Глазами страшными глядят

Она умерла в два часа четырнадцать минут этого дня. Не знаю, почему, но я уже не плакал. Может быть, потому что я потерял слишком много жидкости, пока разводил сопли и страхи в своей голове. Может быть, потому что апатия всё-таки урвала знатный кусок моего сознания. Я смотрел на труп моей матери, лежащий на больничной койке, и понимал кое-что очень простое и важное – никто не плакал. Ни Стэн, ни мой отец, ни Мейбл. Был ли человек, лежащий на кровати, моей прародительницей? Я не знал. Пятнадцать лет назад матери с отцом у меня не стало, я не знал её, я знал счастливую просперитянку и за эти пятнадцать лет видел её раз восемь-девять. Я ведь ни в коем случае не виню их, поймите, я только… Констатирую факт. Я практически уверен в том, что они поступили правильно, да? Они строили для меня счастливое будущее, для своих внуков, для всех наших потомков. В моей комнате темно и накурено. Я жалок, потому что я курю. Ан нет, я в принципе жалок, потому что моя голова настолько же пустая, насколько степи, окружившие Гравити Фолз со всех сторон. Моя мать умерла от нейролептического отравления, мой отец, вероятно, точно так же сейчас покоится в земле или развеян по ветру. Я не знаю, каким способом господин Менеджер предпочитает избавляться от трупов. Слишком цинично. Может быть, я покажусь вам окончательным кретином, если скажу, что до сих пор вижу в этом просто нелепое совпадение, но я не имею права менять смыслы жизни, как носки. У нас в постапокалиптических реалиях носки, кстати, товар дефицитный. Смысл жизни тоже есть не у каждого. У меня он есть, у меня нет семьи, нет ни одного друга, я навечно останусь противным сопливым девственником, посмешищем и лузером, пусть это «вечно» до скрежета зубов относительно, но я буду знать, что ради чего-то иду вперёд. Мне не знакомо чувство прострации во вселенной, беспочвенного полёта от звезды к звезде, лишь бы сокращать километры усыпанного огромными светящимися газовыми шарами тёмного, как снящееся мне мышиное «нечто», космоса. Отжить свою жизнь, вернуться к своим корням. Но разве у меня есть корни? Только пока я люблю Просперитас. А потом что? Я слабый и никчёмный, я непроходимый дурак, цепляющийся за город, как за человека. Обыкновенно люди справляются со своей прострацией посредством других людей. Не мой вариант. Я не смог заснуть. Уже третьи сутки я не сплю, можно сказать, даже четвёртые. Боялся ли я кошмаров, или того, что моя мать умрёт, пока я буду дрыхнуть – не имею ни малейшего понятия. Впрочем, имеет ли это хоть какое-нибудь значение, кроме того, что так плохо я себя не чувствовал со времён курсов подготовки младших медицинских работников. Но тогда ситуация представлялась мне и то более светлой. Фактически, я не знал, что мне делать, о чём думать, тогда – стоя над кроватью с бездыханным телом на ней. Я видел мёртвых людей, видел не раз, и каждый раз это вызывало во мне совершенно метафизический ужас. Однако труп женщины, родившей меня, выбил меня же из колеи окончательно. Я во всех подробностях видел, как её покидала жизнь. Это было странно, словно я наблюдал грань двух миров, соприкоснувшихся в её глазах друг с другом. После тех слов, сказанных мне, она ничего не произнесла, улыбалась и смотрела в потолок. Не двигалась, изредка покусывала губы и моргала. Около двух часов её дыхание ускорилось, но я оставался безучастным, сидя и смотря на неё. Была ли это агония? Не знаю, испытывала ли она вообще что-то, было ли ей хотя бы страшно умирать. Я пустыми глазами следил за тем, как «жизнь» постепенно угасала в ней. Я взял её за руку и сжал тонкие влажные пальцы. На стене висели часы, поэтому я имел возможность отсчитывать секунды до её конца. В два часа четырнадцать минут дня я отчётливо увидел смерть. В два часа шестнадцать минут зрачки её глаз прекратили реагировать на свет и расплылись по карей радужке. В два часа тридцать они заплыли неприятной мёртвой белёсой дымкой. Стэн пришёл около трёх, немного пьяный. На этот раз он уже не хлопал меня по плечу. Мейбл не пришла вообще, даже после его уговоров. Никто не плакал. Я был благодарен Стэну хотя бы за то, что он не ебал мне мозги и повёл себя очень сдержанно. Он не сказал ни слова о Просперитасе, ни разу никого не обматерил, позволил мне уйти вон из этой палаты и запереться в своей комнате. Хорошо ли человеку, только что видевшему смерть своей собственной матери, запираться в комнате три на четыре метра с землистыми стенами, обклеенными вырезками из старых альбомов и кусками виниловых обоев довоенных времен, железной кроватью с практически неощутимым матрасом и хреновой вентиляцией? Человеку, чья мать только что умерла, по определению не может быть хорошо. Я лёг на свою узкую, неприятно скрипящую кровать, завернулся в уродливый флисовый плед с жёлтыми и голубыми кружочками, впечатался затылком в пропахшую несвежей головой и пылью подушку, и закрыл уставшие красные глаза. Я просто закрыл их, потом практически сразу открыл, потому что испугался. Сначала я подумал о мышах, потом о янтарных ногах бога, потом о Билле и о том, что я оставил его одного в Просперитасе, и что сейчас он, вероятно, уже проходит процедуру раификации. А что, если я обрёк его на такую же смерть, на которую герольд обрёк всех остальных просперитян и мою мать в том числе? Что, если изъян кроется именно в процедуре раификации? Что я знаю о ней? Чем герольд мотивирует людей бесконечно улыбаться и идти в ногу друг с другом? Боже, да откуда мне знать, ведь никто ровным счётом ни слова не сказал об операции? А я что делаю – продолжаю верить в то, о чём ничего не знаю, словно в какого-то мистического бога. Только в раификацию, в счастье. И ни о чём из этого не знаю, я такой умница. Я сбросил с себя плед и уселся на кровати, нервно кусая ногти. Глаза щипало, голова раскалывалась как после похмелья, живот урчал, потому что за эти несколько дней я толком не смог впихнуть в себя что-нибудь съедобное. Свои же собственные рёбра как будто мстительно врезались мне в живот, всё моё тело, вероятно, ненавидело меня в данную минуту – за панибратство и пренебрежение. Трясущимися пальцами я вытянул из кармана мятую папироску, несмотря на отсутствие даже намёков на движение в комнате воздуха, поджёг её раза с третьего. С первой затяжки мне захотелось блевать, но лучше уж поблевать, чем поплакать. Грёбаные папиросы никогда мне не нравились, не было от них ничего внутри, кроме вонючего дыма – ни кайфа, ни даже элементарного облегчения. Бесполезная дрянь, только чтобы убить в себе тикающие стрелки часов, циферблата пасть. Мне не нравился его привкус, этого дыма, но я продолжал курить с даже каким-то ожесточением, и думать о том, как мне это неприятно и не нравится. Не потому, что занятие это было не достойное благочестивого проспеританского гражданина, а потому, что мне не нравилось и хотелось ударить самого себя чем-нибудь тяжёлым. Я не знал, что мне делать дальше. Может быть, стоило сорваться в Просперитас сию секунду, чтобы спасти свою совесть – может быть, стоило продолжать слепо верить в него, в этот город бронзовых апсид, переступивший горло кровавому прошлому своего населения. Поставил ли Просперитас точку? Я боялся услышать правдивый ответ на свой вопрос, потому что вероятность его отрицательного значения стремилась к стопроцентной. Я выкурил одну самокрутку и принялся за вторую. Во рту поселилось ощущение неприятного разложения, язык вязало, в комнате было надымлено. Страх пуще едкого дыма выедал моё сердце изнутри. Четыре с половиной года я защищал в нём свой собственный Эдем, терпя унижения и насмешки, превознося себя над индифферентными пьяницами и забулдыгами, уродами-мародёрами, сектантами и прочим сбродом, я просто физически не мог сдаться. На негнущихся ногах я встал, бросил второй окурок на пол, приплющив его подошвой ботинка, и вышел из комнаты, с силой захлопывая за собой дверь. Я был исключительно зол на себя, осознав свою никчёмность и вероломность. Я старался не думать о том, что только что у меня умерла мать. Хелен Пайнс была для меня матерью, пусть и не присутствовала в моём детстве. В мире Войны материнство и отцовство перестали быть первоначально важными инстинктами человека, уступив место самоутверждению и самолюбованию, в нашем поствоенном пространстве семья больше не могла называться институтом первичной социализации личности, потому что наш социум не подразумевал социализацию иную, кроме как стакан самогона и копание руды. Всем было насрать друг на друга, никто не стремился выращивать Альфредов Великих, никто больше не использовал слово «добропорядочность». Нынешняя парадигма не вмещала в себя понятия личности и личностных качеств. Никто просто не верил, что существуют люди, застрявшие в бесперспективной идее бессмысленного поиска смысла жизни. Родители ничему не могли научить своих детей. В поствоенном мире никто не стоял на ногах и не собирался на них становится, потому что верить было попросту не во что. Но я лелеял в себе идею, я растил её всеми силами, приковывал себя к ней титановыми цепями, чтобы не оказаться в открытом космосе и не сделать большую глупость. Управ-блок Гравити Фолз – вечно пустой. Раритетный мемристорный компьютер с допотопными графеновыми аккумуляторами – жалкими пережитками далёкого-далёкого прошлого – и петабайтами неиспользованной памяти. Несколько папок под названием «Алкогольные испарения, год 2446-49», папки с какими-то гадостями, файлы переписи населения и легкомысленных отчётов о смертях. Я сел на скрипучий табурет, инстинктивно стирая пыль с широкого тонкого монитора, присобаченного к стене, и внимательно забегал усталыми глазами по строкам имён с гиперссылками. Работа вполне подходила для того, чтобы отвлечься от лица мёртвой матери и самобичевания, потому что предполагала кучу отнятого времени. Никто и не подумал бы искать меня здесь, несмотря на то, что мы со Стэном довольно душевно проводили Хелен Пайнс в последний путь вдвоём. Думать о Мейбл мне больше не хотелось. Спустя полтора часа подробного изучения переписи населения Гравити Фолз за каждый год проспеританской пятилетки я не нашёл ни единого упоминания имени «Билл Сайфер». Глаза чуть ли не кровоточили и страшно слипались, волнами накатывала фрустрация и ненависть ко всему, что ей способствовало. Особенно к Просперитасу и Биллу. Я ощущал, что куда больше хотел бы сейчас плакать в своей комнате или даже надираться в баре. Всё это по-прежнему не имело смысла, Билл не имел смысла, его слова не имели смысла. Какого дьявола ноги бога торчат из крысиной глотки? Я резко вынырнул из омута пространного сна и вперился в монитор, с которого на меня смотрел некий Алес Мазур. Сначала я не поверил тому, что видел на экране, но спустя несколько минут изучения его лица, я понял, что Билл имел смысл – Билл был лгуном, или ебаным демоном. Дыхание участилось, потому что вместо Алеса Мазура на фотографии я видел Билла Сайфера до того отчётливо, что зуб бы дал на отсечение, что это он. Может быть, человеку, не общавшемуся с Биллом столько, сколько общался я, было бы сложно провести параллель, но я знал. Моё сердце жутко заколотилось буквально в ушах, я гулко сглотнул, сжимая и разжимая веки, чтобы избавиться от образа Офицера, навязчиво вонзившегося в сетчатку. Билл просто болтун, его имя Алес Мазур, другого объяснения этому нет, он сумасшедший лжец, а Офицер – мой мираж, и все его слова про… моё тело, всё это грёбаные глупости, больной бред и трёп. Я открыл портфолио Алеса Мазура и с остервенением уставился на практически пустую страницу. Мародёр; Место жительства до переселения в Гравити Фолз: неопределённое; Замечен на митингах против Просперитаса и его протекции; агитировал жителей к вступлению в ряды антипроспеританской террористической банды; в результате провала и недобора собрал группу и с несколькими участниками организовал её сошествие в пятый нижний рудник на постоянное место жительства; Родственники: двоюродный брат; мародёр; местонахождение не известно; имя не известно; Прочитав портфолио, я немного пришёл в себя. В принципе, проследить тенденции негативного настроения по отношению к Просперитасу у Сайфера смог бы даже олигофрен, а сойти с ума, проживши пять лет практически в аду, как два пальца об асфальт. Я ещё раз внимательно поглядел на Мазура и устало покачал головой. Что-то мне подсказывало, что не всё было чисто в этой истории, что-то я упускал, глядя на него, но никак не мог поймать мысль за хребет. Первоначально меня смутило отсутствие бельма в левом глазу, но я подумал, что для того, чтобы заработать лейкому, много ума не надо. Мне вспомнились слова Джулии Такер об аномальной гиперфункции дофамина в крови Билла, но я предположил, что тот просто наркоман со стажем. Я решил не вдаваться для себя в подробности биологически неверной подоплёки данного выражения. Желание провалиться в сон превратилось в желание перекреститься несколько раз, потому что все мои доводы пусть и выглядели разумно, но подсознательно казались мне притянутыми за уши. Я никак не мог понять, почему из всех людей, что жили в секте, выжил только её основатель. Ничего, кроме того, что обвал спровоцировал именно Билл, то есть Алес, мне в голову не приходило. Но зачем ему было заваливать этих людей? Сумасшествие? Желание избавиться, чтобы без косых взглядов обманутых соплеменников вернуться на свежий воздух? Почему Стэн не узнал его? Почему я видел точную копию Алеса Мазура в Просперитасе? Почему он знал о том, что я видел Офицера на границе? Дрожь прошлась по моему позвоночнику, и я снова обернулся к монитору. Вдруг я остолбенел. Наконец мысль, которая вертелась у меня в голове, оказалась в моих руках. Я ощутил страх. Она оказалась не в том, что у Алеса Мазура на фотографии не было бельма. Она оказалась в том, что у Алеса Мазура на фотографии глаза были вовсе не янтарного цвета. *** - Куда ты собрался, Диппер?! – Стэн зол, Диппер в оцепенении. – Что тебе ещё надо, чтобы понять, что в эту ебаную тихую гавань нельзя возвращаться?! Ты не видел смерть собственной матери, ты не слышал причину? Диппер шагает внутрь лифта и нажимает на кнопку, но Стэн вворачивает внутрь свою ногу, и металлическая дверка застопоривается на месте. - Я, как твой опекун, требую, чтобы ты, блять, остался в Гравити Фолз! Как минимум, на месяц! Ты вообще видел себя? Ты просто сходишь с ума, ты разве не замечаешь этого? Губы Диппера дрожат, он пальцами сжимает поручень лифта и неистово мотает головой. - Стэн, ты не понимаешь, - шёпотом произносит он, и резко пихает ногу дяди обратно, - всё очень странно, я и сам не понимаю, но что-то не так. Мы откопали что-то ужасное тогда, в пятом руднике. Этот парень, Билл, он похоже не… не знаю, я должен ехать. - Нет, блять! Ты уже свои галлюцинации проспеританские с реальностью путаешь, сынок! – Стэн на грани отчаяния, когда лифт начинает подниматься. – Они тебя тоже чем-то пичкают там, да?! Ты принимаешь какие-то таблетки, которые тебе там прописывают?! Посмотри на себя, ты сам на себя не похож! Очнись! – Стэн бьёт кулаком по металлическим лесам. – Сосунок ебаный! - Что такое, Стэнли, мужик? – сзади уже подтянулся любопытный народ, но Стэн только выплёвывает очередное ругательство и потирает лицо руками. Когда кнопка над надписью: «Движение завершено» загорается, Стэн с силой вдавливает кнопку вызова в панель. - Спасать надо парня, я думаю, это уже..., - он горько усмехается, - я возьму твою тачку, Дот, поеду за ним, пока он глупостей не наделал. Диппер мгновенно бросается к машине, как только выходит из лифта. Он не забегает в сторожку, не отдав по приезду ключи, трясущимися, как у давнего паркинсонщика, руками чуть ли не отламывает дверь и впихивается внутрь. Всё в каком-то мороке, ключи в зажигании, пальцы инстинктивно бегают по кнопкам и рычагам. При соответствующем желании из казённых проспеританских машин можно выжать скоростей где-то под двести пятьдесят километров час. Пайнс ощущает странно острую потребность в том, чтобы ехать в Просперитас настолько быстро, насколько это возможно. Почему – он точно не может сказать. Потому ли, что, прощаясь с ним, «Билл» сказал, что по возвращении этот город Диппер не узнает, и Дипперу хочется защитить свою единственную святыню? А может быть, Стэн прав, и Диппер уже поехал вниз по наклонной? Диппер ничего не знает, ни в чём не уверен. Он не знает, кто такой Алес Мазур, и что с ним произошло там, в шахте. Он не знает, что в фургоне и кто такой Офицер. Он не знает, почему умерла его мать, и где его отец. Пять лет слепой веры, шестнадцать лет надежды, и двадцать один – одиночества. Диппер в ужасе. Это всё он. Он сломает его голову. Он выживет Диппера из собственного ума. Мимо проносятся голые поля, совершенно неизменные, машина несётся на предельных скоростях вперёд в кромешной темноте. Диппер понимает, что не отправил ласточку в Просперитас, что его мотив спасения Просперитаса смотрится на фоне вышеупомянутой забывчивости глупо и неправдоподобно, но не знает, как объяснить дикое желание увидеть то, о чём он догадывается, но никогда не сможет объяснить. На подсознательном уровне Диппер не просто хочет остаться в Гравити Фолз рядом с прадядей Стэном, он мечтает больше никогда не выходить из комнаты, до того ему страшно. Глаза слипаются на ходу, но Пайнс не сбавляет скорость, через открытое окно в машину рвётся жуткий пустынный ветер, который не в состоянии очистить голову Диппера от ужаса, вселённого глазами Алеса Мазура в самые подкорки. Увлекшись чернотой впереди, Диппер не замечает, как что-то медленно начинает перемешиваться в и без того запутанном сознании. Как будто кто-то тонкими паучьими пальцами перебирает его извилины, копается в лобных долях, между анализаторами и рецепторами, меняя его собственную программу. Диппер, словно зомбированный, не замечает, как смыкает опухшие веки. «… Самки, готовящиеся к рождению, за неспособностью самцов защитить их и потомство сами становились агрессивными. Нередко агрессия, как бы парадоксально это не звучало, была направлена на самих детёнышей. Со временем разъярённые самки всё чаще убивали и даже съедали своих детей, а сами перебирались в верхние гнёзда, становились отшельниками и отказывались от размножения…» - Ну что, я тебе совсем не нравлюсь? – тонким голосом спрашивает меня огромная обрюзгшая крыса с измазанной кровью мордой. Я вижу ногу атланта, пузырящуюся в бесконечном пространстве-некрополе своей огненно-оранжевой кровью, я ощущаю рвотный позыв, а крыса… крыса в голубых холщовых штанишках и продранном насквозь свитере, на двух своих лапах перешагивает погибающую ногу и вдруг начинает расти в геометрической прогрессии, улыбаясь мне. Она растёт и вниз, и вверх, и в стороны, по диагонали, и я честно не знаю – каким образом. Лицо её разъезжается в разные стороны, и… «… Последнюю фазу существования мышиного рая я назвал фазой Смерти. Символом этой стадии стало появление новой категории мышей. Я назвал их Красивыми. К Красивым я отнёс самцов, избегавших конфликтов и выполнения любых социальных функций, а также спаривания. Красивые, будучи совершенно индифферентными ко всему, кроме самих себя, только очищали свою шкурку, ели, пили и спали. Их самолюбование и нарциссизм достигли во истину легендарных масштабов. Вскоре большая часть, если не все, состояла из агрессивных самок и Красивых. Мыши постепенно вымирали, и даже когда в баке оставались последние из особей – инстинкт размножения по-прежнему оставался намертво запечатан. На тысяча семьсот восьмидесятый день погиб последний обитатель вселенной …» Из её мерзкого пуза, разъехавшегося параллельными прямыми в разные стороны, выкатывается с рваными кишками огромная янтарная голова и катится ко мне, крича что-то неистовое и неразборчивое. А я шарахаюсь назад и падаю в пространственную бездну. Я лечу вниз, с мистического невидимого обрыва, и голова летит за мной вдогонку, одноглазая, беззубая, с огромным орущим ртом. «… - Я слышала, что вы обозначили в результате своего эксперимента теорию о двух смертях… - Ох, конечно, милочка, я как раз хотел поставить последнюю точку над «и». Теория двух смертей, точно-точно. Вторая смерть, следствие первой – физическая. Первая смерть – смерть духа. Мерзкий женский голос несдержанно и вульгарно хихикает на фоне, слышится скрип стула, или чего-то подобного. Мерзкое, пошлое кряхтение, писк записывающего устройства. - Прошу прощения, доктор ..., но я сильно сомневаюсь в том, что у... мышей есть дух. - Это я вынужден попросить у вас прощения. Вы позволите мне грубость? Мы, знаете, не далеко ушли с вами от крыс и мышей. - Резкое заявление. Не думаете, что вас могут неправильно понять? Сравнение человека и крысы... - Меня вообще не поймут, дорогая. И вы меня не поняли. Но времена меняются, и когда-нибудь наступит моё время. Я, пожалуй, назову его Крысиным часом …» Что кричит мне янтарная голова, лязгающая стальными челюстями над моим лицом? Она кричит всегда об одном и том же: - КАКОГО ДЬЯВОЛА НОГИ БОГА ТОРЧАТ ИЗ КРЫСИНОЙ ПАСТИ?! Диппера выдергивает из сна собственный нечеловеческий крик ужаса и писк шин. Он еле успевает вдавить тормоз в дно автомобиля. Машину заносит в поле, но не смертельно сильно, стрелка спидометра жалостливо дребезжит за стёклышком. Отравленному сознанию Диппера кажется, что дорога подсвечивается неприятно янтарным светом, режет глаза, он отрывает голову от руля, оглядывая слишком заметно жёлтую для ночного поля поверхность, а потом выруливает обратно на дорогу. Машина как-то несчастно поскуливает в такт липкому страху, который тисками сдавливает и без того острые рёбра Пайнса. Жёлто-белый свет фар контрастирует с янтарным резким свечением, Диппер, покрывшийся с ног до головы в ледяном воздухе машины ледяным потом, медленно катит вперёд, смотря только в чёрную гущу. - Всё хорошо…, - сипло шепчет Пайнс самому себе, когда замечает мрачный силуэт на обочине с каким-то огромным шаром вместо головы, - всё хорошо… Но стоит Дипперу моргнуть, он слышит стук. Не надо оборачиваться на стук. Диппер оборачивается и видит огромную оторванную крысиную голову на окровавленных плечах, и палец, упирающийся в стекло. Палец мерно стучит, а Диппер не может сделать даже элементарный вздох. - Посмотри, Сосенка, у тебя гости, - шепчет крыса, и Диппер медленно, еле сдвигая шею, поворачивает голову в сторону соседнего сидения. Его мать снова улыбается ему прогнившей улыбкой, скаля обколотые зубы, выкатывая янтарные глаза из-под полуседых волос. - Диппер, сладкий, когда поедем? – спрашивает она. *** - Вы выглядите усталым, мистер Пайнс, - ласково говорит Эстас Лэдли, сидящий в своей будке. Диппера трясёт озноб. Он не спал пять суток, его мучают дикие галлюцинации и кошмары. Он пугано озирается по сторонам, сжимая дрожащие плечи пальцами. В глазах всё трясётся, как невесть что, его это раздражает, но сейчас ему надо сосредоточиться. Это всё недосып и глупости, которые приходят ему в голову десять раз на дню. Диппер не знает, действительно ли он доехал, не знает, там ли он, где надо, ему кажется, что одно неосторожное движение, и Эстас Лэдли оскалится на него колотыми клыками. Но этого не происходит. - Да, я устал. - А где миссис Пайнс? - Мне нужно встретиться с Менеджером по делам-эксцессам, срочно. - Да, само собой, по вашему возвращению он сам оставил вам заявку на посещение. Но где миссис Пайнс, мистер Пайнс? Она была записана на ваш пропуск, когда вы выезжали полтора суток назад… - ПУСТИТЕ МЕНЯ, БЛЯТЬ, В ГОРОД! – орёт что есть мочи Диппер и кулаком ударяет в стекло. Эстас Лэдли недоумевающе смотрит на него. – ЭТО СРОЧНО, ПУСТИТЕ ЖЕ, НУ! НУ ПУСТИТЕ! - Хорошо, мистер Пайнс, я открываю ворота. Не кричите, мистер Пайнс, порядок не предусматривает… - Порядок, порядок…, - скулит Диппер и волочится обратно к машине. - Я извещу господина Менеджера о вашем прибытии, он будет ждать вас в Главном Госпитале Просперитаса, - громким голосом объявляет ему вдогонку Лэдли. В голову Диппера, ворвавшегося в Просперитас, врывается гул его персональных «труб иерихонских», пусть он и не до конца понимает, что это. Его пальцы сводят какие-то неприятные мелкие судороги, когда он с силой сжимает ими руль, но всё это не имеет значения после пережитой им ночи. Диппер знает сейчас только одно – ещё совсем чуть-чуть, и всё это проклятое дерьмо закончится. Уже вечереет, воздух на улице промозглый, дороги пусты, потому что все просперитяне работают. Герольд знает, что Хелен Пайнс мертва, герольд ждёт его в госпитале. Он бросает машину без особого желания следить, куда именно, и спешно, на ватных ногах со вчерашнего утра, поднимается по ступеням в старое сводчатое здание госпиталя с массивными стеклянными вальмами. На ресепшене его встречает незнакомая ему медсестра, не Басти. Она улыбается, Диппер сглатывает. - Покажите ваш пропуск, - и Диппер показывает. – О, мистер Пайнс. Господин Менеджер по делам-эксцессам ждёт вас в кабинете №1780 на пятом этаже, - сердце Диппера болезненно и испуганно сжимается на цифре «тысяча семьсот восемьдесят». Просто дежавю, парень, просто дежавю. Он несколько раз нервически кивает и спешит к лифту, наверх. Длинный белый коридор. В комнате отдыха пациенты сидят перед телевизором в когда-то приятной глазу Диппера темноте. Но теперь ему неприятно. Он спешит по чуть скользкому линолеуму и старается не оглядываться, краем сознания замечает по пути дверь, задвинутую каким-то ящиком. Отрывисто стучит в кабинет. - Диппер, это вы? – спрашивает изнутри тихий сиплый голос. - Я, - истерично срываясь вниз, говорит он. Дверь открывается, впуская его в комнату, заполненную отвратительным жёлтым приглушённым светом. Около забитого толстой пластиной из непонятного материала окна за столом сидят четыре человека в масках. - Добрый вечер, Диппер, - говорит знакомый ему голос Герольда слева, - я хочу предупредить тебя, что всё, что будет сказано сейчас в этой комнате, должно остаться строго между нами. Я надеюсь, ты меня понял? - Господин Менеджер, моя мама… - Сейчас не время об этом, мы находимся в чрезвычайном положении, Диппер, - продолжает голос герольда из-под маски. – Дело в том, что… - Моя мать умерла от какого-то ебаного передоза, а вы ещё что-то мне там говорите?! Что здесь, блять, происходит?! – кричит, срываясь от накатывающих бесслёзных рыданий, Диппер. – Устроили балаган какой-то, включите свет, мне плохо! Мне душно! Маски «переглядываются» между собой, а потом вновь уставляются все на него. - Ты говорил, что он рассудительный малый, что он готов, - говорит одна из них, - но что-то не похоже. «Герольд» шикает на «неё» и снова обращается взглядом к Дипперу. - Послушай, мой мальчик. Я клянусь, что объясню тебе всё, как оно есть на самом деле, но у нас есть одна насущная проблема, которая имеет место быть именно в данную минуту. Это криминально важно. Дипперу хочется заткнуть глаза и уши, но он мужественно держится, жуёт губы, закусывает их до крови, но держится. - Вы лгали. В Просперитасе есть смерть. В Просперитасе её, кажется, очень много, - шепчет он. - Выслушай, пожалуйста. Это касается твоего подопечного, - Герольд останавливает его пальцем, - Билла Сайфера. - Он как с цепи сорвался, как только вы уехали, - добавляет кто-то из других двоих, которые до сих пор молчали. - Мы не видели такой кровожадности со времён Первого Прораба Просперитаса, лютый зверь, а не человек. - Диппер… Диппер, ты нас слушаешь? Это очень важно. Диппер снова дёргается, за волосы вытягивая себя из омута очередной волны страха. - Что он сделал? Вы раифицировали его? – хрипло спрашивает Пайнс. - По началу он вёл себя довольно мирно, нам даже удалось привести его в операционную, но после…, - Герольд замолкает и опускает взгляд маски. – Он убил своего лечащего врача. Джулию Такер. На секунду комната погружается в потрясающую тишину. Никаких звуков. - Как… убил? – выдавливает Диппер. - Я выдавил ей глаза первыми пальцами, - говорит Билл, - и убери ты свою тросточку, я тебя не трону. Я знаю, что ещё немного, и меня стошнит. А он просто поворачивается, и я вижу, что его руки в прямом смысле по локоть в крови. Но в лице ни смешинки, ничего, кроме отпечатка сумасшествия и ярости. Но я сжимаю свою тросточку, потому что я, блять, совершенно гол перед ним. Я словно только сейчас замечаю, насколько он выше меня. - Зачем? – шепчу я. – Они сказали, что тебя вели на раификацию, сказали, что ты сорвался с цепи… Почему, Билл… Кто ты, блять, такой? Может быть, всё это было бы втрое эффектнее, если бы я кричал, но моих сил еле-еле осталось на шёпот. Он усмехается и шагает ко мне такой мерной развалистой походкой, как будто он маньяк-убийца. А он ведь и есть маньяк-убийца. - Скольких ты убил? - Не больше, чем нужно, чтобы просто выжить в этом мире, Сосенка, - говорит он. – Ты просто не хочешь видеть, как всё здесь устроено на самом деле. Я тебе сейчас покажу, как всё устроено. Я мотаю головой и зажимаю себе рот рукой, прислоняясь к стене. Когда Билл нависает надо мной, мне снова хочется заплакать от ужаса и бессилия. - Ты уже почти готовенький. С моей стороны было бы разумно грохнуть твою башку прямо сейчас, но… Знаешь, я чувствую какую-то глупую, чуть ли не человеческую потребность показать тебе обратную сторону всех медалей, пока ты ещё…, - он измазанным кровью и белком пальцем дотрагивается до моего лба, - здесь. Потом… я не помню во всех подробностях, что было потом. Билл схватил меня за шею и спиной прижал к своему животу, выхватывая открученную ножку стула, мою тросточку, из моих рук. Он буквально вынес дверь, которую задвигали каким-то бесполезным ящиком, и потащил меня за собой по коридору, пока я пытался отодвинуться от него, чтобы хотя бы чуть-чуть вздохнуть или сбежать отсюда навсегда. К Стэну, к дуре Мейбл и уёбищам из Гравити Фолз. Я услышал, как сзади хлопнула дверь кабинета, наверняка того, что под номером «1780», но Сайфер не обратил на это никакого внимания, и никто из людей, вышедших оттуда, не кинулся меня спасать. Он дотащил меня до комнаты отдыха и почти бережно приплющил к стене, больно сжимая пальцами подбородок и вгрызаясь в меня взглядом своих сатанинских янтарных глаз. - Смотри внимательно на их рыла, Сосенка. Смотри, не пожалеешь. Я сполз по стене вниз, когда Билл шагнул в темноту, разбавляемую лёгкой скрипичной какофонией из телевизора. Он схватил одного из просперитян за ворот, поднимая над креслом, замахнулся ножкой от стула и со всей дури заехал ему по голове. Я сжался, обхватив голову руками и затрясся в рыданиях, слёзы и сопли потекли по моему лицу, я ощущал, что моя голова, как крысиное пузо, раскатится сейчас на две половины, а мозг выкипит через ушные раковины. Он свалил его обратно в кресло и ударил ещё несколько раз. А потом ещё и ещё. Просперитянин-жертва не издал ни звука. Просперитяне-зрители сидели и улыбались. Кровь и кусочки кожи разлетались в разные стороны, вместо головы у того уже было месиво, а Сайфер всё продолжал и продолжал бить с нездоровым усердием. Я никогда в жизни так не плакал, как сегодня, я шёпотом умолял его остановиться, не в силах даже пошевелить пальцем. - Как тебе это нравится, Сосенка? – откуда-то издалека спросил голос Билла. – Нет? Не нравится? В любом случае это ещё не всё.