты слишком подозрительно зашумели. «Сайфер» резко обернулся на звук, отчего сердце пропустило несколько ударов и болезненно забилось в горле, всматриваясь в темноту парка. Диппер больше не в состоянии был смотреть на это лицо, потому что отчётливо понимал, что там просто физически не может быть никакого Билла, а тот, кто на самом деле стоял и смотрел в сторону кустов – либо его наваждение, либо наваждение самой планеты Земля. - Порядок говорит нам о том, товарищ Офицер, в такой час движение запрещено… Я не могу пропустить вас. - Это печать самого герольда, уважаемый мистер Лэдли, если вам необходимо проверить её подлинность – вы можете сделать звонок в Бюро по делам-эксцессам. Лэдли… Это же тот самый пограничник, который проверял их на входе, подумалось Дипперу. Эстас Лэдли. Его мозг беспорядочно играл сам с собой в кошки-мышки, пытаясь ухватить за хвост мысль, которая крутилась вокруг пальца, но никак не попадалась в ладонь. Что это за человек, как две капли воды похожий на Сайфера, что это фургон, и как всё это может быть вообще связано с герольдом? Офицер. - Да… Именно так я и сделаю, подождите несколько минут… - Поставки провианта в протектораты? Да, хорошо. Враньё. Никаких поставок провизии в протектораты не производится, и Диппер знал это лучше всех, как ассистент поставщика. Значит, он мог практически на все сто процентов оправдать своё желание поинтересоваться у герольда насчёт загадочного Офицера. А мог ли Диппер лично спрашивать о нём герольда? Будет ли это подозрительно? Если он уточнит характеристику внешних данных – его, скорее всего, посчитают сумасшедшим, чего в любом случае надо избежать. Тогда он спросит Эстаса Лэдли, в конце концов в некотором роде это его обязанность. А мог ли Диппер вообще о чём-то кого-то спрашивать после того, что учинил? Впрочем, если это дело государственной важности, Диппер готов на всё. Ты не боишься, что это вранье несколько массивнее, чем может показаться на первый взгляд? Что если… Впервые в жизни Диппер как будто отчётливо услышал едкий голосок своего подсознательного молчаливого «я», которой, словно злой трёп Билла, прошёлся у него меж полушарий мозга и угнездился где-то в районе гипоталамуса. Диппер немедленно отмахнулся от него, ощущая жуткую повальную судорогу, дробящую его тело. Сегодняшний день выдался слишком тяжёлым и болезненным для него. Ему просто стоило отдохнуть. В конце концов машину пропустили, и она скользнула тенью сквозь открывшиеся ворота. Что в ней перевозилось – Диппер понятия не имел. Интерес постепенно сместился на второстепенные позиции, первостепенные же заняли абулия и фрустрация, и повторное осознание того, что он только что разхерачил лицо практически безобидному пациенту психиатрии. Миссионер, получите ваш приз. *** Пайнс добрался до больницы, когда было уже совсем поздно, где-то около половины первого. Ночных автобусов здесь никто не предусматривал, потому что общественная деятельность прекращалась в условленное время, и никто в своём уме не стал бы опираться в расчётах ночных маршрутов исходя из индивидуальных предпочтений. Главное – общность. На вахте сидел Басти. Диппер боялся этого больше всего. Он радушно улыбнулся. Может быть, он не знает? - Привет, Диппер, приятель, - Сождэк солнечно поприветствовал его. – Мистер Сайфер спит в палате, мы обработали его лицо, всё будет в порядке. Не волнуйся за него. А, ну да, это же Просперитас. Диппер расслабился. - Спит? – переспросил Пайнс, надеясь на лучшее. - Мы не зафиксировали за последние несколько дней полного погружения его мозга в состояние сна. Некоторая его часть постоянно активна. Я, кажется, уже говорил тебе об этом. Диппер слабо улыбнулся и кивнул. Басти с ноткой заботливости взглянул на его лицо и руки. - Это твоя кровь, Диппер? Тебе нужна помощь? – участливо осведомился он. Так он знает, что это Пайнс разбил Биллу лицо, или не знает? Вообще-то не сложно сопоставить «а» и «б», ну да ладно. - Нет. В парке у земли оттенок красноватый, я упал и измазался… случайно, - пробормотал Диппер. - Я приготовлю тебе ванную комнату? – ласково поинтересовался Басти, и Диппер бы, наверное, зарделся, если бы у него осталось хоть сколько-нибудь сил. - Давай завтра, Басти, хорошо? Я так устал, словами не передать… - Конечно, Диппер. Давай, я хотя бы заварю тебе чай и поищу… другую одежду? Пайнс только кивнул и снова улыбнулся, но уже искренне. Басти обнял его и отпустил в палату, заметно подняв Дипперу настроение. Но как только тот переступил порог и увидел бодрствующего Билла, ковыряющего ногтями свою костлявую руку, всё настроение пошло прахом. Сайфер сразу же обернулся на его шаги и осклабился. Всё его лицо, включая нос и губы, было переклеено пластырями. «Он никому не сказал», предупреждающе промелькнуло у Диппера в голове. В данную секунду Диппер был по гроб обязан Биллу, несмотря на всё дерьмо, которое тот вылил на него. - Эм, Билл… Сайфер заулыбался ещё шире и паскуднее, но Диппер твёрдо пообещал, что на этот раз во что бы то ни стало сдержит себя. - Я должен, э-э-э, попросить у тебя прощения, - по мере того, как росла ухмылка Билла, идея чего-то там просить казалась Пайнсу всё менее и менее удачной. - Не прощу, - мурлыкнул Билл, щурясь, как будто они на солнце. В жёлтом свете ночника его лицо смотрелось особенно зловеще, и напоминало Дипперу того «Билла Сайфера», которого он видел на границе. Он сглотнул. – Никогда-никогда не прощу, тебя, противный! Ты мне личико моё преосвященное расквасил, кто ж меня теперь в жёны возьмёт?! Он громко заржал и плюхнулся на подушки. Диппер упокоённо выдохнул и прошёл к своей кровати. Она была заботливо расстелена рукой Басти, от чего в сердце Диппера зародился цветочек. Пайнс стянул через голову уделанный кровью свитер и бросил его под кровать. Потом он сел и уставился на вперившегося в потолок Сайфера. - Почему ты не сдал меня? Ты вроде как хочешь от меня избавиться, нет? Билл повернулся ко нему и вцепился своим бесноватым бесцветным взглядом с янтарной игрой за мутной плёнкой. - Когда это я такое говорил? – лукаво шепнул он. - Ты неоднократно доказывал на практике, - скривился Диппер, а Билл совершенно по-человечески усмехнулся, без издёвки и мимических излишков. - Неправда. Может быть, конкретно от тебя я и хочу избавиться, но вот от этого…, - Билл принял положение сидя, чуть наклонился и ткнул мне пальцем в плечо. – Оно – мой спасительный билет. Диппер саркастически улыбнулся и шлёпнул по Билловой руке, тот ойкнул и отдёрнул её, обиженно надувая губы, которые невозможно было надуть физически, до того они тонкие. - Извиняй, Билл, они неразрывно связаны. - Это ты зря так думаешь, - гаденько ухмыльнулся Сайфер и захихикал, - тебя оттуда можно и потеснить, в тесноте, да не в… Впрочем, я совру, если скажу, что это безболезненный процесс. А я не люблю врать. Диппер хотел было в очередной раз обозвать Сайфера «больным ублюдком», но решил повести себя педагогично и вовремя заткнулся. Каждый взгляд на разбитое лицо Билла доставлял ему кучу угрызений совести и воспоминаний образа Офицера, стоящего под фонарём, поэтому Диппер сбросил портки туда же – под кровать – и укрылся одеялом, падая на подушки. Но Билл продолжал сверлить его каким-то довольным взглядом, чуть ли не в рот засунув край пододеяльника. - Ну что? – проныл уже на последнем издыхании Диппер, поворачиваюсь к слишком довольному Сайферу. - Ты ведь видел сегодня, да? – прошептал он с придыханием. Сердце Диппера ёкнуло, сон как будто сразу улетучился. - Видел «что»? – хрипло спросил он. - Меня в парке? – он оскалился, а Диппер от ужаса, кажется, забыл, как дышать. – Сегодня тебе снова приснятся мышки, Сосенка, будь осторожнее, однажды можно вот так вот взять и не проснуться. Он демонстративно сомкнул и разомкнул глаза. - Я не верю во всё это, - сипло прошептал Пайнс. - А я никогда не вру. *** «… Появилась каста отверженных, которых сгоняли в центр бака. Отверженных можно было отличить по искусанным хвостам, выдранной шерсти и следам крови на телах. Большую часть отверженных составляли именно молодые особи, не нашедшие места в социальной иерархии, ступени которой сплошняком были заняты долгожителями. Не желая уступать места молодняку, старые особи угнетали и проявляли к ним насилие всеми возможными способами. После изгнания и насилия самцы ломались психологически, уровень агрессии значительно падал, они отказывались защищать своих беременных самок и исполнять любые социальные роли …» Я зажат между полом и потолком, а двухмерные мыши расползаются вокруг и грызут ногти на моих ногах и руках. Я чувствую жуткую боль, когда они вгрызаются в кости. «Им, наверное, не хватает кальция», проходится мысль по краю сознания, но боль отстраняет её. Мыши забираются внутрь моих рук и ползут, хватаясь за мышечные волокна, к мозгу. Меня сейчас вырвет, думаю я. Но мне некуда рвать, мои нос и рот упираются в чёрную панель экрана, думаю я. Я захлебнусь своей рвотой прежде, чем мыши доберутся до моего мозга и найдут её там. И мне мерещится рвота цвета янтаря, которая больше напоминает мне лаву, нежели рвоту. Я ощущаю приступ ужаса, я чувствую, как мышь оттопыривает своими маленькими проворными лапками кромку глаза за ресницы, чтобы пробраться под веко, но тут вдруг всё исчезает, и боль точно так же испаряется в том самом удивительном пространстве, которое я никогда не смогу описать словами. И я вижу лежащую впереди глыбу из сияющего цветочного мёда, по-прежнему напоминающую ногу. Только теперь нога не в порядке. Он валяется в пространстве, слабо отсвечивая в субстанцию, не воспринимающую свет, она как будто… обгрызена. Я делаю несколько шагов к ней, к ноге грёбаного бога, лежащей в одиночестве передо мной. А где же её подруга? Сбежала? Нашла себе другую сестру-подпорку и испарилась, бросив эту умирать здесь одну? Или всё немного прозаичнее? Да, прозаичнее. Над ногой сидит огромная мерзкая крыса с обрыдлой мордой и ужасными человеческими глазами, налитыми кровью. Я останавливаюсь в нерешительности перед нею, возвышающейся надо мной махиной из каких-нибудь фантастических и фантасмагорических романов, словно соляристическая симметриада, крыса-симметриада, необъяснимая в своей отвратительности и неправильности. Как она может быть здесь, рядом с истерзанной ногой атланта? Крыса смотрит на меня несколько секунд, а потом вдруг лицо её переворачивается вверх тормашками, и она улыбается ужасной лютой улыбкой, разевая свою смердящую пасть, из которой льётся сказочный янтарь. Я в ужасе оступаюсь и падаю, и пространство снова пропускает меня сквозь себя, в свои двухмерные подполья, словно в нём есть червоточина, или, скорее, брешь, дыра, несовершенность и незавершённость. Дикая боль вновь возвращается в мои руки и ноги, и продирается по коридорам меж ядер головного мозга. Только бы проснуться сегодня. Только бы проснуться сейчас. Я, кажется, кричу что-то, но от боли и страха не могу понять – что конкретно? «Какого дьявола ноги бога торчат из крысиной пасти?»