Глазами страшными глядят

- Билл, передай шоколадку, пожалуйста. Нет, которая двухцветная. Ага, её. Часто ли вы просите передать шоколадку самого Бога? В общем-то, это совсем не то, что сейчас поражает меня больше всего. К сонму мушек святости вокруг Билла я уже привык. А вот к шоколаду – совсем нет. - Сосенка, деточка, у тебя будет кариес. Сайфер зубасто улыбается и шелестящей походкой подбирается ко мне сзади, свешивая перед носом уродливый чёрно-белый осколок «шоколадки» – огромной шоколадной глыбы, найденной нами в одном из продовольственных ангаров. Я слежу за тем, как он планирует рядом со мной, свешивая с крыши «монстра» свои длиннющие ноги-ветки в остроносых кожаных ботинках со шпорами, смахивающими на маленькие круглые лезвия для пилы. Может быть, их даже сделали для того, чтобы открывать консервные банки. - В прошлый раз ты пошутил про то, что у меня слипнется задница, - вспоминаю я и впиваюсь зубами в бронебойный шоколад. Билл ухмыляется ещё шире, оголяя кончики снова битых, или скорее, по моему предположению, осыпавшихся острых зубов, и проводит по ним языком. Он достаёт кривую папиросу, засовывает её между губ и традиционно изводит полкоробка на то, чтобы её поджечь, потому что ветрено и руки-крюки. Его жуткие костлявые пальцы в перстнях, несочетающихся друг с другом, краснеют, он хмурится, но продолжает. - Пидорас, - отбираю у него спички, поджигаю сам, - я же просил не курить рядом со мной. Если бы Билл был котом, он замурчал бы сейчас, до того у него довольная морда. - О нет, только не начинай этот балаган, - Сайфер заговорщически лыбится, обворачивается вокруг, его голова оказывается слева, смотрит на меня. Мне порой вовсе кажется, что она существует отдельно. Я смотрю в его глаза. Каждый раз, когда делаю это, особенно теперь, залипаю, словно умственно-неполноценный. Я часто говорил раньше, что единственный зрячий глаз Билла – мутный, подёрнутый болезненным маревом. Забудьте. Сейчас я, вероятно, не в состоянии описать и десятой части своих ощущений, когда ядовитый яростный огненный блеск врывается в мою голову через тоннель зрачка и взрывает подкорки мозга. В такие минуты я думаю, что прежде не видел ничего красивее, чем правый глаз Билла, и ничего страшнее, чем его левый. Он сказал, что немного переусердствовал, когда я спросил, почему вторая глазница напоминает Хиросиму. Сказал, что был очень зол и не рассчитал силу. - Интересный способ паразитизма. Это как называется – воздушно-капельным путём попадаешь на слизистую или дело всё-таки в крови? Ты «Гепатит С», Билл. Он улыбнулся, а потом ответил. Очень красиво: - Не зря же говорят, Сосенка, глаза – зеркало души. Мне не сложно забраться в чужую душу, зная, что для этого требуется лишь несколько трещин на поверхности и капельку талантливого безумия. Он тогда тонким пальцем коснулся моей груди. Совсем легко, практически неощутимо. Потом отвернулся и выдохнул. Мы не говорили о том, что было до того, как Билл вернул с того света своё могущество. Не говорили ни о Мод, исчезнувшей в тот самый момент, когда язык Сайфера вонзился в глаз Винсента Мазура, не говорили о некрозах, о простреленных лёгком и ноге, о кошмарах, бессоннице, о поцелуях, о поле и ржавеющей где-то в его недрах проспеританской машине. Не говорили, наверное, потому, что Билл этого не хотел. Он был пламенем, он резвился, горел, поглощал, он был самой деструкцией, олицетворением деструдо. Я бы не говорил так красиво о нём, если бы не знал, сколько в нём сейчас нездорового счастья. Тем не менее ничем иным это состояние, кроме как экзальтацией бабочки, бьющейся головой об лампочку в надежде на то ли убиться, то ли словить одной ей известный трип, нельзя было назвать. Возможно, я просто эмоционально выцвел и состарился, следуя за неуёмным огнём, но что-то подсказывало мне, что Билл расцвёл ненадолго. Поэтому я практически спокойно относился ко всем его инсинуациям. - Да ладно, Сосна, скажи честно – тебе это нравится, - мурлычет он, пуская по ветру дым мне в лицо. - Нравится то, что ты травишь мне душу? - Я нашёл тебе шоколад, я лечу твою душу, - наигранно обиженно отвечает он, опираясь на локти и выпуская дым. Я вздыхаю и провожу рукой по лбу. Мне часто хочется провести рукой по его лбу и волосам, и я знаю – Билл не будет против – просто мне страшно. Он пытливо смотрит на меня, чуть прищурившись, но светлые брови расслаблены, а на щеках ямочки-улыбки. Сайфер на меня не злится, даже если подозревает за мной что-то, чего не подозреваю я сам. И несмотря на всё то, о чём мы с ним отныне не говорим, я до сих пор удивляюсь, как вышло так, что я оказался единственным приближённым бога, жрецом, последователем и уверовавшим во любви до гроба в одном лице. - Что у нас в плане тактических соображений? - Часть я расстрелял, часть держится на страхе, часть наконец благоразумно вняла твоим проповедям и жаждет встречи с лабораториями проспеританского фармацевтического завода, - скороговоркой отвечает Билл. – Соотношение примерно четыре к одному не в нашу пользу. - Ты очень страшный, это логично. - Ты всего не знаешь… - он довольно улыбается. Это комплимент, безусловно. - Я наблюдал практически каждое убийство и так и не смог выделить для себя самое изощрённое. - Видишь, все они достаточно невинны… Зажимаю Сайферу рот рукой, чувствую сухие растрескавшиеся губы, касающиеся пальцев, и продолжаю соглашаться с внутренним криком, потому что врать самому себе больше не в состоянии – мне нравится. - С тобой у нас практически стопроцентные шансы развалить Просперитас. - Хочешь, мы развалим его за семь дней? – сквозь мою ладонь говорит Билл, обдавая её дыханием. Нравится, нравится, нравится. – Это будет идеологически правильно. - Ты переоцениваешь свои способности, - я знаю, что сейчас он воспламенится, толкнёт речь, размахивая руками, а потом я скажу «да» и снова попрошу его об одном единственном, чего хочу на самом деле. – Ты же помнишь, Билл, у меня одна просьба – казнь Герольда оставь мне. Он садится рядом, чертовски трогательно хмурится и спрашивает: - Может, тебе стоит морально подготовиться и вальнуть пару-тройку обывателей до того, как мы прижмём Герольда? – он говорит это настолько серьёзно, что я даже не смею выдавить из себя улыбку. Я смотрю на его определённо заинтересованное и взволнованное лицо и поверить не могу, что ни разу не видел на нём ни интереса, ни волнения за все те недели, что мы провели в поле. Не могу сказать, что его поведение для меня в новинку или хоть сколько-нибудь неожиданно – оно более, чем обоснованно. Примерно также Сайфер вёл себя в первые недели нашего знакомства. До того момента, как я решил уехать в Гравити. Может быть, разница в том, что он настроен положительно по отношению ко мне, но в большей степени он нервно раззадорен, как и тогда. Он в предвкушении. - Тебе это нравится? Убивать? – спрашиваю я без лишних обиняков. – Почему? Не в плане, что моя мораль задета, наверное, из этого я уже вырос… Просто это удивительно. - В этом нет ничего удивительного, - резко обрывает меня он, - как говорили люди второй тысячи – выбери работу себе по душе, и тебе не придётся работать ни дня своей жизни. Я же склонен считать, что проще свыкнуться со своим призванием, чем поддаться искушению. Смекаешь? Если бы в этом была толика чести и благородства, я бы, вероятно, смекнул, но ведь ремесло Билла Сайфера – далеко не апофеоз пифагорейства. - Что для тебя искушение, в таком случае? Я знаю, он не будет говорить об этом. Он отворачивается от меня и щёлкает зубами, фильтр из папиросы вывалился. Опускает светлые ресницы, что-то произносит одними губами. Билл весь белый, некогда грязно-жёлтые волосы Винсента теперь пепельные, на ощупь как будто тоненькие стеклянные ниточки, выстриженные кривой Сайферовой рукой по краям и сзади. Он говорит, такая причёска соответствует его в облипку брюкам с красными лампасами. Когда мы с ним разговариваем, и я незаметно касаюсь его болевых точек, он расстраивается. Это забавно. Понятия не имею, делаю ли это, чтобы польстить самолюбию, или, может быть, преследую родительские цели. Звучит нечеловечески глупо. - Ты намеренно меня обижаешь последние несколько дней. - Глупости. - Глупости – это ты, Сосенка. По-моему, сейчас всё просто охуительно хорошо, что ты до меня докапываешься? – злится. – Ты мне не психолог, и ты уже давно не в праве обижаться, в противном случае я тоже могу обидеться. - Прекрати этот словесный понос… - Я считаю, мы квиты в любом из возможных случаев, к тому же у меня нет в целях давить на твои патриотические чувства, Сосна, я уже вырос из этого, - замолкает и внимательно смотрит на меня, будто я подопытная мышь. Биллу порой сложно определиться, жертва он или агрессор. Но, я думаю, когда-нибудь он справится. - Именно этим ты сейчас и занимаешься, - спокойно говорю я. Опять же, не потому, что желаю по-детски ему досадить, осадить его пыл. Нечто подсказывает мне, что надо поступать именно так. Он поджимает губы, грустно изгибает брови, и мне чертовски хочется потрепать его по волосам, словно передо мной не бог, а маленький мальчик, о котором я забочусь. В который раз я репрессирую внутри это идиотское желание, кто-нибудь, быть может, загибает пальцы? Было бы куда логичнее, если бы Сайфер сейчас поднялся и ускакал куда-нибудь в порыве злости и обиды, но он остаётся. Он сидит, подобрав ноги к подбородку, и смотрит на сверкающий высотными домами вдалеке Просперитас, окружённый чёрными вьющимися птицами в клубах гнусных и грузных серых облаков. Самое страшное, думаю я, он привязан ко мне чем-то трепетным и высоким. Больше всего боюсь оказаться вымотанным настолько, чтобы воспринять его трепетное высокое. Имей я возможность реинкарнировать подобно Сайферу, отправить в тартар это простреленное гнилое тело, столь привычное мне, но не приевшееся – я бы сделал это ради Билла. *** - Что мы имеем? - Перекопанное кладбище, два почерневших трупа, связанных с примерно одним и тем же дуэтом, голодающий протекторат, стремительно уменьшающиеся запасы алкоголя, таблеток и табака, лысую, как колено, Мейбл Пайнс, и Стенли Пайнса, который обязан что-нибудь придумать. Каждый раз у Стэна вопрос – почему именно он, если все до одного жители Гравити Фолз знают, насколько грандиозно ему поебать на них и на их благополучие. Старость не радость. - Надо идти в Просперитас, Стэн, - серьёзно говорит Мейбл и в очередной раз нервно проводит по голове ладонью. Лысина открывает сотни мелких и не очень мелких порезов от тупых ножниц и острых ногтей. – Наше существование под угрозой, ты сам это прекрасно видишь, и… Стэн отмахивается от неё. Он сидит в кресле под керосиновой лампой и задумчиво смотрит в темноту у шкафа. Пальцы ведут самостоятельный образ жизни, сплетаются в загадочные фигуры тенями на облупленной стене. Мейбл не торопит его с ответом. Она усталая, тощая и поблекшая, но живая, и это почему-то возрождает в её больной душе огоньки болезненного восторга. Выжила. Не сошла с ума, как Диппер. Осталась почти целая. Только совесть грызёт за брата и мать. - Да соврал этот ублюдок, откуда ему знать, где Диппер и… - он запинается, теряется взглядом во мраке, взглядом, на секунду загоревшимся, но немедленно потухшим. – Глупости это всё, Мейбл. Тупое враньё, чтобы сделать нам с тобой ещё больнее. Ужасно. Стэн чувствует, как будто что-то гнездится в его голове и заставляет язык говорить эти самые «глупости». Наверное, старческий маразм. - Нам всё равно надо в Просперитас, Стэн, ты же понимаешь, мы умрём от голода и холода. Скоро нам перекроют подачу электричества, ты сам это знаешь, ты же помнишь Уэдэн, Глостер… Пожалуйста, Стэн, хватит хандрить, давай сходим. Он мотает головой, пальцы сплетаются до того крепко, что даже больно. Сколько всяких «а что если», сколько противоречий у него в голове, и только сейчас, почему-то только сейчас, спустя долгие годы «зрелости» он чувствует себя по-настоящему старым и немощным. - Погода кошмарная, без машины мы туда всё равно не доберёмся… Мы можем послать кого угодно, Мейбл, зачем идти самим? Ты устала, глянь на себя, тебе бы привести себя в порядок, и… - Стэн! – зло перебивает его Мейбл. – Ты совсем прихуел, я вижу! Ты не слышал, что он сказал? Диппер и, мать твою, Форд могут быть там! У нас есть шанс! - НЕТ, БЛЯТЬ! – орёт Пайнс-старший так громко, что Мейбл вся сжимается на втором кресле. – Форд мёртв, Мейбл, у нас нет никаких шансов! Мейбл тяжело вздыхает, в горле образовывается противный ком – ей страшно разрыдаться сейчас. Она столько рыдала за последние несколько дней, что ей действительно страшно. - И почему ты так хочешь, чтобы Форд был мёртв, дядя Стэн? Ты же не видел его смерти, вполне возможно, что всё хорошо, что он скрывается где-то в Просперитасе или живёт в одном из протекторатов по другую сторону. Разве не лучше ли было бы, если бы все мы могли об… - Нет, не лучше, - злобно отрезает Стэн и снова отворачивается. Они молчат какое-то время, а потом прадядя вдруг говорит, и Мейбл всё-таки всхлипывает. – Если он выжил, значит… Значит он меня бросил. Если он мёртв – значит, всё просто. Просто естественный отбор, люди умирают, в наше время не по своей вине. Но если жив – значит он обманул меня. Он бросил нас всех, понимаешь? Он считал меня идиотом, он просто ушёл, чтобы быть лучше нас всех и… Нет, этого не может быть, ни в коем случае. Я не верю. Стук в дверь. Входит Вера. Или, если совсем уж точно, кое-как протискивается в дверной проём и садится на край дивана. Все трое молчат, Мейбл тихо шмыгает носом, еле слышно тикают часы с одной единственной секундной стрелкой. - Стэнли, дружочек, народ волнуется. Ты же помнишь, что ты наш председатель, как бы глупо это не звучало? – сиплым высоким голосом говорит она. – Давайте, вы уже что-нибудь решите, вон, Дон готов идти на все четыре стороны, лишь бы ему отсыпали лишний кисет табака, у нас ведь теперь с этим строго. Стэн резко встаёт, швыряется к шкафу и начинает яростно выбрасывать из него свои пожитки на пол, злобно шепча: - Мне грёбаных семьдесят пять лет, какого хера я должен таскаться в этот ебучий Просперитас, а не коротать старость в доме для душевнобольных и обиженных жизнью?! Какого хера я всё время что-то кому-то должен?! Форд, Диппер, Мейбл, компания идиотов, почему вечно я должен всех вытаскивать из какой-нибудь очередной жопы, а?! Вера и Мейбл переглядываются, Мейбл слабо улыбается, поднимается и выходит из комнаты, будучи не в состоянии больше слушать этот гундёж и бороться с собственным желанием размозжить обо что-нибудь свою лысую голову. *** Что бывает с человеком, когда последние пару месяцев практически единственное, чем он занимается сверхурочно – росчерки на длинных листах писчей бумаги, испещрённых именами и фамилиями. Иными словами, на расстрельных списках. Жизнь штука сложная и страшная, даже если ты живёшь не в шахте или поле, даже если ты живёшь в уютном домике с видом на Деруэнт, моешься в персональном душе, завтракаешь жареным стейком с яичницей и спишь на настоящей кровати с настоящим пуховым одеялом. Контролировать просперитян всегда было просто задачей, так как я добросовестно отнёсся к устройству Просперитаса – максимально обезопасил жизнь гражданскую, жизнь рабочую, жизнь научную и всякую другую. Не назвать меня талантливейшим из всех предшествовавших правителей было бы странно, так как я действительно создал максимально подобный оригиналу рай на земле. Все без исключения трудились на благо города, на благо своих семей, не было ни одно безработного, не было ни одного депрессивного или меланхоличного, не было ни одного несчастного. Ни одна империя не могла похвастаться повальным процентом счастливых и довольных граждан, и, если бы их попросили проголосовать, – не понадобилась бы никакая подтасовка результатов, чтобы знать чётко и ясно, на чьём имени будет стоять галочка. Вовсе не потому, что я единственный претендент, помимо меня три лорда Просперитаса, три ответственейших и разумнейших чиновника, повинующихся каждому моему твёрдому волевому слову, несмотря на не обработанное раификацией сознание. Потому, что я тот, кто построил в аду Эдем, потому что я тот, кто сделал их счастливыми на самом деле и возродил империю человечества на пепелище. Но всё это, безусловно, не хвастовство, это разумная оценка фактов. В Просперитасе, как бы удивительно то не звучало после всего вышеизложенного, тоже есть проблемы. Если выражаться точнее, появились после инцидента, который я назвал и называю до сих пор маленьким апокалипсисом, потому как вызвал он еле-еле поправимые последствия. Постскриптум – это ещё раз доказывает несостоятельность нераифицированного человеческого существа как формы жизни. Я был проинформирован насчёт странной реакции просперитян на зрелище биологической смерти себе подобных, так как в первые годы существования Просперитаса не раз и не два случались аварии на производстве. Тем не менее мне удалось свести их к минимуму, то есть практически упразднить. На примере нескольких подопытных я рассматривал проблему с биологической точки зрения и пришёл к выводу, что на данном этапе развития проспеританских технологий не могу ингибировать работу этого загадочного механизма. Природа его, насколько мне известно, имеет химико-биологический характер, то есть провоцируется выбросом слоновьей дозы дофамина, рецепторы которого блокирует процедура раификации, и подобно кислоте, разъедающей биологические ткани организма, разрушает психофизическую сторону сознания. Поначалу единственной проблемой был выход из строя конкретного индивида или группы индивидов, но ситуация после «маленького апокалипсиса» ухудшилась, и объяснить эти изменения научно я пока не могу, но ничего страшнее не видел. Повредившиеся сознанием просперитяне выходят на улицы и совершают массовые прилюдные самоубийства самыми страшными способами, что, соответственно провоцирует волну точно таких же самоубийств у новых повреждённых граждан. Первоначально я считал эту проблему второстепенной в сравнении с ранним старением и гниением просперитян, как это случилось с моими дорогими Хелен и Энтони, и с многими другими, что теперь погребены на Большом Погосте около моря и ждут кремации, но так как самоубийства приняли эпидемический характер, сейчас я вынужден сосредоточить все силы на устранении очагов эпидемии, то есть на расстрелах «сломанных», и на поиске решения. Что касается прекращения снабжения протекторатов – учитывая вероятную скорую нехватку рабочих рук в Просперитасе, я был вынужден прекратить поставлять продукты в протектораты, чтобы привлечь в город как можно больше беженцев. Мне не понятен их страх перед процедурой раификации и возможностью жить в практически идеальных условиях, особенно в сравнении с протекторатами вроде Гравити Фолз и Глостера, приток населения куда меньше, чем я ожидал. Это вовсе не месть, нет. Я почти не был зол, когда Диппер отказался принимать участие в моём проекте и счёл его сумасшествием. Я просто был разочарован. Я возлагал большие надежды на Диппера Пайнса, но, к сожалению, он корнями оказался прочнее связан со Стэнли, нежели со мной. Это не плохо, но я не могу сказать, что ситуация не причинила мне духовных неудобств. Возвращаясь к поставленной теме заметки – что чувствует человек, ставящий свою подпись на расстрельных списках сутками напролет – я отвечаю: он чувствует гордость. Человек отличается от животного тем, что сам определяет для себя цену счастья. Основной принцип эвдемонизма. *** Жизнь в условиях пост-апокалипсиса учит тому, что смерть – это совершенно нормально. Моя жизнь не научила меня этому, меня научил Билл. Он методично расстреливал, душил, кромсал ножом передо мной непокорных себе и мне людей, улыбаясь своими страшными глазами, без слов говоря – ты сам выбираешь то, что для тебя свято. Спустя десять смертей я перестал дёргаться, спустя пятнадцать – опускать веки. Мы слышим рёв мотора одной из машин, испуганные крики на жаргоне, треск кустов, я буквально чувствую предвкушение Сайфера и почему-то разражаюсь нервным смехом. Тот прихватывает меня за плечо, весело улыбается, а потом спрыгивает с двухметровой в высоту машины на землю и вертит головой в поисках долгожданной жертвы. Я вижу невдалеке горстку мародёров, прячущихся за машинами, и ухмыляюсь. Иногда страшно подумать о том, во что я превратился. Осторожно слезаю с машины и иду за скачущим из стороны в сторону Биллом. Мне, безусловно, греет душу то, что мы держим под каблуком лагерь из шестидесяти забитых народом машин мародёров. Они на удивление уважительно ко мне относятся, и, стоит только раздаться стуку моей галимой палки о металлическую поверхность «монстра», немедленно поджимают хвосты. Их поражает то, что я имею смелость проводить ночи в одном помещении с Биллом Сайфером. Машина газует, но никак не может выбраться из джунглей других машин. Сквозь грязное стекло видно искривлённое в гримасе страха лицо беглого мародёра, выворачивающего баранку во все сто восемьдесят, если такое вообще возможно. Билл облизывает зубы, идёт, перекрывая свободный выезд, разминая шею, поднимает с земли крупный валун и с разбегу прыгает на высоченный капот машины. Я останавливаюсь неподалёку и внимательно смотрю через призму улыбки на разворачивающееся кровавое шоу. Может быть, виной пренебрежение, побои и моё вечно униженное эго? В таком случае я более чем омерзителен. Впрочем, в последние несколько дней я больше склоняюсь к тому, что всецело поглощён Биллом и тем зрелищем, которое он устраивает. Порой у меня чувство, что он сродни павлину, что машет хвостом перед желанной самкой. Иными словами, он устраивает шоу конкретно для меня. Стекло фактически бронебойное, но Сайфер с такой заядлой яростью и скоростью молотит по нему валуном, что оно постепенно трескается. Когда ему надоедает, он достаёт кольт из кармана, вплотную приставляет его к сердцу паутины трещин, мародёр внутри зажимает голову руками и прячется, и несколько раз стреляет, а потом булыжником среди дыр пробивает огромную треугольную брешь. - Дайте шуму! – орёт он напуганной до трясучки публике, которая, наученная горьким опытом, немедленно начинает скандировать нечто нечленораздельное и хлопать в ладоши. Билл неаккуратно запускает руку внутрь кабины, попутно разодрав о зубья битого стекла рубашку и кожу, хватает дезориентированного ужасом мародёра за волосы и тащит наружу с такой страшной силой, что макушка проламывает острое стекло. Осколки режут лицо несчастного беглеца, тот орёт извинения, жмурится, а я просто стою и смотрю на всё это извращение, на эту мерзость, сложив руки на груди. - Ну что, будем ещё бегать?! Я же сказал, мы ведём вас в райские кущи, неужели не ясно?! – издевательским высоким голосом верещит он, а потом дробит сознание мародёра, о чём меня извещает его остекленевшее лицо. Главным оружием Билла всегда останется та ментальная бойня, что он устраивает в чужой голове, и жертвой мягкого варианта которой я когда-то был. Мародёр в слезах и крови мотает головой, и Билл почему-то мгновенно отпускает его. Не знаю, рассчитывал ли я на то, что он убьёт, скорее был в этом непоколебимо уверен, потому что Билл любит убивать. Тем не менее он просто спрыгивает обратно, нервно оглядывается по сторонам. Уже темнеет, но он быстро находит меня в толпе и, вытирая руки, идёт в мою сторону. - Что случилось? – спрашиваю я, но он только грустно хмурит брови и тащит за собой к нашему монстру. Странное окончание банкета, мародёры провожают нас недоумёнными взглядами, Билл опасливо озирается по сторонам, как будто чего-то боится. Это довольно глупо и неожиданно с его стороны. Он забирается в спальную кабину первым и немедленно сдирает с себя порванную рубашку. - В чём проблема, Билл? – неуверенным, впервые за такое долгое по нынешним меркам время, голосом спрашиваю я. - Ты посмотри, что я натворил… - грустно сообщает он, показывая мне свою разодранную в мясо руку. – Так не пойдёт, я себе обещал быть с этим телом осторожнее и… - Не совсем понимаю твои мотивы, извини. Давай, мы просто перебинтуем, помажем какой-нибудь зелёнкой, и всё будет нормально. Клеткам тканей свойственно регенерировать, знаешь ли, ничего криминального… Он мотает головой и закусывает губы, вертя глазами по низким стенам узкой коробки с лежбищем у стены и кучей забитых черт-те чем ящиков. - Да что такое-то, а? - Больно, - обиженно говорит он, глядя на окровавленное предплечье. - Ну а чего ты ждал? Надо быть осторожнее, - растерянно подмечаю я и лезу в ящик с красным крестом, - сядь на кровать. - Сосенка. У меня к тебе просьба, - по-прежнему странно расстроенно бормочет Билл, - не мог бы ты следить за моими всплесками экспрессии? Видишь ли, я обещал себе относиться к телу с уважением и… Мне надо, чтобы оно чувствовало себя хорошо, чтобы его хватило на долгое, так сказать, лето… Я хмурюсь и подмечаю про себя, что Билл чувствует себя определённо не лучшим образом. В общем-то, как я и думал. Сажусь рядом и смотрю на его руку, по которой он трепетно и грустно водит пальцем. Его лицо являет скудному жёлтому свету эмоциональные кульбиты всех возможных сложностей, магма райка неспокойно плещется между век. Надо как-нибудь его поддержать, но чем больше я знаю о том, что грызёт его изнутри, тем сложнее мне подобрать слова. Меньше знаешь – крепче спишь. - Если ты готов меня слушаться, Билл. Ты уже достаточно взрослый, чтобы самостоятельно боро… Первый промах. Молодец, Диппер, медаль тебе за сообразительность. Сайфер бегает глазами по комнатке, потом поворачивается ко мне, свет падает на его раздосадованное лицо. - Думаешь? – серьёзно спрашивает он. Я киваю. - Вряд ли моих силёнок будет достаточно, чтобы… Ты не выглядишь безобидным котёнком, ты же знаешь. - Я не откушу тебе руку, Сосенка. Сколько упрёка. Как будто мне только что внутривенно пустили яд. Я выдыхаю и вытираю вечно потеющий лоб. Я не знаю, чего в сложившейся ситуации больше – провокации или искреннего страха Билла. Вытаскиваю банку зеленки и кусок жёлтой ваты, марлю и… Не знаю, почему так страшно. Осторожно касаюсь ладони Билла. Я чувствую себя подопытной крысой, не опять, а, как говорится, снова, я ощущаю этот прожигающий взгляд ада на себе, когда пальцами дотрагиваюсь до чужих пальцев. Я не знаю, где кончается его блеф вперемешку с замашками демиурга и начинается искалеченная веками мытарств душа забитого демона. Зелёной ватой провожу по порезам, Сайфер шипит, хмурится, но не отворачивается. Наблюдает. Меня, блять, выводит из себя то, что я не могу определить для себя его мотивы. Заматываю руку марлей и прохожусь по голому белёсому торсу мимолётным взглядом. Длинный, тощий, поджарый, высушенный, как будто восстановленная мумия или гипсовая заготовка для тела какого-нибудь Давида. Я, смутившись, хлопаю Билла по колену и резко встаю. Я стукаюсь затылком о потолок и с хлипким «ай» сажусь обратно, обхватывая голову. Сайфер тихо смеётся рядом и касается пальцами моих волос. Это страшно. Нет ничего страшнее ощущения цунами, поднимающегося по кишечнику вверх. Нет ничего страшнее, отвратительнее чувства, которое один человек испытывает к другому, рисуя его в воображении по ночам. Нет ничего обиднее, болезненнее страха, с которым сопряжён каждый вздох в его сторону. - Ты легкомысленный, Билл. Сколько тебе сотен лет? Ты ведёшь себя как ребёнок, по-сто-ян-но! – истерически выпаливаю я. Он вскидывает брови, я отпихиваю его руку от своей головы и раздражённо выдыхаю. - Интересный поворот, - улыбаясь, говорит он. - В этом вообще нет ничего интересного! Хватит этих заигрываний, хватит трепать мне нервы! В отличие от тебя я всё тот же неполноценный неудачник, мне не всрались твои подкаты! - Хочешь поговорить об этом? – медленным тягучим голосом спрашивает Билл, никак практически не реагируя на мои гнусные и низкие слова. - Ты издеваешься, да?! – кричу я, в болезненно несанкционированном бешенстве глядя на него. Билл пальцами с длинными острыми ногтями вдруг сжимает мою челюсть и впивается в губы своими. В его глазах отнюдь не внимательность, в его глазах колкая злоба, кончики пальцев врезаются в тощие щёки до судорог, чужие губы издеваются заядло, грубо, с претензией, и всё это… Всё это страшно, всё это ложь, очередное штукарство, чтобы втоптать меня в грунт. Больно. В груди ужасно щемит.