Глазами страшными глядят

Вот по улице неспешно ползёт просперитянка с мирным улыбающимся лицом, вот она подходит к лавке выдачи продуктов, которую с вечера даже не закрывала, потому что в Просперитасе не воруют, дёргает за верёвочку, чтобы поднять жалюзи, и… И ничего. Она сидит за прилавком и улыбается, дожидаясь своих первых покупателей. Вот деловой просперитянин залезает в автобус, прибывший точь-в-точь в назначенное время, а потом ещё несколько таких же, которые садятся в несколько таких же автобусов. Всё точно, всё одинаково, всё стабильно. Через десять минут улица пустеет. Взад-вперёд по ней периодически ездит уборщик. Люди работают. Работают не ради денег, не ради того, чтобы прокормить свою семью или купить новую тряпку, чтобы похвастаться перед коллегами или подружками – работают на благо своего дома, получая взамен кров и стол, тепло и еду. Никаких денег, никакой собственности, кроме кровати, кресла, стула, лампы стола и горшка с красной Тюдорской розой на рыло. И томика по фелицитологии, конечно, для профилактики. Прекрасно. Я грызу ноготь указательного пальца левой руки, рядом со мной стоит моя мама, очаровательно улыбающаяся своей порожней улыбкой, Эстас Лэдли проверяет мои документы. Он тоже улыбается. Сколько раз я называл эту улыбку добродушной и нежной, но теперь по какой-то загадочной причине мне хочется отвернуться и не видеть растянутых в бессмысленном овечьем оскале пухлых губ и хрупких усиков над ними, не видеть маминых мимических морщин и блёклого слабо-розового оттенка, не то, чтобы выигрышно смотрящегося на фоне её бледно-зеленого лица. - Вы устало выглядите, мистер Пайнс, - участливо подмечает Эстас, шевеля своими неприятными пухлыми губами. По ним иногда сползает вниз слюнный пузырик, и лопается уже под губой. Я не знаю, зачем концентрирую на нём внимание, но сам по себе этот факт довольно отвратительный. – Вам бы стоило на подольше задержаться у нас в Просперитасе. Я нервно киваю и не без едкого противного счастья представляю, что сейчас вырвусь из ворот этого самопровозглашённого рая и помчу по широкому шоссе. Но моё прогорклое счастье, которое не имеет места быть в данной ситуации в принципе, омрачает присутствие рядом моей матери. Я не буду в одиночестве. Я буду ехать в машине с человеком, который… Который? Отмахиваюсь от назойливых мыслей, вспоминаю о том, что Просперитас – единственная надежда на благосостояние человечества, и пытаюсь внушить себе, в очередной раз внушить, что с моей матерью всё в порядке, ведь так сказал сам герольд. Всё в порядке, да? О да, малыш Диппер. О да, Сосенка. Я сглатываю. - Можете ехать, мистер Пайнс, миссис Пайнс, - Лэдли дружелюбно козыряет нам и уже было отворачивается, но, когда мама отходит к машине, я поспешно стучу в стекло. - Эстас… Эстас, послушайте…, - мой голос дрожит со вчерашнего вечера, ночь я провёл в холодной машине и тяжёлых раздумьях, забывшись сном, может быть, на час-полтора, потому что боялся снова увидеть мышей. – Я хотел бы задать вам один вопрос… немного личный. Лэдли улыбается и изображает внимание. - Позавчера ночью через северные ворота выезжал фургон… Вам известно, с какой целью? – я боюсь, что меня могут неправильно понять, но ведь это же Просперитас, вряд ли кого-то здесь вообще можно на самом деле заинтере… удивить. - Откуда вам известно о фургоне? – всё таким же нежным голосом спрашивает Лэдли. - Я… гулял там, увидел случайно. Я не думал, что кроме пограничников и ночных сестёр кто-то бодрствует в такое время. Автомобильное движение разрешено только в экстренных случаях, и всё это насторожило меня… - Всё правильно, мистер Пайнс. Я понимаю вашу настороженность, но позвольте задать вам встречный вопрос – зачем вы нарушали общепринятый порядок и гуляли в такое позднее время? – в голосе Эстаса, конечно же, нет сарказма, и тем не менее мне почему-то отчётливо слышится издёвка. Скорее, она в моей собственной голове, потому что я повёл себя как дурак, который не в состоянии высчитать элементарную вероятность успеха этого вопроса. - Да-да, вы совершенно правы, но всё же? Удовлетворите моё любопытство… - Это поставки в дальние протектораты, - вежливо отвечает Эстас. – И я настоятельно рекомендую вам больше не нарушать проспеританский порядок жизни, мистер Пайнс, это неправильно. Мы все доверяем вам, а вот вы подрываете наше доверие. У вас есть ещё вопросы? Я, сконфузившись, отворачиваюсь, и в ужасе отпрыгиваю в сторону. Прямо сзади меня стоит мать и улыбается своей остоебенившей улыбкой. - Когда поедем, милый? – спрашивает она. - А… Нет, у меня нет вопросов, спасибо, мистер Лэдли, спасибо за информацию… А какие конкретно протектораты, вы не подскажете? - Когда поедем, Диппер, милый? – снова спрашивает мама, а я ёжусь от холодного страха, скользящего змейкой за шиворот свитера. - Дальние, - всё так же вежливо отвечает Эстас, и я наконец с остервенением разворачиваюсь и чуть ли не в один прыжок оказываюсь у машины. - Поехали, садись, - она приближается к переднему сидению, но я нервно дёргаюсь, - нет, на заднее, так безопаснее, так удобнее, да… Она послушно садится на заднее сидение, сложив руки на коленях, и сидит, не шевелясь, пока я завожу машину, пока трогаю, форсирую раскрытые ворота. И только когда эмбиент наконец окончательно покидает наши головы, её поведение меняется. Впрочем, как и моё. Я ощущаю, как какая-то часть моей уверенности возвращается ко мне. Неприятно всё это, неприятно. - Как Мейбл? – вдруг спрашивает мама. Я замечаю, что она постоянно чуть-чуть двигается, меняя положение то рук, то ног, то корпуса. - Ты спрашивала недавно… С тех пор ничего не изменилось, - неуверенно отвечаю я и на всякий случай добавляю, - у неё всё хорошо. - Я рада за неё. Мейбл очень хорошая девочка. Я давно не видела её, - оживлённо, если это можно так назвать, продолжает мама, - у неё есть мальчик? - Да, я говорил тебе, ей нравится Дот, - я крепче сжимаю руль и губы. Несколько минут мы сидим в тишине, мама разглядывает тянущуюся за окном полосу жёлто-серого поля, которое похоже на старый выцветший шарф. - Какой Дот? Я вытираю рукой лоб и стискиваю зубы. Я чувствую себя не хорошо. Мне очень страшно, мне кажется, что вот-вот и произойдёт что-нибудь плохое, ещё хуже, чем всё, что произошло за эти полторы недели. Она сидит сзади, смотрит в зеркальце так, как будто прямо мне в глаза, и щёлкает зубами. Мне не хочется быть с ней в одной машине, мне хочется отвести её обратно в Просперитас. Я не понимаю, что с ней творится, но с её глазами что-то не так. Они не просто пустые – они, блять, опустошающие, и опустошающие меня. - Дот Данкерс, тёмненький такой парень. Его на самом деле зовут Керри, но он Дот с младшей группы, так что… Мы все привыкли так его звать. - Дот Данкерс? – переспрашивает она безэмоционально. – Ах да, он хороший мальчик. Они поженятся и вместе переедут в Просперитас? Это звучит, как будто маленькая дочь спрашивает своего отца, была ли она хорошей девочкой в этом году, и подарит ли ей Санта новую куклу. Только в нашем мире больше нет Санты, потому что он окочурился от холода без энергоснабжения вместе со всеми своими оленями и гномами. И куклы у нас из тряпок и бечёвки, и вместо того, чтобы ждать этого дерьма на Рождество, как чего-то сокровенного и давно желанного, можно скрутить её, сидя в сугробе из грязи в перерыве между тасканием руды. Впрочем, у нас и Рождества то особо нет. Но просперитяне об этом не знают, так? - Да, наверное, - я отвечаю смазано, но ей всё равно, вряд ли она думает по-прежнему о своём вопросе. А что скажет Мейбл, как только увидит её? Мне дико страшно, потому что Мейбл начнёт кричать, ругаться, кривить ебло. Ведь её просто невозможно убедить в том, что мама ни в чём перед нами не виновата, потому что Мейбл до сих пор не выбралась из пелёнок. Я сжимаю пальцы и с каким-то болезненным остервенением давлю гашетку в пол. Маме плевать, она смотрит в окно своими ужасными глазами, и мне хочется попросить её заплакать, чтобы разбилась эта гадкая плёнка. Глаза моей матери не пустые, они счастливые. Должны быть. Мейбл ненавидит маму и папу. И считает их предателями. И когда мы приедем в Гравити Фолз, первым делом я попрошу Стэна заломить Мейбл руки за спину, чтобы она не бросилась на мать. Впрочем, я погрызся со Стэном, когда уезжал. А остальной город? Как они отреагируют на появление в своих рядах просперитянина? А как мама, которая пять лет жила в тихом спокойном Просперитасе, сможет просуществовать хотя бы два дня в месте, в котором шесть раз в час случается «эксцесс», и один раз на дню чуть ли не ядерная катастрофа. В виде ужратого в говно Стэна, матерящейся как сапожник Мейбл, драки в баре, драки, на улице, публичного чтения эротических новелл из «Алкогольных испарений» и прочего, прочего, прочего… - А у тебя есть девочка? – спрашивает мать, вырвавшись из транса. - Нет, - слишком быстро и резко отвечаю я. Почему – я сам не знаю. Потому, что все «девочки» Просперитаса – беспринципные шалавы и считают меня шутом. - Когда будет – вы поженитесь и приедете в Просперитас? – продолжает она гнуть своё, от чего мне хочется заорать на неё что есть мочи. И я бы заорал, наверное, если бы не следующее. – Потом Энтони вернётся, и мы все будем жить в одном доме, одной семьёй. В Просперитасе все счастливы. Я смотрю на неё в зеркальце заднего вида и не вижу улыбки на лице, только какой-то туман, блуждающий по губам, и непроницаемое стекло в глазах. - Энтони. Тони. Тони. Она говорит это твёрдо и как-то отчаянно. Мне мерещится, потому что просперитяне никогда, блять, не отчаиваются! Я жму на тормоз, мама чуть было не стукается головой о сиденье. Выскакиваю на дорогу и тру глаза изо всех сил, чтобы избавиться от проклятых назойливых мыслей, от ебаного наваждения, которое поселил в моей голове ублюдок Билл Сайфер, больная тварь, которую не раифицировать надо, а усыпить к чёртовой бабушке! Мама ничего не говорит из машины. А что она скажет? «Когда поедем, Диппер, милый?». Ох, если она это скажет, я вскрою себе вены прямо на дороге. Всё это чертовски провальная идея, всё это очень плохо закончится, это сраное шоссе ведёт меня в никуда, в пустоту. Герольд соврал мне, я знаю это. Не знаю, зачем, не знаю, что с моим отцом, но герольд соврал мне, и это очевидно. А что ещё, по-твоему, очевидно? Копни глубже, Сосенка, совсем чуть-чуть и… Я зажмуриваюсь. Чувствую, как у меня ужасно кружится голова. Так не пойдёт. Надо ехать, надо прекращать весь этот бардак. Несколько раз вдохнув и выдохнув, прогоняя желание затянуться папироской, я сажусь обратно в машину, игнорируя зеркало заднего вида, и вновь трогаю. *** Дальнейшее путешествие проходит без приключений. Периодически мама задаёт уже по сто пятьдесят раз заданные вопросы, и я терпеливо ей отвечаю, погружённый в свои отвратительные мысли. Ровно в половину десятого вечера она намертво вырубается – как грёбаная собака Павлова – нет, я немедленно отбрасываю эту ядовитую мыслишку и останавливаю машину. Выхожу под мелкий противный дождь, на воздухе холодно и сыро. Достаю из багажника чью-то старую куртку (по-моему, того же Дота), открываю заднюю дверь, укладываю маму на сидении горизонтально и накрываю. Она маленькая, истощавшая и совсем хрупкая, как пёрышко синицы. У неё по всему лицу чуть заметные морщины, пусть она и никогда и не хмурится. От улыбки тоже случаются, знаешь ли, морщины. Пальцы подрагивают во сне. Я смотрю на неё устало, и нечеловеческая боль почему-то разрывает моё сердце. Это моя мама. Женщина, которая первая мне улыбнулась, когда я родился. Последние несколько лет она единственная, кто улыбался мне, пусть всё это и было… Наваждением? Что такое раификация? Не узнаю, пока не решусь на неё сам. А мне страшно. Я не знаю, зачем моя мама хочет в Гравити Фолз. Вру. Мейбл. Она хочет увидеть Мейбл. Почему сейчас? Я не люблю плакать, не люблю ныть, особенно на людях. Но сейчас я совершенно один посреди голых, опустевших с годами полей. На меня не смотрят звёзды, только тучи, и дождь сыплется на макушку. Я поднимаю лицо вверх, подставляя его ледяному ветру, чтобы он сдул мои слёзы в небо, чтобы смешал их с каплями дождя. Маме пятьдесят два. Когда-то ей был тридцать один год, и родились мы с Мейбл. Это время бесследно исчезло. Забрало наше… счастье? У нас никогда не было ничего. Нас, похоже, даже друг у друга не было. Но это… вероятно, это правильно. Наверное, теперь я чуть-чуть сомневаюсь и в этом. Отцу пятьдесят семь. Я знаю, что теперь навсегда. Я это, блять, знаю. Герольд мне соврал. А старость ли это – пятьдесят семь? Герольд мне соврал. Я возвращаюсь в машину. *** Она поднимается ровно в семь утра. Места вокруг уже совсем знакомые, ехать не дольше часа. Мама не спрашивает о завтраке, пусть в Просперитасе он в ежедневном порядке вещей, не спрашивает о чистке зубов, только без интереса интересуется, как я поспал. А я не сплю уже вторые сутки. Я чувствую себя сломанным и раздавленным изнутри и снаружи, потому что я сопляк, и моя мать, которую я чертовски люблю, загибается на моих глазах, но я вряд ли бы обратил на это внимание, если бы не Билл Сайфер, которого-надо-усыпить за элементарную прозорливость и честность. - Как ты себя чувствуешь? – я знаю, что она чувствует себя плохо, и знаю, что ответит: «хорошо, сынок». - Хорошо, сынок. Мне хорошо, - говорит она, улыбается, её правый глаз дёргается. – Мы уже скоро приедем? - Да, совсем скоро, мама. - Как же там Мейбл? – спрашивает она скорее у воздуха, чем у меня. – Мы вернёмся в Просперитас, и я всё обязательно расскажу Тони. Всё о Мейбл, всё о Стэне. Интересно, как там Тони? Он обрадуется, когда я скажу ему, что вы все скоро переедете в Просперитас. Я молчу и пытаюсь дышать ровно. А она продолжает лепетать что-то неистово глупое и жизнерадостное, щёлкая челюстями и дребезжа пальцами. Рассказывает про то, как хорошо в Просперитасе, как они вместе с Энтони живут в их квартире и смотрят вдвоём каждые вечер перед сном на Деруэнт. Я стараюсь больше не слушать её, больше не думать о том, как хочу вернуться в Просперитас, сорвать с герольда маску и спросить его, где Энтони Пайнс, спросить с него, почему, как он посмел врать мне в лицо, в лицо моей матери и пяти тысячам просперитян? Я паркуюсь у сторожки, где стоит несколько таких же машин, как наша, галантно открываю перед матерью дверь и подаю ей руку. Она с резиновой улыбкой выбирается на плато и шаткой походкой идёт за мной к лифтам. Мне страшно. Я останавливаюсь и ловлю руки матери в свои. Они холодные и влажные. - Мама, - шепчу я хрипло и отчаянно. Я стараюсь подавить это, стараюсь ей улыбнуться той же улыбкой, которой она улыбается мне. – Мама, милая, держись только рядом со мной, ладно? Пусть я и не вышел ростом, мать всё равно ниже меня. Её лицо такое наивное и как будто детское. Мне на секунду кажется, что она ребёнок с морщинами и лёгкой сединой, такая тощая, тоненькая, низенькая, а мы спускаемся в это ебаное чистилище, к мерзким монстрам, пропойцам, лжецам и лицемерам. - Хорошо, сынок. Не переживай за меня. Я только хочу увидеть Мейбл. Хочу рассказать ей о Просперитасе. Всё будет хорошо, Диппер, мой мальчик, - она сжимает своими мокрыми руками мои. Всё это не вселяет в меня уверенность, но выбора нет. Одну её ладонь я так и не отпускаю, так мне спокойнее. Жму на кнопку вызова лифта, тот грохочет, медленно поднимается вверх, мы садимся, задвигается решётка. Небо постепенно исчезает, а вместо него только коричневые земляные стены, да металлические леса и крепила. Я уже слышу гогот снизу. Какое-то мельтешение, мерзкое шебаршение. Дом? О нет, Гравити Фолз – тыл врага, логово зверя. Особенно сейчас, когда лифт со скрежетом стыкуется с нижней платформой. Мама ободряюще сжимает мою ладонь, я крепче стискиваю лямку рюкзака, слыша чей-то жизнеутверждающий переливчатый мат. По центральной уже снуют люди, загружая и разгружая дрезины и вагонетки, никто толком не обращает на нас внимания, я иду, вжав в голову в плечи. - О, Дип-Дип вернулся! – раздаётся слишком громогласное откуда-то сбоку. Чёрт подери, чтоб ты сдох, глаз-алмаз ебаный!.. Вся центральная в секунду замирает и оборачивается на нас. Моё сердце ретируется в пятки и раздражающе скребётся о щиколотки, чтобы выбраться на волю и трусливо покинуть меня опять. - И, похоже, с подружкой! – ревёт громкоговоритель. Так вот, в чём подстава. Кто-то хихикает, я кривлюсь в отвращении. Но кривиться потом буду не я, а мистер Шутник, потому что такие шутки нынче не в цене. Вижу, как со стороны пятого блока, который медицинский, появляется Мейбл, скверно улыбающаяся. Скверно улыбающаяся до тех пор, пока глаза её не сравниваются в размере с чайными блюдцами. Узнала «подружку». Я стискиваю пальцы матери, что, вероятно, ей неприятно, но сейчас мне так страшно, что вслух грешно было бы признаться, какое я ссыкло. Сорок пар глаз, как минимум, смотрят на меня, включая разъярённые глаза моей сестры. Впрочем, она смотрит на вежливо улыбающуюся маму. И когда она замечает Мейбл, улыбка её становится ещё шире и, с вашего позволения, нежнее. Мама делает несколько шагов к ней на встречу, осторожно вытягивая пальцы из моей ладони. А Мейбл? По-моему, не стоит даже упоминать то, что Мейбл просто разворачивается с каменным лицом и уходит обратно. - Диппер? – спрашивает замершего меня мама. – Мейбл приглашает нас пройти туда, чего ты стоишь? Хочешь с кем-то поздороваться? Пойдём побыстрее к Мейбл, сынок? Мне хочется бежать. Я судорожно киваю и на ватных ногах иду за ней. Вход в медицинский блок открыт, кто-то громко смеётся внутри, но не Мейбл. В палате несколько мужиков с перебинтованными руками и головами пьют самогонку на картошке. Мне страшно. - Мама, подожди здесь несколько минуточек. Ни с кем сама не разговаривай, посиди в уголке, ладно? – заикаясь на полуслове, шепчу я. - Хорошо, сынок. А скоро Мейбл вернётся? – спрашивает мама, её глаза дрожат в нистагме, как у Билла когда-то. Меня сейчас вырвет. Я выбегаю в сестринскую и запираю за собой дверь. В сестринской Мейбл нет. Ну и хорошо, я могу немного отдышаться. Тут темно и пусто, и жарко. Потолок низкий, свет жёлтый, всё грязное, старое, мне не хорошо, меня вырвет, меня вырвет… Через вторую дверь вываливаюсь в узенький коридорчик, ведущий к задней двери. Там Мейбл обычно курит. Она наверняка там, я думаю, она там, да. Я ощущаю, как задыхаюсь. Вылетаю через заднюю дверь, пальцами оттягивая ворот свитера, тяжело дыша. Рядом стоит Мейбл, курит папиросу, смотрит в противоположную стену. Не на него. - Зачем, блять? – она говорит это резко и злобно, и я слышу в её голосе ноты истерики. Я прислоняюсь к стене. Не хочу слушать её, не хочу вообще с ней разговаривать. - Зачем ты притащил её сюда?! – орёт Мейбл, поворачиваясь ко мне в анфас и выдергивая окурок изо рта. – Тебе нечего делать?! Дружка своего сгубил, а теперь и её, и меня заодно?! - Захлопнись, - тихо говорю я и оседаю на металлические балки, сложенные у стены. - Как по-семейному! Не смей меня затыкать, семейный человек! Я вытираю рукой лоб и смотрю на Мейбл… с укоризной? Нет, я проклинаю её. Ей двадцать один год, и что дальше – ничего, мы так и будем устраивать феерию по поводу и без. И в тридцать, и в пятьдесят, если я прямо сейчас её не придушу. - Выйди к ней. - Обоссы себе лицо, Диппер, - Мейбл усмехается и разворачивается к улице, - только попробуй притащить эту… её к нам домой. Я встаю на ноги и подхожу к Мейбл практически вплотную. Я выше её всего сантиметров на пять, но разница в росте всегда делает своё дело. - Она приехала к тебе, я не собираюсь слушать твои истерики. Я прошу тебя по-хорошему, я не требую ничего сверхъестественного, я просто, блять, хочу, чтобы ты вышла и поздоровалась со своей матерью! МНЕ НАСРАТЬ НА ТВОИ ДУШЕВНЫЕ ТРАВМЫ, ОНА ТВОЯ МАТЬ, ТЫ ЕЙ ЖИЗНЬЮ СВОЕЙ ОБЯЗАНА! – под конец спича я кричу, как ненормальный тыча Мейбл пальцем в лицо. Мейбл вся сжалась и ощетинилась, как дворовая битая кошка. – Тебе уже не шестнадцать, Мейбл! Хватит быть таким ребёнком! Повзрослей уже наконец! Её губы дрожат, она злится, в глазах яростные слёзы, щёки покраснели. Бестия. Но я зол страшнее. - Не смей на меня кричать!.. - Я устал с вами со всеми нянчиться! Вы все просто сговорились, чтобы загнать меня в могилу! Что я вам всем такого сделал?! – рычу я, а потом отшатываюсь назад. – Если ты не выйдешь к ней сейчас же – забудь, что у тебя есть брат, потому что твой отец уже мёртв, а твоя мать на исходе! Сколько ещё ты будешь обижаться?! Десять лет, двадцать?! Мейбл ещё больше насупливается, и злобная слеза скатывается по щеке. - Хватит выдумывать, это меня не разжалобит, - пытается обороняться она, но я истерично ахаю и разворачиваюсь обратно к двери. Я не должен говорить о своих догадках этой дуре. Я не могу так опозориться перед ней, я должен держать всё это в себе. Но… - Ты идёшь? - Нет, Диппер. Думаешь, я тебе поверю? Это мы здесь умираем, в этих сраных шахтах заваливает нас, наших ребят, а этим уродам зашибись как хорошо! Я не верю в эту чушь, иди втирай кому-нибудь другому, знаю я все твои сказки! – Мейбл тухло и прогоркло смеётся. – Эта сука бросила меня, и тебя, между прочим! Ты разве не помнишь, как мы голодали, как мы выгребали из компостных ям дерьмо, чтобы получить талоны на пайки? Да хоть бы здесь сам Папа Римский был, я б после такого к нему не вышла! Пощёчина. Мейбл хватается за щеку испуганно и растерянно, а я захлопываю дверь с другой стороны. В сестринской я утыкаюсь макушкой в стену, сжимая челюсти. Я не знаю, что сказать матери. Я не знаю. По ту сторону раздаётся какой-то неприятный шум, но я будто в вакууме. Я не спал двое суток, Билл устроил мне праздник, грёбаные мыши грызут мои кости, мой мозг. И мне больно. Мне дико больно. Когда я выхожу в палату, я теряю веру в человечество окончательно. Моя мать, сжавшись в комочек, сидит между двумя какими-то мужиками, её глаза абсолютно стеклянные, а улыбка на губах больше похожа на глубокий шрам. Её тоненькие руки трясутся, мужики гогочут, один из них похабно обнимает её за талию, прижимая к себе. - Ну же цыпа, ты откуда? Колись, золотце! - Точно не из Гравити, мы бы запомнили тебя! Ты к нам надолго, киска? - Может, ты немая, а? Кивни! Э-э-эй? Ты умственно-отсталая? Быть может, я опрометчив, не сдержан, быть может, проблемы, конечно, именно у меня, но я распихиваю их, окаменелый, обхватываю голову этой свиньи руками и со всей силы ударяю ею о металлическое изголовье кровати. Его сосед с уже перемотанной башкой с визгами вскакивает с кровати. Они не полезут драться. Нет, я знаю, они не полезут драться. - Что ж вы за люди, блять, такие?! – реву я. – Вы не видите, что она больна?! Пошли вон отсюда, бляди! Чтоб у вас хуи поотсыхали! ВОН ОТСЮДА! Перебинтованные мужики, даже не перехватив под руки своего товарища с теперь разбитой головой, практически мгновенно покидают территорию. Товарищу я помогаю сам, вышвыривая его на улицу. Я тяжело дышу. У меня болит голова, болят руки и сердце. Я устал. - Как ты, мама? – я присаживаюсь перед ней на колени и сжимаю её трясущиеся ладони. – Они не сделали тебе ничего плохого? Почему ты заговорила с ними, я ведь просил сидеть тихо? Я ощущаю, что ещё немного и я разрыдаюсь, как сопливая девчонка. - Где Мейбл? – спрашивает она скрипящим переломленным голосом. – Она скоро подойдёт? Я впиваюсь ногтями в кожу голову, выпуская её ладони. - Энтони… Он. Эти мужчины…, - невнятно, я не понимаю, мама, что ты хочешь мне сказать, боже мой, я ничего не понимаю. – Мне… Мне не очень хор… Мне хорошо. Энтони. Тони. Когда мы вернёмся в Просп-п-п-перитас, я расскажу ему, как мы хорошо провели время семьёй. Она бормочет что-то ещё, дёргается, щёлкает челюстью, а я сижу на коленях и снова плачу, закрыв лицо руками. Почему герольд так поступил с нами? С мамой? Почему он допустил это, почему он разлучил их с отцом? - Мейбл скоро придёт? Мейбл не придёт. Мы не выходим из госпиталя. Полчаса подряд мама бормочет, а потом её вырывает водой и кровью, потому что она, оказывается, ничего не ела несколько дней. Я укладываю её на кровать и сажусь рядом, а она всё бормочет. Раздаётся какое-то шарканье, лёгкий неуверенный стук, выдёргивающий меня из полузабытия. В дверях Стэн с виноватым видом. - Позволишь? – спрашивает он тихо. Мои глаза красные, лицо опухшее. Я заправляю волосы за ухо и киваю. Стэн проходит и видит маму на кровати. - Зачем ты?.. - Приказ. Сам не понимаю, как её могли на такое…, - я резко замолкаю и выдыхаю. - Всё это не выглядит хорошо, Диппер, - говорит прадядя. - Поздоровался бы хоть сначала. Стэн смотрит на меня, как на явление Иисуса народу, а потом судорожно вздыхает и снова кивает. Он подходит чуть ближе и аккуратно трогает её за плечо. - Хелен? Пустыми глазами мама поворачивается и улыбается. - Это я, Стэн, Хелен. Привет, - Стэн неловко хватает её за руку и сразу же отпускает. - Стэнли, милый, ты всё-таки до нас добрался? – щебечет мама, выкручивая глазами немыслимые пируэты. – Тони будет очень рад его видеть, Диппер. Кто-нибудь, позовите Тони. Стэн с каким-то испугом смотрит на меня, а потом кивком головы указывает санитарную комнату. Я следую за ним. - Что происходит? – немедленно спрашивает Стэн, как только мы уединяемся. Но я просто стою и молчу. Я должен был настоять на том, чтобы мама осталась в Просперитасе. К чёрту суку Мейбл, к чёрту всех. К чёрту. - Что происходит, Диппер? – Стэн подходит ко мне ближе, а я опять закрываю лицо руками. – Ну давай, рассказывай, что случилось. Он неловко хлопает меня по плечу, а я… Я хочу, чтобы Стэн обнял меня, хочу сам обнять Стэна. Но никто из нас этого не сделает, потому что мы зачерствели. Я вытираю мокрое сопливое лицо руками. - Она… умирает, Стэн. Она умирает, - шепчу я, - а мы ничего не сможем с этим сделать. Они… подставили меня, чтобы я… думал, что я виноват и всё такое, но нет, не я виноват, в Просперитасе всё не так, как кажется, Билл сказал мне про нейролептическое отрав-в-вление, и, о боже… Я прекрасно понимаю, что опозориться перед Стэном пуще, чем я сделал это сейчас, я вряд ли сумею, поэтому я быстрым шагом выхожу из санзоны, но дядя хватает меня за рукав. - Что с Энтони? – спрашивает он, и он выглядит настороженно и испуганно. Я нервно пожимаю плечами и отворачиваюсь, а потом всё-таки выхожу. Мама всё так же лежит и бредит, около её кровати ведро для рвоты, уже на четверть полное. Стэн выходит вслед за мной и идёт дальше. - Я позову Холли, - бросает он и исчезает за дверями госпиталя. Я больше не слушаю мамин бред, только сижу рядом с ней и глажу её руку. Холли бурчит, что ей всё это не нравится, что какого-то хрена к ней теперь возят лечить народ из Просперитаса, а не наоборот, и что у неё грёбаные пирожки подгорают. Мне наплевать. Я не слушаю её. Стэн суетится над мамой, то и дело странно поглядывая на неё, Холли ставит ей капельницу с успокоительным, берёт кровь на анализ. Через минут двадцать возвращается и выдёргивает капельницу. Холли выглядит напуганной и сбитой с толку. - Такого нейролептического отравления я ещё не видела, и это только кровь… Чем они их там пичкают? – она настороженно смотрит на маму, я трясусь, зажавши себе рот рукой. – Не думаю, что ей вообще хоть кто-то в состоянии помочь… Наверное, поэтому её и отправили с тобой, чтобы она умерла в дороге, и никто бы ничего не понял. - Холли! – шикает Стэн. Всплеснув руками, Холли уходит. Холли ставит ей обычную обезболивающую капельницу, но это не то, чтобы помогает избавиться хотя бы от половины симптомов. Мама тарахтит, не затыкаясь, дёргается, впечатывается в кровать, и всё это с дикой пластиковой улыбкой. Мне страшно. И я знаю, что день-два – и всё это прекратится резко и навсегда. Но я верю. Верю, что всё это просто какая-то ошибка, мои додумки, паранойя, что мама употребляла не те таблетки, ведь это невозможно. Ведь численность Просперитаса с каждым днём растёт, не уменьшается. Значит, мой отец действительно на важном государственном задании, а мама просто принимала не те таблетки. Да. Именно так. Я трясусь от ужаса, сидя рядом с её кроватью и смотря на себя в отражении. Я не могу поверить. Я буду любить Просперитас до конца, я знаю, что это последний билет человечества. Я буду верить герольду. Я заклинаю себя, что буду верить ему до последнего. Я буду работать на благо Просперитаса. Да. Да и ещё раз да. - Диппер, передай Мейбл, что я люблю её. Мне жаль, - вдруг говорит мама, вырывая меня из омута паники, - я люблю вас обоих, да? И Тони. Я люблю Тони. Я в ужасе закрываю голову руками. А она даже не смотрит на меня, она смотрит в потолок. Мне кажется, что всё это просто страшный сон, очередной глупый кошмар, наваждение Билла. - Мне больно, Диппер, сынок, - снова говорит она и поворачивается ко мне. Её глаза разбиты, - мне плохо.